Он уходит, и Фогель повторяет: – Женитесь на мне, Бердичевский. Медичка Фогель, нарушительница внешних приличий, спирт пила в морге, возле трупов закусывала и делает вид, что она опытная. – Бердичевский, вы подрывали устои? – Нет, вроде. А вы? – Я, Бердичевский, подрывала. Молчит. Затягивается сигаретой. Дым по драконьи пускает через нос. – Грубый вы, Бердичевский. Толстокожий. – Что же я, тонкостей не ощущаю? – Ощущаете, – утешает. – Вы ощущаете. Но не сразу. Резкая. Напряженная. Сигарету кусает безжалостно. – Расслабьтесь, – призывает Бердичевский. – И не ждите. Начинайте уже жить. – Умница, – говорит Фогель и чмокает его в щеку. – Я вас люблю, Бердичевский. Пошли Феллини смотреть. – С вами? – Да хоть со мной. Конопушки на лбу. На носу. На руках и ногах. Сзади посмотришь – девчонка девчонкой. Спереди посмотришь – лучше не смотреть. – Бердичевский, – заманивает старая хулиганка Фогель. – Я насолю вам грибов с капустой. Напеку пирогов с рисом, с яйцами. Водочка будет, настоянная на травках. Сядете за стол, Бердичевский, станете наворачивать за обе щеки. Хохотать. Ногами топать. Еда повалится изо рта. Плохо вам? – Пироги... – сомневается. – Вы разве умеете? – Обижаете, хозяин. Откроете холодильник, нальете пивка: буль-буль, райская музыка! Первый глоток с утра – лучше не бывает. И верещит от удовольствия. Она хулиганка, ей можно. – Фогель, – спрашивает подозрительно, – вы пьете по утрам пиво? – Поживите с мое, Бердичевский… И пошагает под обложку, на ту самую страницу, где пройдет по улице доброволец, строгий и неустрашимый, на плече чешский карабин М-1, на рукаве повязка «Гражданская оборона». Рядом – голоногая, патлатая, в руке фонарь. Выйдет из-за угла замечательный ребенок, настырный и неумолимый, носом прокладывая путь, поведет пса на шпагате, уныло обреченного. – Это чья у тебя собака? – спросит Бердичевский. – Это моя у меня собака, – ответит независимо. – А до этого была чья? – А до этого была ничья. И отведет глаза. – Я тоже ничья, Бердичевский, – скажет Фогель. И выйдут они на бугор. На самую его вершину. Встанут рядом, глядя на закат. Подержатся за руки. – Не молчите, Бердичевский, – попросит старая хулиганка Фогель. – Говорите уже, не упрощайте радости. У нас убыток от невысказанных мыслей. Полыхнет поверху карминным великолепием. Пыхнет жаром костра. Дотлеет на закатной полосе, а по кромке горы напротив будет безумствовать алое, неистовое напоследок. Станет ветрено на бугре. Станет знобко. Но они простоят до конца. Дед Ицика‚ праведный Менаше… …возле которого всегда покой, – ему слово. – Мы жили в жаркой земле, в местах влажных и затененных, и жили неплохо. Была у меня лавка. Вызревали в саду апельсины, вызревал миндаль с гранатами, верный с того доход. Явился в видениях Элиягу-пророк, сказал: – Сын мой! До коих пор будешь скитаться меж народов? Утеснён и унижен Израиль. Земля пребывает в запустении. Святой город нужно отстроить‚ оживить сердца поникших‚ а ты сидишь в праздности‚ молотую муку мелешь. Опал цвет с миндаля. Опал с граната. Назавтра Менаше продал лавку с садом‚ нагрузил поклажу, жену с детьми на ослов и пошагал через бесхлебные края‚ покинутые людьми и населенные диким зверем. Добрались до прибрежной земли‚ нуждающейся в поливе, разглядели высеченные в скале колодцы‚ почвы плодоносные и вид чарующий, ручьи молока с финиковым медом‚ и поселились в городе‚ обнесенном стенами‚ разместили гнездо свое на скале. Праведный Менаше, торговец пряностями, таится на рынке, в глубинах лавочки, в окружении мешочков и баночек с притертыми крышками‚ сберегающих дивные специи‚ свежие и засушенные‚ молотые и в зернах. Лампа под потолком. Баба Сали на стене, чудотворец в восточных одеяниях, и польский еврей Менахем Бегин. Не вставая со стула‚ Менаше отвешивает пряные коренья‚ мяту‚ шалфей‚ паприку и базилик‚ шафран и анис‚ а в промежутках считывает псалмы. Певучая непоседа в клетке напитывается ароматами, псалмы напитываются тоже‚ гортанные на звук и терпкие на чувства. «Очисти меня лавандой – и чист буду, омой меня – и стану белее снега...» Праведный Менаше мечтает‚ раскладывая по прилавку розмарин и петрозилию: – Насыплю полные мешки земли. Нагружу осла. И повезу по городам-странам‚ к народу моему. – Продавать? – загораются торговцы. – Не продавать – раздавать‚ чтобы насыпали щепотку под головой умершего‚ покоиться на святой земле. Ангелы понесут на руках за благое дело‚ не преломится нога моя‚ не споткнется осел мой… Разносят по столам кофе в маленьких чашечках и сладости‚ конечно‚ сладости, крохотные‚ на укус‚ пирожные, ядовитого цвета желе на блюдечках‚ шоколадные муссы в розеточках. Шмельцер подхватывает пирожные без счета, глотает‚ постанывает‚ урчит ненасытной утробой‚ бьет себя по руке-воровке. – Боже ж ты мой... Это яд для меня! Отрава! Боже ж ты мой‚ – чавкает в истерике‚ – мне же нельзя сладкого‚ категорически!.. Боже ж ты мой‚ – с наслаждением‚ – до чего вредно!.. Старческая пара, Шула и Шими, очищают от кожуры яблоко, одно на двоих, нарезают малыми кусочками в горячий чай, чтобы размякли. Старуха-бродяжка ходит по залу, отлавливает простодушных: – Меня похитили. И просят выкуп. – Велик ли выкуп? – любопытствуют. – Два шекеля. Веселятся, лезут в карман: – Два шекеля? За умненькую‚ хорошенькую старушку? Совсем даром!.. Запоздалый гость – щегольская блуза не первой свежести‚ яркий шарфик на шее‚ редкие волосы пристроены аккуратно‚ волосок к волоску‚ чем покорял школьниц на вечерах‚ покорял зрителей с экрана‚ обученный опытными педагогами – эмоциями оправдывать неправду. – Старик‚ я тебя люблю! Объятия артистичны. Лобзания непременны. Баритон восхитителен. – Слушайте меня‚ народы! Перед вами лицедей-притворщик без означенной цели. Всё прогусарил в прежнем пребывании, прибыл сюда – обучать перевоплощению завтрашних неудачников. Пусть мне заплатят за это‚ пусть!..