Страшно и жутко смотрел он на нее исподлобья, мертвым взглядом. Отвернув лицо в сторону и загораживаясь от него рукой, щурясь от солнца, потому что солнце било теперь ей прямо в лицо, она двинулась мимо него по аллее, направляясь к забору. Она знала теперь, как ей выбраться отсюда… Именно сюда, в этот парк, год тому назад бегала она с подругами смотреть удавленника. Именно сюда! Она узнала и дерево и скамейку. И этот забор, утыканный вверху гвоздями. В заборе была лазейка: две доски свободно раздвигались и можно было пройти, как в калитку. Может, теперь эти доски забили гвоздями? Она остановилась. Тогда же — когда она в прошлом году была здесь, в парк через ту же лазейку приходили и еще люди и кто-то сказал, что следует забить лазейку и спалить опаленное молнией дерево, потому что это уже пятый удавленник. Теперь был и шестой… Проник ли сюда этот несчастный человек через лазейку, или иным каким-нибудь путем?.. По ее соображениям, лазейка должна была находиться несколько в сторону, направо. Она свернула вправо, сделала несколько шагов и остановилась опять… Две доски в заборе были раздвинуты и на траве около сидел и курил трубку человек с бритым угрюмым нерусским лицом… Кучер «ведьмы»… XI «ЖАБА» Вынув изо рта трубку, он спросил: — Вы одна? А где же Дарья Ивановна? Он говорил плохо по-русски. Встав, он отступил поближе к забору — как раз против лазейки — и опять сунул в рот трубку. Она не сразу поняла, что он говорит. — А? — сказала она. Он молчал и раскуривал трубку. И потом сказал, уже ее вынимая трубки и она закачалась у него во рту: — Идите домой. — Она спит, — ответила Иволга на его первый вопрос. — Пустите меня: я хочу отсюда! Кажется, именно этого он от нее ожидал: она еще не окончила говорить, как он затряс отрицательно головой. Снова вынув изо рта трубку, он крикнул: — Идите домой! Никуда я вас не пущу! И стал смотреть через нее в глубину аллеи и затем, приподнявшись на носки, замахал в ту сторону рукою. Он махал рукою не от себя, а к себе: кого-то он там видел на аллее и призывал к себе. Иволга оглянулась и увидела Дарью Ивановну. Дарья Ивановна бежала по аллее босая, в расстегнутом капоте. Иволга боялась лягушек. Сейчас Дарья Ивановна была ей противна и гадка, как жаба, из тех, что по вечерам выходят на месяц в уединенных местах вместе с кольчатыми червями и улитками. И она закричала вдруг, как если бы на шею к ней, или на спицу, или на руку прыгнула лягушка. И закрыла лицо и глаза руками, съежившись вся, и вобрав голову в плечи и топоча ногами. И продолжала кричать пронзительно и дико, не двигаясь с места и не отнимая рук от лица. Потом метнулась в сторону. Но сзади уже шлепали босые ноги… Пальцы, показавшиеся ей холодными, как будто бы к пей действительно прилипла улитка, схватили ее за руку. — Подлая гадина! — крикнула у ней над ухом Дарья Ивановна, зажимая ей рот ладонью. — Людвиг! Помогите мне! Кучера звали Людвиг. Он помог. Он поднял Иволгу на руки и понес ее назад по аллее. Он зажимал ей рот большой своей с грубой кожей и мозолями рукою, совсем почти закрывшей ей лицо. Он быстро шел по аллее. XII «СТАРАЯ КНИГА» Дальше я буду очень краток. Позвольте мне погасить эту маленькую жизнь, призрачно мелькавшую перед вами на этих страницах. Маленький день этой маленькой драмы близится к занавесу. Иволгу заперли в мезонине. Под самой крышей. Здесь помещалась небольшая библиотека сотни в две томов. Странные книги… Книги «ведьмы». Я не стану перечислять их названий. Многие из них были старые-старые, в заплесневевших кожаных переплетах. В библиотеке было сыро. Бумага, которой был оклеен низкий потолок, отстала и обвисла. Старые книги были как молчаливые и зловещие совы. И вот именно тут… Тут Иволга узнала многое, во втором этаже, тихое пение, звуки струн. Правду ли говорили старые книги, которые она нашла в библиотеке, или бредили они из страницы в страницу? Читать их было все равно, что в полуночный час войти в комнату, в которой в трубе завывает ветер. Именно жуткие, как завывание ветра в трубе, бродили мысли по их плотным шероховатым грязно-синим страницам. Ветер. Но когда ветер завывает в трубе, не чудится разве в этом завывании голос чьей-то души, не знающей пристанища, звучащий в небесах, припадающий к земле в тоске и рыданиях, и опять и тоже в рыданиях унесшейся в высь… Тоска, наполняющая весь мир и нигде в мире не находящая пристанища. Голос ада, не находящий отклика ни на земле, ни в небе. Внизу во втором этаже хлопали двери, будто сквозь слезы звенящими каплями смеялась мандолина, а в книгах было написано: Можно… Можно любить умерших, можно иметь с ними плотские сношения, можно обнимать их и целовать. Ибо самоубийцы, те, которые умерли рано, не вкусив от радостей жизни, томятся в тишине и мраке могилы тоской неудовлетворенной страсти, ибо они желают нечеловеческим желанием… Вот что узнала она из книг, которые нашла в библиотеке. А внизу, во втором этаже… Ах, к этому бреду, который был в книгах, примешивались звуки, несшиеся сквозь пол снизу, из второго этажа. И было все это взятое вместе: книги и звуки, несшиеся из-под пола, как вой ветра в трубе в полуночный час. И каждое утро являлась к ней «ведьма» за новой порцией крови. И с каждой каплей крови уходили силы и бледнела жизнь. Да, мой маленький роман близится к закату… Однажды к ее отцу на пустырь пришел Людвиг и сказал: — Вашей дочери плохо, я приехал за вами.