— Милые ссорятся — только любятся, — вставлял я. — Ладно, — уступал Тимур, понимая, что теологический спор зашел в тупик. — Возьмем другую сторону — обряды, обычаи. На каком кладбище вы хороните своих мертвецов — на мусульманском, еврейском или православном? — На еврейском. Здесь уже не выдерживал Кирилл — он терпеть не мог такие абстрактные споры: — Все! Вы — евреи, и дело с концом! Мало ли что вы в жизни не поделили, зато в смерти вы объединяетесь со своими. Саул возражал: — Это не совсем так. Хоть мы и хороним на еврейском кладбище, но на отдельном участке. А главное, мы кладем покойников не с запада на восток, как евреи, а с севера на юг. — Это, конечно, весьма существенный нюанс — куда головой лежит покойник, — соглашался Тимур и от богословия и этнографии переходил к языкознанию. — А на каком языке вы говорите? — Язык наш тюркского происхождения, но буквы еврейские. — Ну, знаешь, — говорил Тимур и разводил беспомощно руками. В конце концов я решил прибегнуть к графологическому анализу и, когда ко мне подселили Соловьева, дал ему только что написанный рассказ Саула на экспертизу, но Соловьев по стилю легко узнал, что это Саул, и сказал, что тот слишком оригинален как творческая личность: индивидуальное заслоняет в нем родовое. В конце концов Саул стал утверждать, что тюркский вариант иудаизма у караимов наиболее близок к христианству григорианского толка у армян. Он же, правда, недавно поведал мне с грустью, но немного и с лукавством, что тот самый религиозный лидер, который в ученом диспуте неопровержимо доказал немцам, что караимы не евреи, ведет сейчас тайные переговоры с главным раввином Иерусалима на предмет вывода своего племени из долголетнего рабства на историческую прародину, утверждая, что караимы и есть потерянное, а теперь найденное колено Израилево. — И ты уедешь? — спросил я. — Ну, вот еще! Чем мне здесь плохо? Да у меня к тому же приглашение от Баварской Академии на всю семью. Если Саул уедет, я останусь здесь совсем один. Был ли и он влюблен в Наташу? Может быть, отчасти потому я и сел за этот рассказ, чтобы в процессе его писания выяснить то, что не дается мне умственной суходрочкой. Когда Наташа ушла от Тимура, я написал по этому поводу целый стихотворный цикл, но убедился, что не продвинулся ни на йоту в понимании того, что с нами произошло. Тем более я со своей рифмой не поспевал за событиями: спустя месяца полтора новая беда стряслась — Саул разругался с Кириллом, пытался зарезать свою жену инкрустированным кавказским ножом и угодил в психушку. И сразу же вслед за этим началась травля Кирилла за то, что он опубликовал "Московские приключения Дон Кихота" за границей. Я забегаю вперед, а теперь по порядку. Не хочу упрощать, но тогда, в конце пятидесятых — начале шестидесятых, возвращающиеся к жизни бывшие политзаключенные были в моде у женщин, а чуть позднее их сменили опальные писатели и вообще диссиденты. Во всяком случае, фразы типа "Ты знаешь, у меня роман с Окуджавой" либо "А я выхожу замуж за Сахарова" были в ходу у женщин нашего круга, и здесь, конечно, не одно только женское честолюбие, но и — "Она его за муки полюбила, а он ее за сострадание к ним". Инициатива всех этих романов либо романов-браков принадлежала, естественно, женщинам. Наташа была именно из таких инициативных — прошу прощения за грубость, это она подцепила Тимура, а потом подменила его другим, более, что ли, перспективным. Говорю это, имея на то посторонние причины? Пусть так, но как раз к Наташе я относился хорошо. В какой-то момент мы перестали обращать внимание на ее недостатки, сочтя их неизбежными женскими дефектами. Обаяние молодости, сексуальные флюиды, общая возбужденность и скрытое соперничество застилали нам глаза на истину. Вот почему остерегаюсь описывать — это будет уже не та Наташа, которая притворялась нашей сестрой, а мы ее братьями. На самом деле какой-то братской, бескорыстной, несобственнической любовью ее любил только один человек — Тимур, ее муж. Между прочим, первым стал ее критиковать Кирилл — естественно, заглазно. — Ты заметил, какие у нее передние клыки? — сказал он мне как-то, еще до того, как поселился у Тимура. — Слегка внутрь загнуты, как у хищного зверя. Не дай бог такой на зуб попасться. Как только мы оставались одни, он обязательно говорил какую-то гадость про Наташу — у него это стало чем-то вроде навязчивой идеи. Даже странно, какие иногда извращенные формы принимает любовь. Тогда я, конечно, ничего не понимал, а только не переставал удивляться Кирилловым наскокам на Наташу, которые нельзя сказать, что были несправедливы по сути, но не было, как мне казалось тогда, оснований возобновлять их через каждое слово. Я заподозрил было, что Кирилл ревнует, и прямо сказал об этом. Кирилл рассердился, но ответил странно: — Кого — к кому? Мне это казалось само собой разумеющимся — ревновать можно было только Тимура. Единственное объяснение, которое тогда пришло мне в голову, — общая взвинченность Кирилла в это время: в связи с его бездомностью. Уже больше года прошло, как он вернулся из армии, успел опубликовать в журнале свою солдатскую повесть "Промеж неба на земле", которая оказалась в центре газетных споров, а жить ему было негде. Прописан был у своей мамаши в Суздале и там большей частью ночевал, но каждый день приезжал в Москву, а по пути, в поезде, писал свою следующую книгу, которая принесет ему всемирную славу, — "Московские приключения Дон Кихота". Тимур принимал в нем живейшее участие, обучал литературным навыкам и приемам, ночи напролет просиживал над его рукописями, был его редактором, а по сути — соавтором. На время малорослый, кряжистый и хитроватый, этот паренек стал его любимым учеником. Почему? Как и многие интеллигенты, Тимур по натуре был народником, интеллигентством своим тяготился и тяготел к настоящему народу, типичным представителем которого считал Кирилла. Саул было взбунтовался, напомнив, что он тоже из народа. — Весь вопрос, из какого, — наставительно сказал Тимур. — Если бы ты был из того же народа, что и Кирилл, цены бы тебе не было! Вот тогда бы ты и мог, наравне с ним, претендовать на статус наибольшего благоприятствования. Но ведь ты, даже если не еврей, все равно караим! Мы смеялись, Саул вместе с нами. Наши отношения омрачала только растущая вражда между Наташей и Кириллом — Наташе как раз не нравилось то, что выпячивал Тимур: что Кирилл из народа. Еще ей было не по нраву, что Кирилл любил поддать, за ним это и в самом деле водилось. Но больше всего ей не нравилось, что она не нравилась Кириллу. Вот Тимур и решил убить сразу двух зайцев — искоренить вражду между близкими ему людьми и облегчить жилищную проблему будущему Нобелевскому лауреату (до сих пор не знаю, шутил он или искренне верил). Так в огромной комнате Тимура и Наташи, которую мы называли "ротондой", появилась ширма в несуществующем углу, а за ширмой — раскладушка, этажерка, школьная парта и Кирилл. Парту притащили Наташины ученики, и за ней Кирилл дописал своего "Дон Кихота". Не без помощи Тимура, хотя Наташа впоследствии и претендовала на соавторство. Но это свойство всех литературных жен — им мало быть любовницами своих мужей, они еще хотят быть их музами. Тимур — до своей женитьбы — еще лучше говорил про писательских жен: что они всю литературу — вместе с авторами — норовят сквозь нутро пропустить (это, конечно, эвфемизм, оригинал звучал непристойно). Ума не приложу, когда они успели сойтись! Да и никто не подозревал — ведь на людях, то есть при нас, они продолжали друг друга ненавидеть. Теперь я думаю, что это не было притворством — они и в самом деле ненавидели друг друга даже после того, как стали любовниками. Дело в том, что любовниками они стали не по доброй воле, а по злобе — один комплексуя, а другая беря реванш. Конечно же, Кирилл был в нашей компании немного чужаком. И не только потому, что пристал к ней последним. Саул прозвал его "философом из ремеслухи", но вообще-то никто его у нас не третировал, а у Тимура он быстро сделался любимчиком — Учитель сделал на него ставку, хотя, как я уже говорил, настоящим самородком был Саул: увы, не из того народа. А у Кирилла талант был переимчивый — он легко схватывал уроки литературного ремесла, которые давал ему Тимур, и мгновенно прилагал его к тому жизненному материалу, который получил из первых рук, рано осиротев, пройдя сквозь ремеслуху, проработав на заводе и отслужив в армии. Ни у кого из нас такого опыта не было, а лагерный опыт Тимура был в то время не ко двору — может быть, отчасти потому и не ложились на бумагу его гениальные устные байки? Однако именно из-за этого своего плебейского прошлого Кирилл и комплексовал, оказавшись в нашей несколько снобистской среде. Наташу возненавидел с первого взгляда — как утверждал, за интеллектуальное высокомерие. По образовательному цензу она превосходила всех нас, так как училась в заочной аспирантуре и через год-другой должна была защитить диссертацию о переводах Хемингуэя на русский язык. Хуже всего с образованием обстояло у Кирилла — он не только не учил диалектику по Гегелю, но и не подозревал до недавнего времени о ее существовании, хотя, пытаясь соответствовать своим новым друзьям, и пристрастился к иноязычным словам, которыми козырял часто не к месту, путая метафору с метаморфозой, а мизантропа с филантропом. Его образование ограничилось ремеслухой, даже Тимур преуспел в этом отношении больше, ухитрившись заочно окончить в Алма-Ате педагогический институт. Мы с Саулом учились в Литинституте, а до этого окончили: он — филфак в Симферополе, я — Горный институт в Ленинграде. Короче, Кирилл, который, по словам Тимура, был необработанный алмаз, стал злоупотреблять иностранными словами вскоре после того, как Тимур женился. Наташа за это едко его высмеивала. "Самоутверждается за мой счет", — пояснял Кирилл. Какие-то основания для этого были: как и Кирилл, Наташа немного комплексовала — единственная среди нас, она ничего не писала. Тимур попытался было пристроить ее к литературной критике, и она даже опубликовала несколько рецензий, но конкуренции не выдерживала даже среди критикесс, не говоря уже о критиках мужеского пола. Как-то ей недостаточно было быть просто женщиной, явно или тайно обожаемой всеми нами. Как женщина она была у нас вне конкуренции — по той простой причине, что рядом других не было и не предвиделось. Жена Саула не в счет — умная, красивая, но совершенно чужая нам, врач-гинеколог по профессии; он ее редко приводил, потому что мы при ней как-то конфузились, а ее шутки и вовсе ошарашивали нас своим трезвым цинизмом. Про какую-то излишне кокетливую особу она, к примеру, сказала: "Можно подумать, что у нее между ног нечто иное, чем у остальных", и хоть это было остроумно, но как-то уж слишком грубо. Да и ей наша болтовня была; похоже, скучновата — так что Наташе повезло: она не успела ее возненавидеть. А Саула я отчасти понять могу — я бы, наверное, тоже не выдержал. Хотя у Саула были дополнительные, а может быть, даже главные причины. Все опять-таки упиралось в Кирилла. Пора вывести на сцену еще одного героя — незримого, коллективного, вездесущего. Без него бы весь этот сюжет не состоялся — Наташа не ушла бы от Тимура, Саул не попал бы в психушку, Кирилл не стал бы вероятным кандидатом на Нобелевку. Да и моя карьера сложилась бы совсем иначе. Итак, Наташа уже верховодила среди нас, пользуясь своими женскими чарами, но прикрывая их идеологическим флером. Тимур продолжал пестовать Кирилла, который кончал за партой своего "Дон Кихота", а на жизненной поверхности ушел в глухую оборону, защищаясь от участившихся нападений на него Наташи. У Саула взяли в "Юности" первый том его караимского эпоса с жутко смешной главой про Сталина, который пытается понять, что же это за племя и как ему с ним поступить. А у меня в "Совписе" поставили в план будущего года мой первый сборник стихов. Все были при деле, никаких туч на горизонте. В это время и исчез Кирилл. Вышел утром из квартиры на Беговой, а обратно не явился. В Суздале его тоже не оказалось — обеспокоенная мамаша обратилась в милицию, был объявлен всесоюзный розыск. Из нас больше всех нервничала Наташа, тогда мы думали — из-за чувства вины перед Кириллом. В последний вечер, накануне исчезновения, она над ним как-то особенно глумилась. Появился он так же неожиданно, как исчез, — спустя полтора месяца. Обросший, молчаливый, без объяснений — и забился в свой угол за ширмой, который на самом деле был сегмент, а не угол. А через два дня во всем признался Тимуру. Учитель нас немедленно собрал. Наташа тоже присутствовала. Тимур напомнил о нашей изначальной клятве — ничего друг от друга не скрывать, интересы нашего братства превыше личных (для него это так и было, для него одного). Он спросил, есть ли у нас в душе или на памяти хоть что-то, что мы скрываем. Мы молчали. Тогда он стал спрашивать каждого по отдельности, и каждый ответил, что есть. — Меня не интересуют ваши сердечные тайны. Вы знаете, что я имею в виду. С кого начнем? — спросил он и, выждав секунду-другую: — С меня, — и рассказал нам о вызове в КГБ. Дело в том, что трое из нас — Тимур, Саул и Кирилл — подписали так называемое "шахматное" письмо в защиту политзаключенных, и вот теперь всех 64 подписантов стали разными способами и в разных организациях шантажировать. Я оказался не у дел, чему поначалу огорчился, так как меня просто не сочли достаточно известным, чтобы предложить подписать это злосчастное письмо: подписи под ним были своего рода доской почета нашей отечественной литературы. Но в КГБ этого не знали и решили, что я смалодушничал плюс, конечно, что я русский, в то время как среди подписантов было, как всегда, много евреев. Короче, меня единственного вызвали в гебуху, чтобы морально поддержать, и предложили более тесное сотрудничество, а когда я отказался, пригрозили остановить книгу стихов. Но я понимал, что со мной они блефуют — слишком заняты теми, кто подписал письмо, а не теми, кто его не подписывал. Между прочим, то, что мне не дали его подписать, — чистая случайность, так как к тому времени уже был опубликован в "Новом мире" мой цикл "Похвала тирану", который вызвал такую полемику в нашей обычно бесполемичной печати. Вообще, они грубо работают и мало что знают — меня удивило не их предложение, а их предположение, что я могу стать стукачом в нашем литературном квартете. Тимуру же этого не предложили. На душе в эти дни у меня было прескверно. Почему не поделился с Учителем? Да потому что с меня взяли расписку о неразглашении! Как выяснилось, с остальных тоже — вот мы и молчали. От Тимура потребовали, чтобы он снял свою подпись с письма 64-х. Тимур обещал подумать. Саулу сказали, что его караимский эпос будет напечатан в журнале — пусть немедленно откажется от издания в "Посеве". Хуже всего — с Кириллом, у которого не было московской прописки, — угрожали насильно выслать и навсегда запретить въезд в столицу. Как и мне, ему напомнили, что его занесло в чужую компанию, — хоть и не русский, а все же славянин (про его осьмушку они не знали — еще одно доказательство их невежества и непрофессионализма). — Так и сказали — ты же среди них белая ворона. И про то, что все меня презирают, как недоучку… Когда он это выпалил, я взглянул на Наташу. — А ты им что? — спросил Учитель. — Послал подальше. — Так прямо и послал? — А как еще? Видано ли, чтобы человек сначала подписал письмо, а потом снимал свою подпись! Да что мне, выскрести ее, что ли? Что написано пером, не вырубишь топором. Я им все это спокойненько выложил, а они продолжали давить. Ну, я их и послал. — А они? — спросил Саул. — Почем я знаю. Послал и ушел. А так как они угрожали, решил скрыться — за полтора месяца всю Русь исколесил. По пути роман придумал. Мы смотрели на Кирилла с восхищением и завистью. Я — уж точно. Да и Саул, думаю. Тимур несколько раз от удовольствия облизнулся. Была у него такая привычка — облизываться от удовольствия. Вот, мол, не зря я этого увальня пестовал, и Тимур несколько раз многозначительно поглядывал на Наташу — значит, помимо прилюдной травли Кирилла Наташа еще, возможно, наговаривала на него отдельно Тимуру. В этот вечер она молчала как рыба. А на следующий день позвонили из Склифосовского и сообщили, что к ним в отделение доставлен Кирилл, сбитый на Ленинградском проспекте. Машина умчалась, шито-крыто, ничего не докажешь, но мы понимали, что это, скорее всего, месть Кириллу, а нам предупреждение. В эти же дни был смертельно ранен Костя Богатырев, когда вышел из лифта с ключом от своей квартиры. Первым капитулировал Саул, ссылаясь на беременность жены: оказался на редкость хорошим семьянином. В "Литературке" опубликовали его письмо в "Посев" с просьбой не печатать его книгу. Потом Тимур снял свою подпись, и никто его за это осудить не посмел — он свою норму выполнил, двенадцать лет отбарабанил. Не стану гадать, как бы поступил я на их месте, но в моей ситуации отступать было некуда, да меня больше и не беспокоили. Даже предложили как неподписанту пойти в "Дружбу народов" редактором в отдел поэзии, и я согласился, за что сразу же был осужден либералами, а кое-кем и заподозрен: подозреваемые всегда подозрительны. Денно и нощно дежурили мы у постели Кирилла, поправлялся он медленно — были сломаны два ребра и левая нога, но самое опасное — поврежденное ребро насквозь прошило легкое. Как раз тогда мы узнали, что на Западе вышел его "Дон Кихот" — на русском, а готовилось еще и немецкое издание. Западное радио трубило о нем как о главном диссиденте среди писателей, к тому же жестоко пострадавшем за правду. В его книге тоже была глава о Сталине — Дон Кихота арестовывают в Москве и привозят в Кремль на очную ставку со Сталиным. Впоследствии именно эта глава окажется в центре внимания на Западе, хотя сталинский кусок у Саула куда интереснее, но цензура в последний момент вымарала его из новомировской публикации, да и вообще здорово потрудилась над книгой. По слабости, Саул на все это пошел — так ему хотелось напечатать свой эпос у себя в стране. Тимур его всячески в этом поддерживал. — Надо уметь жертвовать частью, чтобы сохранить все остальное. Вот и получилось, что Кириллов "Дон Кихот" вызвал скандал и принес ему всемирную славу, а иронический сказ про караимов, искромсанный и кастрированный, прошел, считай, незамеченным. Выйдя из больницы, Кирилл пошел на дальнейшую конфронтацию с Советской властью, делал заявления в защиту Сахарова, Солженицына, даже крымских татар. Последнее он предложил подписать Саулу, но Саул отказался, сославшись на то, что были случаи, когда татары выдавали караимов немцам под видом евреев. А потом Саул попал в психушку и на некоторое время отключился от нашей реальности. Я бы даже сказал, что сделал он это если не с удовольствием, то с несомненным облегчением. Он явно запутался в жизни, что-то в нем надломилось. И вся эта история с Саулом случилась сразу же после того, как Кирилл увел Наташу. Из Наташи вышла бы замечательная сиделка, идеальная сестра милосердия. Кирилла выходила она. Вся преобразилась — ничего от прежней назидательной, насмешливой, честолюбивой женщины, полная самоотдача, все свободное время проводила у постели Кирилла. Но как только дело пошло на поправку, к Наташе стал возвращаться ее прежний апломб, а когда Кирилла привезли домой, она возобновила свои атаки с удвоенной силой, невзирая на его хромоту и общую слабость, была беспощадна, ехидна, насмешлива — что с ней творилось, одному богу известно. И так продолжалось до самого их ухода от Тимура, которому все мы очень сочувствовали. Учитель, однако, повел себя странно. Я перестал вообще что-либо понимать. — Если бы ты знал, как они страдают из-за всего этого, — сказал он мне спустя месяц после их ухода. И еще через некоторое время: — Ведь им совсем негде жить — ютятся по углам у своих новых знакомых, диссидентов. Ни дать ни взять, исусик какой-то. Я рассердился — за него тут переживаешь, стихи вот сочинил по случаю, Саул — тот вообще на этой почве свихнулся, а Тимур, вместо того чтобы самому страдать, за них переживает! — Ты бы им еще свою комнату предложил! — сказал я ему. — Уже предлагал, — сказал Тимур. — Отказались. — Да, граф Монте-Кристо из тебя никакой.