Каждый раз, когда он просыпался в тревоге, она давала ему глотнуть виски. Ближе к утру он снова проснулся. Голова прояснилась, но, по его словам, болела. Он отпрянул от нее и застонал. – Иди обратно к мамочке, – позвала она мягким, взволнованным голосом. Она широко открыла свои объятия, он сразу нырнул в них и прижался щекой к ее щедрой груди. Он тихо плакал. Он выплакивал свои страхи и тревоги, и свое непонимание этого мира. Она позволила ему говорить, она позволила ему плакать. Она обнимала его так, как могла бы его обнимать в детстве собственная мать (но она этого никогда не делала). Иногда Сисси плакала вместе с ним. Когда он выговорился, она отдала ему остаток виски, и он наконец заснул от изнурения глубоким сном. Она долго лежала не шевелясь, не хотела, чтобы он заметил, как она уходит. На рассвете его рука, сжимавшая ее руку, разжалась, на лице появилось выражение покоя, и он снова стал походить на мальчика. Сисси положила его голову на подушку, ловко раздела его и укрыла одеялом. Пустую бутылку из-под виски она выбросила в вентиляционную шахту. Она подумала – если Кэти ничего не узнает, то и сердиться не будет. Она небрежно завязала свои розовые ленточки и привела в порядок платье. Выходя, бесшумно закрыла за собой дверь. Сисси обладала двумя великими талантами. Она была идеальная любовница и такая же идеальная мать. Ее переполняли нежность и потребность отдавать себя каждому, кто нуждался – не важно, в чем, будь то ее деньги, ее время, ее одежда, ее сочувствие, ее понимание, ее дружба, ее внимание или ее любовь. Она становилась матерью первому встречному. Она любила мужчин, это верно. Но и женщин тоже, и стариков, и детей – их особенно. Как она любила детей! Она любила падших и отщепенцев. Ей хотелось всех осчастливить. Доброго священника, который выслушивал ее во время нечастых исповедей, она попыталась соблазнить, потому что пожалела его. Подумала, что обетом безбрачия он лишает себя величайшей из земных радостей. Сисси любила каждую облезлую дворняжку на улице и жалела бездомных кошек, которые роются на помойках и скитаются с раздутыми боками по бруклинским закоулкам в поисках норы, чтобы дать жизнь своему потомству. Она любила серых воробьев и считала красивой даже траву, росшую на пустырях. Она собирала там букеты из белого клевера, полагая его самым лучшим цветком из созданных Богом. Однажды она заметила в своей комнате мышь. Следующим вечером она приготовила для нее коробочку с крошками сыра. Да, Сисси сочувствовала всякому в его нужде, но ей не сочувствовал никто. Впрочем, так и должно быть – ведь Сисси родилась, чтобы давать, а не брать. Когда Сисси в расстегнутом платье появилась на кухне, Кэти впилась в нее подозрительным взглядом опухших глаз. – Я всегда помню, что ты моя сестра, – с достоинством изрекла она. – Надеюсь, ты тоже. – Не будь такой дремучей дурой, – ответила Сисси, понимая, на что намекает Кэти. Сисси улыбнулась, прямо глядя ей в глаза. И Кэти почему-то сразу поверила ей. – Как Джонни? – Будет в порядке, когда проснется. Но ради всего святого, Кэти, когда он проснется, не промывай ему мозги. Не промывай ему мозги, Кэти. – Но должен же он понять, что… – Если услышу, как ты промываешь ему мозги, я уведу его у тебя. Клянусь. Хоть я и твоя сестра. Кэти поняла, что Сисси не шутит, и даже испугалась. – Не буду, – пробормотала она. – Не в этот раз. – Вот теперь я вижу перед собой взрослую женщину, – похвалила сестру Сисси и поцеловала в щеку. Ей было жалко Кэти ничуть не меньше, чем Джонни. Тут Кэти не выдержала и расплакалась. Она издавала громкие, некрасивые звуки, потому что ненавидела себя за эти слезы, но не могла их сдержать. Сисси пришлось выслушать историю еще раз, но теперь с точки зрения Кэти, и пережить вместе с Кэти то, что пережила с Джонни. С Кэти Сисси обращалась иначе, чем с Джонни. С ним она была ласковой, по-матерински заботливой, потому что он нуждался именно в ласке и заботе. Но в Кэти был стальной стержень, который Сисси уважала. И стала укреплять этот стержень, когда Кэти закончила свой рассказ. – Теперь ты сама все видишь, Сисси. Джонни – пьяница, и этим все сказано. – Про каждого из нас что-то сказано. На каждом из нас болтается ярлык. Взять хоть меня: я ни разу в жизни рюмки не выпила. Но ты ведь знаешь, чего только обо мне не говорят! – Она продолжала с искренним и совершенным презрением: – Разве меня не называют дурной женщиной? Представляешь? Признаю, что могу иногда выкурить сигарету-другую, но чтобы называть меня дурной женщиной… – Послушай, Сисси, но твое поведение с мужчинами дает людям повод… – Кэти! Не промывай мне мозги! Каждый из нас таков, каков есть, и каждый проживает ту жизнь, для которой рожден. У тебя хороший муж, Кэти. – Но он же пьет. – Пьет и будет пить, пока не умрет. Это так. Он пьет. Ты должна принять его таким со всеми вытекающими. – Со всеми вытекающими? Ты имеешь в виду – принять, что он не работает, пропадает где-то по ночам, водит компанию с бездельниками? – Ты же вышла за него. Значит, что-то в нем зацепило твое сердце. Помни об этом и забудь все остальное. – Иногда я сама не понимаю, зачем вышла за него. – Врешь! Все ты понимаешь. Ты вышла за него, потому что хотела спать с ним, но ты слишком набожна, чтобы делать это, не побывав прежде в церкви. – Что ты говоришь! Если совсем честно, то я вышла за него, чтобы он не достался никому другому. – Постель! Всегда все дело в постели. Если в постели хорошо, брак удался. Если плохо, брак не удался. – Нет. Дело не только в постели. – А в чем же еще? Хорошо, может быть, и не только, – согласилась Сисси. – Если все остальные дела идут тоже хорошо, тем лучше. Богатство еще никому не мешало. – Ты не права. Для тебя, может, это и важно, но… – Это для всех важно. Если бы все это понимали, не было бы неудачных браков. – Да, признаюсь, мне нравилось, как он танцует, как поет свои песенки… как одевается… – Ты говоришь то же самое, что и я, только своими словами. «Разве можно переспорить такого человека, как Сисси, – размышляла Кэти. – На все в жизни у нее есть своя точка зрения. Может, ее точка зрения и правильная. Не знаю. Она моя сестра, но люди о ней разное толкуют. Она дурная женщина, и с этим ничего не поделаешь. После смерти ее душа будет скитаться в Чистилище целую вечность. Я часто говорю ей об этом, а она всегда отвечает, что зато будет скитаться в приятной компании. Если Сисси умрет раньше меня, я буду заказывать мессы за упокой ее души. Может, со временем ей удастся выбраться из Чистилища, потому что, хоть она и дурная женщина, нет человека лучше, чем она, это известно всем, кому посчастливилось знать ее. Бог обязательно должен принять это во внимание». Неожиданно Кэти наклонилась и поцеловала сестру в щеку. Сисси удивилась, потому что не знала, о чем думает Кэти. – Может, ты и права, Сисси, а может, нет. Про себя скажу так: если не считать пьянства, мне в Джонни все нравится, и я постараюсь быть доброй с ним. Буду смотреть сквозь пальцы… Больше Кэти ничего не сказала. В глубине души она знала, что не относится к тем людям, которые умеют смотреть сквозь пальцы… Фрэнси спала в корзине для белья, которую пристроили у кухонной плиты. Она проснулась, лежала, посасывая большой палец, и слушала разговор. Но ничего не поняла, ей было два года от роду. 12 Кэти стыдилась оставаться в том же доме после безобразия, которое учинил Джонни. Разумеется, у многих соседок мужья были ничем не лучше Джонни, но для Кэти это служило слабым утешением. Она хотела, чтобы Ноланы были лучше, а не как все. Конечно, вопрос денег тоже брался в расчет. Впрочем, тут и вопроса не было – потому что и денег особо не было, тем более теперь, после рождения второго ребенка. Кэти искала жилье, которое сдавалось бы без квартирной платы, за работу. Тогда, по крайней мере, у них всегда будет крыша над головой. Она нашла такой дом, где квартиру предоставляли бесплатно, если она будет убираться в этом доме. Джонни божился, что не допустит, чтобы жена стала поломойкой. Кэти сказала ему в своей новой жесткой манере, что либо она пойдет в поломойки, либо они останутся без жилья, потому что деньги на квартплату с каждым месяцем выкраивать все труднее и труднее. Джонни наконец согласился, но заявил, что сам будет мыть полы, пока не найдет постоянную работу и они не переедут снова в нормальную квартиру. Кэти собрала их небогатые пожитки: двуспальную кровать, детскую люльку, старую детскую коляску, плюшевый зеленый диван, ковер с розами, пару кружевных занавесок, горшки с гевеей и геранью, позолоченную клетку с желтой канарейкой, альбом в бархатном переплете, кухонный стол, несколько стульев, ящик с тарелками, сковородками и кастрюлями, позолоченное распятие с основанием в виде музыкальной шкатулки, которая играла «Аве Мария», простое деревянное распятие, которое подарила ей мать, корзину для белья, заполненную одеждой, рулон постельного белья, стопку листков с песенками Джонни и две книги – Библию и Полное собрание сочинений Шекспира. Вещей набралось так мало, что ледовоз уместил их на свою телегу, а его кляча без труда перевезла их. Так с помощью ледовоза семейство Нолан вчетвером перебралось на новую квартиру. Последнее, что Кэти сделала в старой квартире, которая после того, как из нее вынесли вещи, стала напоминать близорукого человека без очков, – она забрала консервную банку. В ней собралось три доллара восемьдесят центов. Но из них, с грустью подумала Кэти, придется доллар отдать ледовозу за труды. Первое, что Кэти сделала в новой квартире, пока Джонни помогал ледовозу разгружать мебель, – прибила банку в чулане. Положила обратно в нее два доллара восемьдесят центов. Еще десять центов добавила из своей потертой сумочки, в которой нашлось несколько пенни. Эти десять центов она не собиралась отдавать ледовозу. В Уильямсбурге существовал обычай угощать того, кто перевозит вещи, пинтой пива после того, как он закончит дело. Но Кэти рассудила так: «Мы его никогда не увидим снова. Да и доллар вполне достойная плата. Если подумать, сколько льда ему нужно продать, чтобы заработать доллар». Когда Кэти вешала кружевные занавески, пришла Мария Ромли и окропила комнаты святой водой, чтобы изгнать демонов, которые могли затаиться в углах. Кто их знает? Может, раньше тут жили протестанты. Или какой-нибудь католик умер без последнего отпущения грехов. Святая вода очистит дом, чтобы он мог принять Господа, если на то будет Его воля. Малышка Фрэнси радостно гулила, глядя, как бабушка трясет бутылочкой и в каплях отражается солнце и образует маленькую радугу на противоположной стене. Мария улыбалась вместе с ребенком и встряхивала бутылочку, заставляла радугу подпрыгивать. – Schoen! Schoen![13] – приговаривала она по-немецки. – Шум, шум! – повторяла Фрэнси и всплескивала ручками. Мария дала ей подержать бутылочку со святой водой, в которой осталась половина, а сама пошла помочь Кэти. Фрэнси огорчилась, потому что радуга исчезла. Она подумала: может, радуга спряталась в бутылку? Она вылила воду в надежде, вдруг радуга выскользнет из бутылки, но только замочилась. Кэти заметила, что девочка мокрая, и слегка отшлепала ее, приговаривая: «Ты уже большая, не писай в штанишки». Мария пояснила, что это святая вода. – Ах ты ж, ребенок сам себя благословил и за это получил нагоняй. Кэти рассмеялась. И Фрэнси засмеялась, потому что мама больше не сердилась. В младенческом смехе выставил три своих зуба Нили. Мария улыбнулась и сказала – это добрая примета, если начать жизнь в новом доме со смеха. К ужину немного обустроились. Джонни присмотрел за детьми, пока Кэти сходила в бакалейную лавку и договорилась о кредите. Она сказала, что они только-только переехали в этот район, и попросила отпустить ей немного продуктов в долг до субботы, когда будет зарплата. Бакалейщик согласился. Он выдал ей пакет с продуктами и маленькую книжечку, в которую вписал сумму долга. Он велел брать с собой эту книжечку всякий раз, когда будет приходить. Благодаря этой нехитрой процедуре семейство Кэти было обеспечено едой до ближайшей зарплаты. После ужина Кэти читала детям на сон грядущий. Она прочитала страницу из вступительной статьи к собранию сочинений Шекспира и страницу о сотворении мира из Библии. Дальше они пока не продвинулись. Ни дети, ни Кэти не понимали прочитанного. Чтение действовало на Кэти усыпляюще, но она мужественно одолела две страницы. Она заботливо подоткнула детям одеяла, а потом и сама легла вместе с Джонни. Было всего восемь часов, но все очень устали после переезда. Ноланы заснули в новой квартире на Лоример-стрит, которая находилась хоть и в Уильямсбурге, но уже на границе с Гринпойнтом. 13 Лоример-стрит была куда респектабельней, чем Богарт-стрит. Тут обитали разносчики писем, пожарные и те владельцы лавок, которые могли позволить себе отдельное жилье, а не ютились в задних комнатах при магазине. В квартире была ванная комната. Сама ванна представляла собой продолговатый деревянный ящик, изнутри обитый цинком. Когда ее наполнили, Фрэнси не могла надивиться. Это был самый большой водоем, который она видела в жизни. На ее детский взгляд – целый океан. Ноланам нравилось новое жилище. Вместо квартирной платы Кэти с Джоном убирали подвал, чердак, крышу, коридоры и дорожки возле дома. Вентиляционной шахты не было. В каждой спальне по окну, а в кухне и гостиной по три. Первая осень была восхитительной. Солнце светило в окна с утра до вечера. А зимой не пришлось мерзнуть. Джонни часто выходил на работу, пил не особо много, и у них оставались деньги на уголь. С наступлением лета дети проводили почти весь день на крыльце. Других детей в доме не было, поэтому крыльцо никто не занимал. Фрэнси шел четвертый год, и она приглядывала за Нили, которому пошел третий. Долгими часами сидела она на ступеньке, обхватив тонкими руками тонкие ножки, прямые темные волосы шевелил ленивый ветер, он приносил запах соли с моря, с моря, которое было так близко и которого она никогда не видела. Фрэнси не сводила глаз с Нили, который ползал вверх-вниз по ступенькам. Сидела, покачиваясь взад-вперед, и размышляла о самых разных вещах: почему дует ветер, что такое трава, почему Нили – мальчик, а не девочка, как она.