— Мы надеемся, что получим, — сказал Райдер. — Чего же вы хотите? — продолжал выпытывать старик. — Денег? — Хватит чесать языком, дед, — влез Уэлком. — Закрой свою варежку. — А чего же еще? — ответил вопросом на вопрос Райдер. — Итак, это деньги, — пожилой джентльмен понимающе кивнул. — И все же, что будет, если денег вы не получите? — Слушай, старик, я могу помочь тебе заткнуть говорилку. Для этого хватит одной пули, — снова вмешался Уэлком. — Молодой человек, — старик повернулся к нему, — я только хочу задать несколько вполне резонных вопросов. Мы ведь все здесь разумные люди, не так ли? — и он снова обратился к Райдеру. — Если вы не получите денег, мы будем убиты? — Мы получим деньги, — твердо сказал Райдер. — Вы же должны помнить только одно: мы без колебаний убьем любого, кто ослушается. Зарубите это себе на носу. — Понял, понял, — не унимался старик, — но все же скажите, что называется, не для печати: сколько вы просите? Райдер не ответил и пошел в переднюю часть вагона. Лонгмэн шагнул ему навстречу. — Вернись на свое место, — отрывисто приказал Райдер, — ты попадаешь в зону огня. Лонгмэн попятился, а потом, подозвав к себе Райдера, прошептал: — Мне кажется, вон там сидит полицейский. — С чего ты взял? Где? — Посмотри сам. Вон тот, типичный "фараон". Райдер оглядел человека, на которого указывал Лонгмэн. Это был грузноватый мужчина с тяжелой нижней челюстью и мощью, запечатленной во всем мясистом лице. Он был одет в твидовый костюм и полотняную рубашку со слегка засаленным галстуком. Не очень-то шикарно, но это не имело значения. Кому какое дело, во что одевается детектив? — Давай обыщем его, — горячо шептал Лонгмэн. — Если это "фараон", да еще вооруженный… — он не сумел совладать с эмоциями, и его голос сорвался с шепота на достаточно громкий хрип. Когда вопрос, обыскивать ли пассажиров, встал перед ними несколько недель назад, они решили не делать этого. Шансы, что кто-нибудь в вагоне окажется вооружен, были ничтожны. К тому же только идиот пустил бы оружие в ход при таком неравенстве сил. Что до ножей, то они не могли представлять серьезной опасности. А мужчина действительно был похож на не первой молодости полисмена в штатском. — Хорошо, — сказал Райдер, — прикрой меня. Пассажиры торопливо убирали ноги из прохода, давая Райдеру пройти. Он остановился напротив мужчины. — Встать! — скомандовал он. Медленно, не отрывая испуганных глаз от Райдера, мужчина поднялся. Сидевший рядом с ним хиппи самозабвенно чесал под пончо свое, как видно, давно немытое тело. Том Берри Услышав слово "обыск", Том Берри насторожился. Ему показалось, что главарь разглядывает его, размышляя над тем, что нашептывал ему сообщник. Его бро-сило в жар. Черт! Неужели они его вычислили? Под пончо на голом теле он чувствовал тяжесть своего "Смит и Вессона" 38-го калибра. Да, но что он будет с ним делать? Решение надо было принимать срочно, поскольку опасность слишком очевидна. По инструкции оружие для полицейского священно и он не имеет права отдавать его кому-либо. Его следовало защищать, как свою собственную жизнь. С ним нельзя расставаться, если только ты не презренный трус, который хочет выжить любой ценой. Правда, как раз таким трусом и признавал себя Том Берри. Он позволит им обнаружить и забрать его револьвер и личный жетон, пальцем не пошевельнув, чтобы защитить свою э… честь. Они, наверное, вмажут ему пару раз, но вряд ли зайдут дальше. Убивать его не будет никакого смысла. "Фараон" без оружия не опасен. Он просто смешон. Ну и пусть смеются. Как и презрение товарищей, смех, конечно, причинит боль, но ведь это не смертельно! Поболит и перестанет. Так он еще раз предпочел бесчестие смерти. Но ведь Диди посмотрит на это иначе. Она будет даже довольна таким его решением по целому ряду причин, в числе которых, как он надеялся, не в последнюю очередь будет ее привязанность к нему. Другое дело начальство. Оно-то уж, разумеется, предпочло бы видеть его мертвым, но не опозорившим честь мундира. Тем не менее, когда главарь направился к нему, он автоматически поддался индоктринации, накачке, промывке мозгов (называйте как хотите) и снова стал всего лишь полицейским, безусловно верящим во всю эту чушь про гражданский и профессиональный долг. Он скользнул рукой под пончо и начал изо всех сил почесываться, постепенно подбираясь к револьверу, пока наконец не нащупал его твердую деревянную рукоятку. Главарь остановился рядом и внешне безразличным, но угрожающим голосом распорядился: "Встать!" Берри уже сжимал рукоять револьвера, когда мужчина, сидевший слева от него, начал тяжело подниматься. Поэтому Том так и не узнал, хватило ли бы у него духа пустить револьвер в дело. Его полицейское чувство долга, подумал он, сверкнуло и погасло, как неоновая вывеска китайского ресторанчика. Только сейчас он заметил, насколько похож его сосед на штатского полисмена. Главарь обыскал его со знанием дела, тщательно прохлопав каждую складку одежды и, убедившись, что оружия у мужчины нет, вынул из внутреннего кармана бумажник и приказал ему сесть. Быстро просмотрев содержимое, он небрежно швырнул бумажник на колени мужчине. — Так ты газетчик, — констатировал он. — А тебе говорили когда-нибудь, что ты очень похож на "фараона"? Бедолага покраснел, по его лицу струился пот, но голос прозвучал на удивление ровно: — Говорили и неоднократно. — Ты репортер? Мужчина печально покачал головой. — В кварталах, где живут актеры, меня забрасывают гнилыми помидорами. Я имею несчастье быть театральным критиком. Казалось, главаря это позабавило. — Надеюсь, тебе понравится наше маленькое шоу, — сказал он. Берри подавил смешок. Предводитель вернулся в кабину машиниста, а Берри снова начал старательно чесаться. Его ладонь с растопыренными пальцами, как краб, проползла по голому животу, прежде чем он осторожно выдернул ее из-под пончо. Он скрестил руки, уронил подбородок на грудь и опять бессмысленно уставился на свои сандалии. Райдер Когда Райдер снова расположился в кабине машиниста, ему вдруг вспомнился яркий солнечный день, который, впрочем, нисколько не скрашивал унылого городского пейзажа. Они шли по улице с Лонгманом. Тот внезапно остановился как вкопанный и, заглядывая ему в глаза, задал вопрос, который, должно быть, давно снедал его. — Скажи, а почему такой человек, как ты, берется за это дело? То есть, я хотел сказать… Ты способный, намного моложе меня и вполне мог бы иначе заработать на жизнь. На хорошую жизнь, я имею в виду… Лонгмэн сделал паузу, чтобы усилить значимость своих слов. — …ты ведь не настоящий преступник. — Я готовлю преступление, и это само по себе делает меня преступником. — Хорошо, оставим это, — согласился Лонгмэн. — Я только хотел узнать почему? Ответов было несколько, и каждый содержал долю правды, а значит — и неправды тоже. Он мог бы ответить, что его цель — деньги, или что он делает это развлечения ради, или что он идет на преступление потому, что помнит, как погибли родители, или потому, что видит многие вещи совсем не так, как видят их остальные люди… Возможно, любого из них оказалось бы достаточно для Лонгмэна. Не потому, что Лонгмэн глуп. Просто он предпочтет хоть какой-то ответ полной неясности. И все же он сказал: — Если бы я знал, почему я иду на это, я, может быть, отказался бы от всей затеи. По всей видимости, этот уклончивый ответ удовлетворил Лонгмэна. Они продолжили прогулку, и вопрос больше не возникал. Однако Райдер понимал, что отмахнулся от него, потому что искать ответ значило заниматься самокопанием. Он не психиатр и тем более не пациент. Он видит перед собой факты собственной жизни, но не чувствует необходимости их толкования, каких-либо поисков смысла. Жизнь — причем жизнь любого человека — он воспринимал как глупую шутку природы. Если понимать хотя бы это, больше ничего не требуется. Одна девушка как-то сказала ему с жалостью и гневом, что ему недостает какой-то очень важной черты человеческого существа. Он ни секунды не сомневался, что она поставила точный диагноз. Только правильнее было бы сказать, что недостает многих важных черт. Он пробовал разобраться, каких именно, но это занятие быстро ему наскучило. Может быть, главным недостатком было отсутствие у него всякого интереса к самому себе. Он знал лишь факты своей жизни и понимал, что различные события могут заставить его действовать либо так, либо иначе. И он отдавался их воле. В конце концов, плывешь по течению или гребешь против, ты все равно движешься в одном направлении — к смерти. Каким маршрутом двигаться ему самому, для него не имело значения. Вы говорите, это фатализм? Прекрасно, значит я — фаталист. После гибели родителей он переехал в Нью-Джерси к тетке, младшей сестре матери. Она преподавала в школе и была суровой, крепко сбитой женщиной примерно сорока лет. Она тайком попивала, но, если исключить эту распространенную человеческую слабость, не имела каких-либо выдающихся достоинств или недостатков и держалась с ним холодно. В соответствии с завещанием покойницы матери, которое ему так и не показали, его отдали в военное училище поблизости от Бордентауна, и свою тетку он видел очень редко, по большим праздникам и иногда по выходным дням. Летом, пристроив его в лагерь бойскаутов, она отправлялась в ежегодное путешествие по Европе. Однако, если учесть, что он никогда не знал нормальной жизни в семье, все это его вполне устраивало. В училище он томился смертельной скукой, а начальника, отставного генерала, иначе как старым дураком, не называл. У него было мало приятелей, а близких друзей не было вообще. Он был недостаточно крепко сложен, чтобы быть грозой училища, но и не такой слабак, чтобы стать мальчиком для битья. В первые же недели ему пришлось драться дважды, и он отделал обидчиков с такой холодной яростью, что после этого с ним предпочитали не связываться. Он был быстр и достаточно силен для своего роста и веса, но спорт наводил на него тоску, и он участвовал в соревнованиях, только когда это было обязательно. Учился он неплохо и входил в десятку лучших курсантов своей группы. И всегда он был одинок. Он избегал присоединяться к коллективным экскурсиям в окрестные бордели и не ходил на вечеринки, куда приглашали девушек из городка. Только однажды он сам тайком отправился в публичный дом, но у него ничего не получилось. В другой раз одна разбитная девица увезла его в своей машине в укромное местечко на берегу озера и там вполне успешно соблазнила, то есть успешно для себя самой, потому что Райдер так и не испытал при этом никаких эмоций. С тех пор секс был вычеркнут им из его образовательной программы. Ни училище, ни академия, после окончания которой он получил офицерский чин, не смогли привить ему вкуса к военной профессии, который появился у него после первого настоящего боя. Это произошло во Вьетнаме в ту пору, когда американцы все еще числились там "советниками", и если бы ему сказали, что вскоре их там будет свыше полумиллиона, это показалось бы ему совершенно невероятным. В звании младшего лейтенанта он был прикомандирован к южно-вьетнамскому майору, возглавлявшему сотню солдат в рейде на деревушку в нескольких милях к северо-западу от Сайгона. По дороге отряд был атакован вьетконговцами. Правительственные солдаты в панике побежали, а партизаны, покинув свои укрытия, бросились их преследовать. Майор и один из младших офицеров были убиты первыми же выстрелами. Оставшиеся двое командиров сразу потеряли всякий контроль над собой и своими людьми. Поэтому Райдер вынужден был с помощью сержанта, немного говорившего по-английски, взять команду на себя и организовать оборону. В том бою выяснилось, что он храбр или, если говорить точнее, что мысль о смерти не так уж страшит его и не влияет коренным образом на его поступки. Поскольку в тот раз противник сам прекратил атаки и рассеялся по окрестным джунглям, в донесениях стычка фигурировала как крупный успех правительственных войск. После этого ему нередко приходилось вступать в бой во главе небольших подразделений во время антипарти-занских операций. Нельзя сказать, чтобы ему нравилось убивать, но он несомненно получал удовольствие, открывая себя с новой стороны. Когда срок контракта истек, его отозвали в Штаты и назначили инструктором в учебный лагерь пехотного полка в штате Джорджия. Там он служил, пока его не уволили в запас. Он вернулся в дом своей тетки, где за время его отсутствия произошли некоторые перемены. Она стала меньше пить и завела себе любовника — пожилого адвоката с похотливыми глазками. Не столько из любопытства или подлинного интереса, сколько от того, что больше заняться было нечем, Райдер истратил свои сбережения, путешествуя по Европе. В Бельгии, в одном из обшарпанных портовых кабаков Антверпена, он встретил жизнерадостного немца, который завербовал его наемником в Конго. С тех пор, за исключением кратковременной службы в Боливии, он почти постоянно пропадал где-нибудь в Африке, сражаясь то на той, то на другой стороне. И эта жизнь его вполне устраивала. Он обучился методам ведения боевых действий на различных типах местности. Ему доводилось командовать подразделениями самой разной степени подготовленности и отваги. Трижды он был ранен, два раза это были пустяковые царапины, один раз его здорово задело осколком снаряда, который только чудом миновал жизненно важные органы его тела. Через месяц он снова был в бою. Когда на рынке наемников наступило перенасыщение, ему пришлось довольно долго торчать без дела в Танжере. У него была возможность заняться контрабандой (гашиш — оттуда, сигареты — туда), но он отказался. В то время для него еще существовало различие между тем, чтобы продавать свою воинскую доблесть и заниматься преступным бизнесом. Ему попался иорданец, суливший службу в армии короля Хуссейна, но он вскоре пропал и больше не появился. Вернувшись на родину, Райдер обнаружил, что тетка и ее адвокат скрепили нежную любовь узами законного брака. Он собрал пожитки и перебрался в Нью-Йорк. Через несколько недель после того, как он начал работать страховым агентом, у него завязался роман с женщиной, которая не хотела покупать страховые полисы, но была не прочь уложить его в постель. Она обладала феерическим темпераментом, но беда была в том, что он по-прежнему не находил никакой прелести в сексе. Женщина эта горячо убеждала его в своей любви. Возможно, это было правдой, однако он так и не смог привыкнуть к тому набору телодвижений, который она называла любовью. В тот день, когда его уволили со службы, он перестал видеться с ней. Ни то ни другое не имело для него большого значения. Почему он принял дружбу Лонгмэна? Это трудно объяснить. Просто дружба была ему ненавязчиво предложена, и он подумал, что отказываться не стоит. Точно так же не мог он объяснить, почему, отказавшись вступить на преступный путь в Танжере, он с такой легкостью пошел по нему здесь, в Нью-Йорке. Может быть, это произошло потому, что в преступлении, которое он затевал в этот раз, присутствовали проблемы стратегии и тактики, решать которые он так любил. А быть может, его тоска достигла сейчас пика, до которого в Танжере было еще далеко. Но самой вероятной причиной была та, что большие деньги, которые он собирался взять, навсегда избавят его от необходимости зарабатывать на жизнь мелочевкой. Кроме того, его всегда приводило в приятное возбуждение чувство риска. Но в конце концов мотивы не имеют значения. Нужно действовать, остальное — в сторону.