– Нечего тут уметь. Вот вам бумага, выйдете – прочитаете: «Господа! Для ведения собрания нам необходимо избрать председателя. Господин Штуцер, пожалуйста». Выйдет Штуцер, скажет: «Предлагаю избрать председателем собрания господина Рацера». Теперь вы, Бердичевский: «Кто за Рацера? Кто против?» – Я против, – говорит Бердичевский. Рацер начинает сердиться. – Погодите, не дочитал. «Кто против? Против – нет. Единогласно. Попрошу господина Рацера занять место председателя». Вот и всё. Дальше я веду сам. – А я? – спрашивает Бердичевский. – Вы идете в зал. – Я против. – Вы остаетесь в президиуме. Старая хулиганка Фогель не может себе отказать. – Вы тут болтаете, – говорит ехидно, – а Шмельцер уже сколачивает актив. – Шмельцер... – ахает Рацер. – Он же не кооптирован! Он же не делегирован! И побежал куда-то. А Шмельцер орудует зубочисткой, выковыривая съедобные остатки, с пристрастием оглядывает зал. – Одни кругом фрикадельки с тефтельками. Стареющие их прелести… Познавательно‚ конечно, но куда подевались сговорчивые обольстительницы в одеждах и без? Откуда их берут? Где выращивают?.. Видит старую хулиганку Фогель, кричит через весь зал: – Ваши-то! Опять обделались!.. Фига вам американцы дадут! Сдохнете, Фогель, без помощи, и сионисты ваши сдохнут. – Экий вы пакостник, Шмельцер! Даже у хамства должно быть приличие. А он хохочет, мерзко и польщенно, нахальством и у Бога возьмешь. – Запасайте крупу, Фогель. Мыло со спичками. Скоро война будет. О, Господи! Хоть бы к старости не краснеть за других… Старая хулиганка Фогель, голоногая и патлатая… …в куцей кофтенке без рукавов, ключицы по цыплячьи торчком наружу. – Бердичевский, я разучилась радоваться чужим успехам. Что теперь будет, Бердичевский?.. Бердичевский вдов давно, давно не обласкан. Любит смотреть фигурное катание, гимнастику с плаванием: неприкрытые тела ему по нраву. – Мне бы, – говорит. – Помоложе сюда приехать. Жениться на здешней. – Женитесь на мне, Бердичевский… Он подходит строевым шагом, мордастый, неотвратимый. – Честь имею, граждане товарищи! Фогель отзывается: – И мы имеем. Простоват с виду, возможно, плутоват; мог бы затеряться на дворовой скамейке, среди игроков в домино, там он на месте. Глаза шальные, сеточка нездорового румянца на щеках, из ушей пучки сивых волос, которые не мешало бы укоротить. – Мадам, – точно на одесском привозе, прицениваясь к буракам с синенькими. – Вы меня, конечно, извиняйте, но я прерву ваше застолье. Фогель разрешает без любезности: – Прерывайте – Балабус, – на том же привозе, – я вас узнал. Мы учились в одном классе. – Простите, но я вас не помню, – отвечает Бердичевский. – У меня плохая память на лица. – Вы простите, она у меня хорошая. Ваша жена очень мне нравилась… – Смотрит на Фогель: – Это были не вы. Общая неловкость, но унять его невозможно. – Сейчас вы меня припомните. Был диктант, и я написал вместо «жеребенок» – «же ребенок». Доказывал: «Это же ребенок», а мне поставили двойку. – Помню, – улыбается Бердичевский. – Такое разве забудешь? – Вот видите! Учительница сказала: «Ты плохо начинаешь, Яша», а я ответил: «Зато хорошо закончу». Знать бы тогда, что это будет в Иерусалиме… Щелкает каблуками: – Майор Финтиктиков. В отставке майор и в отставке Финтиктиков. Как вам моя фамилия? – Редкая для еврея. Однако не хуже прочих. Излишки живота обвисают над поясом, в глубинах голубой, в разводах, рубашки. Зубы белые, крепкие, наверняка вставные. Бритая наголо голова, спереди чубчик. – Вас не удивляет мой наряд? – продолжает бравый отставник. – Отдыхаю после мундира, погон с портупеей, казенных гаткес под брюками, которых стыдился в дамском обществе. Отдыхаю сознательно и бесповоротно. Бурно хохочет. Слеза пробивается от смеха в выпученном глазу. – Видали? Нет, вы видали? Чуть что, глаза мокреют. «Финтиктиков, – удивлялись в полку, – не быть тебе генералом. Слезлив не по чину». А я отвечал: не по чину обрезан… Извиняйте великодушно. Пора бы откланяться, но он не уходит. – Отнимаю ваше время. И потому обязан возместить потерю. – Ну что вы. – Нет-нет, я обязан. Майор Финтиктиков не богат. Гурништ мит гурништ. Нет у него ничего, кроме государственного пособия и офицерской чести, – я вам спою, не возражаете? Фогель – тихонько: – Он безумный. Бердичевский: – Он неунывный. Порой это одно и то же. Мы вас слушаем. Поет – руки по швам: – «Штейт уф, ир але вер, ви шклафн…» Нравится? – Очень. А что за песня? Глаза таращит под густыми бровями: – Вот и они спрашивали. Да на партийном собрании. «Интернационал» же, говорю, на идиш. «Ин гундер лебен муз, ин нойт…» Финтиктиков, – щурились, – откуда нам знать? Может, «Боже, царя храни…» Хлопает ладонью по животу, сотрясаясь от беззвучного хохота. – Мы же его в местечке пели, в детском саду… И это тоже: «Отречемся! Таки отречемся!..» – До свидания, – говорит старая хулиганка Фогель. Неуемный майор не умолкает: – А биселе еще, самую малость… Вся служба проходила при оружии, и у меня есть соображения. Судьбу нашу – ее полноту – надо оценивать по возможностям, которые были у каждого. Чтобы погибнуть. – Проясните, – просит Бердичевский. Мысль замечательная, следовало додуматься самому. – Мы с вами погодки, и война малолеток не зацепила. Но возможности были, еще какие. «На Дальнем Востоке пушки гремят, убитые солдатики на земле лежат…» Готеню, на Ближнем бы обошлось…