– Может, – сказал Константинов упрямо. – Никто не мог вытащить диск из машины этого придурка-программиста, не зная, что не работает сигнализация. Никто не мог подложить этот самый гребаный диск на стол к Марьяне, а он был здесь именно в это время! Никто не имеет доступа к файлам. Начальник службы не в счет, если бы он подворовывал информацию, он бы давно стал королем шантажа, а ничего этого нет. Никто, кроме него, не мог взять у меня из ящика стола этот проклятый билет. Не возбуждая подозрений взять, понимаешь?.. Он помолчал, потом встал и быстро попил воды из лейки, которой Лера поливала цветы. Утер рот и посмотрел на нее. – Все это планировалось заранее. Все подгонялось одно за другим, и программисты, и я, и ты. – Он улыбнулся. – Моей матери приснился сон, что она коляску катает, а в ней ребенок. И соседка ей говорит, откуда, мол, взялся ребенок, ведь никто вашу невестку беременной не видел!.. И я сообразил. Никто не видел Тамилу беременной. Никто об этом ничего не знал, кроме тебя и… него. – Но он не мог этого сделать! – На курок нажать не мог, – поправил Константинов, – и, видимо, не нажимал. Но участвовал – точно. Они еще подумали, а потом посмотрели друг на друга. – И что делать? – тоненьким голосом спросила Лера. – Сами мы не справимся. Доказательств-то никаких нет. – Когда ты встречаешься с Башировым? – Завтра в три. – Вот завтра в три ты у него и спросишь, что мы должны делать. Я думаю, что дальше это уже не наше дело. – Этого не может быть, – сообщила Мелисса Синеокова пожилой врачихе, – этого просто быть не может! – Почему? – спросила та, перестала писать и подняла очки на лоб. В очках отразилось больничное окно, наполовину замазанное белой краской, выше краски синее небо и зеленое дерево. И небо, и дерево извивались во врачихиных очках, как будто плавали. – Потому что этого не может быть, – упрямо сказала Мелисса и покосилась на свою книжку, которая торчала из врачихиной сумки. Вот интересно, узнает она меня или не узнает? И если узнает, что она обо мне подумает? Что я гулящая? Сумасшедшая? Истеричка? Наркоманка? Помедлив, врачиха снова опустила очки на нос и приготовилась писать. – Я абортов не делаю, – сказала она довольно холодно. – Так что вам придется обратиться к кому-то еще. Каких еще абортов?! От этого кошмарного слова Мелисса покрылась холодным потом и ее сильно затошнило. Так сильно, что она вскочила с места и ринулась к раковине, полускрытой раздвижной белой ширмой. Добежав, она взялась за нее двумя руками, наклонилась, и сухие спазмы волной прошли по животу и горлу. Мелисса тяжело задышала ртом. Врачиха со своего места наблюдала за ней, и вид у нее был скептический. Мелисса перестала тяжело дышать, зато начала икать, и отра-зившееся в зеркале бледное лицо с каплями пота на переносице, с синевой под глазами, с родинкой на щеке, у губ, показалось ей отвратительным. Нет, нет, она не хочет делать аборт, она ни за что не согласна на аборт, она… умрет, если еще хоть раз в жизни услышит это слово – аборт! – Может быть, выпьете воды? – спросила врачиха. В голосе звучала сплошная ирония. – Что это с вами? У вас уже были признаки токсикоза? Восьмая неделя – самое для него время! – Для кого? – хрипло спросила Мелисса, открыла воду и умылась. На бортике белой раковины стояла металлическая кювета, а в ней что-то лежало. Мелисса не могла смотреть на то, что в ней лежало. – Для токсикоза, – пояснила врачиха, наблюдая за ней. – Я вызову сестру, она даст вам успокоительное. И потянулась к телефону. – Не-ет! – завопила Мелисса. Вот только сестры с успокоительным ей не хватало! Она и так по коридору прошмыгнула мышкой, в очках и в платке, и сдернула амуницию, только когда за ней закрылась дверь и она поняла, что одна в кабинете с наполовину закрашенными окнами, то есть не одна, а с врачихой, которая за ее манипуляциями следила с интересом. И в консультацию она приехала под вечер, так, чтобы было поменьше народу, чтобы никто ее не заметил, не узнал, не стал просить автограф – в гинекологическом отделении!.. В карточке у нее было написано, что она Людмила Голубкова, а никакая не Мелисса Синеокова, и у нее была надежда, что врачиха ее так и не узнает – а вдруг повезет?! – Слева чистое полотенце, – не вставая, сказала врачиха. – Вытрите лицо и вернитесь ко мне, пожалуйста. Мелисса послушно вытерла лицо и вернулась на жесткий клеенчатый стул. – Так, – сказала врачиха. – Значит, если вы хотите, я напишу вам направление на аборт. Это в том случае, если вы не пойдете в платную. – Какой аборт? – тупо спросила Мелисса. Врачиха сняла очки и резким движением положила их на бумаги. – Послушайте, женщина, – начала она решительно, – я не понимаю причин вашей истерики. Ну, что такое случилось? Ну, ну! У меня есть время, прием все равно уже закончен, а муж позвонит, когда приедет. Меня на дачу забирает муж, – зачем-то пояснила она. – Так что говорите мне, в чем дело. Ну? – Этого не может быть, – как попка-дурак повторила Мелисса Синеокова, знаменитая писательница. – Чего?.. – спросила врачиха с раздражением. – Я не могу быть беременной. – Отчего же?! Мелисса подняла на нее глаза. Врачиха смотрела на нее, губы ее кривились, и пучок на голове подрагивал язвительно. И вообще вся она была, как из фильмов пятидесятых годов, – уверенная, пожилая, скептическая и какая-то очень успокаивающая. – Так. Я слушаю. Почему не может быть? Мелисса Синеокова, знаменитая писательница, залилась слезами. Она вдруг зарыдала, да так сильно, что в горле у нее забулькало, и слезы как-то сразу закапали на стол, на календарь со снегирем, который лежал у врачихи под исцарапанным плексигласом. Мелисса смахивала горячие капли ладонью, и ладонь тоже стала мокрой. Врачиха все смотрела на нее. – Ну, я поняла, что ты переживаешь, – безжалостно сказала она. – Дальше-то что?.. Не могла же Мелисса прямо тут, в этом кабинете, рассказать незнакомому человеку про Садовникова, про тот аборт, и еще про то, что у нее не может быть детей, про недавний плен, про Ваську, который сказал, что он с ней больше не может, потому что чувствует… зависимость, как наркоман! – Ничего я не поняла, – нарушила молчание врачиха, – а ты говорить не хочешь!.. Ну! Я тебя слушаю! – Я не могу быть беременной, – сказала Мелисса мрачно. – Вы просто ошиблись. – Так, – помолчав, выговорила врачиха. – Я ошиблась. Ну а ты зачем ко мне пришла? На плановый осмотр или как? – Я… мне показалось. – Что тебе показалось? – Ну… это самое. Вы знаете что. Я сделала тест и пришла. – Так. Что показал тест? Мелисса перестала рыдать и уставилась в окно, закрашенное белой краской. Там была крохотная дырочка, и в эту дырочку видно зеленый лист. С ней уже давно никто не разговаривал таким тоном. Давно – с тех пор, как она начала писать, а прошло уже лет восемь! Она начала писать, к ней «пришла слава», как выражались журналисты, и все стали уважительны, вежливы и любезны. – Ну, так что тест? – поторопила врачиха. – Ты говори, говори, а то муж уже скоро приедет! Нет, давно, давно с Мелиссой не разговаривали таким тоном! Впрочем, сама виновата, поехала не в модную клинику, где за визит берут триста долларов, а в районную консультацию «по месту жительства», где в коридоре стоят казенные дерматиновые стулья, где на двери висит «График приема беременных», где сердитая уборщица возит по линолеуму коричневой мешковиной, намотанной на швабру, и покрикивает на смирных теток из очереди: «Ноги примите, женщина! Понатащат грязи, а ноги не убирают!» Мелисса приехала сюда именно потому, что ей хотелось сохранить инкогнито. В модной клинике ее моментально раскусили бы, это уж точно!.. – Так, – сказала врачиха. – Ты не хочешь говорить? – Не хочу, – сказала Мелисса. – Что показал тест, который ты сделала? – Что я беременна, – бухнула бедная знаменитая писательница, с которой произошло то, что произойти не могло ни при каких обстоятельствах. – И что тебя так… напугало? – Этого не может быть, – выговорила она упрямо. – Послушай, – сказала врачиха. – Тебе не пятнадцать лет, и ты не бездомная кошка. Тебе тридцать… – она заглянула в карточку, – пять, и ты писательница. Мелисса вздрогнула и уставилась на нее. – У тебя что, муж урод? – Н-нет, не урод. – Или ты с ним не спишь?