Ньеман открыл заднюю дверцу и знаком пригласил Рашель сесть в машину. Он чувствовал, что к ее фанатичной вере примешивалось ослепление молодости. И ему понравилась эта мысль. Считается, что годы обогащают вас, делают сильнее. Но на самом деле все совсем наоборот. Возраст отнимает у человека энергию, разрушает его. Нажитый опыт подтачивает волю, оскверняет мечты. А молодость ничего не знает, но во все верит и презирает стариков — вот почему она гениальна. — Прежде всего, — начал Ньеман, усевшись рядом с Рашель, — позвольте выразить вам мои соболезнования. Я… — Это надолго? — прервала его Рашель. Она сидела, выпрямившись, положив руки на колени. Ее профиль четко выделялся на фоне стекла, усеянного дождевыми каплями. Выпуклая линия лба, чуть нависающего над глазами, дерзко вздернутый нос, рассеянно приоткрытые губы. Неординарная внешность… — О нет, всего несколько минут, — успокоил ее Ньеман. Совершенно неожиданно для него Рашель вынула из мокрого мешочка табак и листки бумаги. На какой-то короткий миг он подумал, что она собирается свернуть себе «косячок», но нет: это был «капрал» — обычный самосад, без сомнения выращенный где-нибудь между виноградными лозами. — Мне нужно вернуться к работе. Сегодня последний день сбора. Она сказала это не враждебно, а скорее отстраненно. — Когда вы видели вашего мужа в последний раз? — Вчера вечером; он зашел проведать нас дома, в Диоцезе. — Разве вы живете не вместе? — Вместе, но в тот момент он… Ну, в общем, был очень занят. И поэтому ночевал вместе с другими. Сказав это, она закурила. По салону распространился странный запах, одновременно животворный, свежий — таким веет в подлесках в период сбора грибов — и мертвящий, какой испускают продукты разложения. Нечто родственное потайным недрам земли, мягкости мхов и смертной гнили. — А почему он пришел повидаться? Рашель как будто только сейчас осознала, что задымила салон, и начала искать ручку, открывающую окно. Но та не сработала. Ньеман не стал объяснять женщине, что окна у заднего сиденья в таких машинах всегда заблокированы. Не сказав ни слова, он развернулся, просунул руку между спинками передних сидений и нажал на кнопку, управляющую всеми четырьмя окнами. Стекло наконец опустилось, и в салон хлынула волна свежего воздуха. Рашель закрыла глаза, словно наслаждаясь неожиданным удовольствием. — Он хотел поцеловать наших детей, — ответила она, затянувшись перед тем сигаретой и выдохнув дым. — Сколько у вас детей? — Трое. Теперь Рашель улыбалась. Какой-то отстраненной улыбкой, ни к чему не имевшей отношения. — А затем? — Затем он ушел на винный склад присмотреть за чанами. Это было примерно часов в девять вечера. — И она несколько раз кивнула, словно хотела подчеркнуть сказанное. — В период сбора винограда он занят круглые сутки, и днем и ночью. — Он говорил вам, что собирается зайти в часовню? — Нет. — А у него были какие-то причины пойти туда? — Нет. Ньеман помолчал несколько секунд: нужно было пощадить ее, но при этом сделать свою работу. Потом спросил напрямую: — У Якоба были враги? Рашель ответила короткой усмешкой и откинулась на спинку сиденья, высунув в окно руку с сигаретой. Странный жест — непринужденный, почти томный. — В Обители нет ни врагов, ни друзей. Нашей Общине чужды такие понятия. — Но может, у него были какие-то проблемы за пределами Обители? — Якоб никогда не покидал Обитель. — Даже когда речь шла о коммерческих сделках? А мне говорили, что он был посредником между вами и внешним миром. Рашель по-прежнему сидела, высунув руку в окно, подставляя дождю свою сигарету и руку (как ни странно, у нее были засучены рукава). Ньеман заметил у ее левого локтя родимое пятно. Оно напоминало по форме саламандру или еще какой-то колдовской знак, который по цвету совсем ей не шел. — За этим приезжали к нему, — ответила она. — А те, кто приезжал, должны были соблюдать наши правила. Вам известно, что в Обители деньги не имеют хождения? Ньеман кивнул, хотя прекрасно знал людей и был уверен, что никакой бог не в силах изменить их подлинную натуру. Напротив, религия всегда усугубляла человеческие страсти, умственные изъяны и телесные пороки… — Не могли бы вы описать мне его характер? Не меняя позы, Рашель повернула голову к Ньеману. Ее глаза как-то странно блестели: казалось, они вобрали в себя весь свет дождя. — Это был человек… отмеченный благодатью! — В каком смысле? В отношении семьи? Или своего занятия? Молодая женщина втянула руку в машину и сунула погасшую сигарету в карман своего фартука. — Отмеченный Господом нашим, — прошептала она, приняв первоначальную позу — прямую и напряженную. — Его душа была преисполнена безмятежного покоя. Ньеман решил воздержаться от обсуждения. Не тот был момент, чтобы спорить, — к тому же он ни в чем не мог обвинить Якоба. — Он когда-нибудь говорил с вами о фресках, скрытых в часовне Святого Амвросия? — Нет, никогда. — Но разве реставрационные работы не были для него важны? — Конечно были — как и для всех нас. — Почему? Она бросила на майора взгляд, и ему почудилось, будто на него брызнули свежей, прозрачной водой. — Почему — что? — Почему вам всем было так важно реставрировать часовню? — Она приютила нас, когда… Комиссар прервал ее взмахом руки, уже сожалея о своем вопросе. Рашель наверняка выдаст ему все ту же официальную версию. — Вам что-нибудь говорят буквы MLK? — Нет. — А этот ритуал — класть камень в рот умершего? Рашель встрепенулась. И снова бросила на него взгляд. — А разве у Якоба во рту нашли камень? Майор уклончиво ответил: — Ну, во всяком случае, такой обнаружили во рту первой жертвы. — Самуэля… Она произнесла это имя шепотом, словно только сейчас вспомнила, что Якоб был не первым убитым. Где-то должен был существовать список жертв, и этот святотатственный список был оскорблением Господу. — Так как же? Это вам о чем-нибудь говорит? — настаивал Ньеман. — Нет, — отрезала Рашель, глядя в сторону. Ньеман почувствовал, что перешел некую запретную границу и что молодая женщина больше не станет ему отвечать. Впрочем, она тут же это и подтвердила: — Мне пора идти работать. — Я скажу, чтобы вас отвезли на нашей машине. Но Рашель распахнула дверцу, бросив ему: — Нет. Я поеду в грузовике, вместе с остальными. Ньеман не успел возразить, она уже захлопнула дверцу и побежала прочь под дождем. Он смотрел ей вслед: хрупкая фигурка, шлепающая по лужам, искаженная водой, струящейся по стеклу.