– Ты бы запомнила мое лицо, – мечтательно сказал Витя Корзун. – Ты запомнила бы меня навсегда! Ты умирала бы и видела только мое лицо! Ну? Разве это не прекрасно? – И потом он все время был… разный, – продолжала Мелисса. – В издательстве он самый обыкновенный, в куртке и кроссовках. Тогда в машине он был… водитель, в бейсболке какой-то, на глаза надвинутой, а в доме он мне не показывался. – Я хотел, чтобы ты узнала меня сама! Сама и не сразу! Это была бы наша тайна, наша игра! – А сегодня… то есть уже вчера он был в каком-то свитере ярком. Я свитер увидела, а на лицо не обратила внимания. – Понятно. – Все равно вы ничего не докажете, – вдруг объявил Витя. – Ничего. Я ее не убивал, не пытал, не мучил! А на бабушкиной даче никаких следов нет. – Есть там следы, – уверенно сказал подполковник Гулько. – Пальчики, волосы, все там есть, дорогой ты мой друид! Так что похищение и покушение на убийство – все твое! – Она моя! – крикнул Витя. – Вы должны мне ее отдать! Она только моя! Она не может быть вашей! – Ну, это тоже понятно, – согласился подполковник. – Значит, этого мы задерживаем, остальных отпускаем. У кого вопросы? – Да тут и без нас все понятно, Ахмет Салманович, – негромко сказал фээсбэшник. – И не наша это компетенция, а судебных психиатров скорее. Баширов кивнул. Он все курил свою сигару, и было совершенно непонятно, слушает он или думает о своем. – Мы можем… ехать? – Конечно, – тоном радушного хозяина, провожающего засидевшихся гостей, сказал подполковник Гулько. Наверное, рад был спровадить, дождаться не мог, когда уедут. – Данные ваши есть, все зафиксировано, для дачи показаний вас вызовут к следователю, так что можете ехать совершенно спокойно. Боря, попроси патрульных до дому проводить, а то как бы опять не того… не остановили! – Пошли, – Артемьев за локоть поднял со стула свою знаменитость и повел к выходу так, как будто вокруг не было никаких фээсбэшников, милиционеров, главных редакторов и олигархов. – Машину можно забрать? – Машину? – спохватился подполковник и посмотрел на Баширова. – Ну, сейчас отдадим и машину, чего уж… – Не уводите ее! – закричал Витя. – Оставьте! Она должна быть со мной! Она мне говорила, что хочет быть только со мной! Она во всех книжках про это писала! Все посмотрели на него и один за другим вышли, и в комнате возник мрачный сержант, который за скованные руки поднял Витю и повел, подталкивая в спину. Витя оглядывался на Мелиссу и кричал, что она должна быть с ним. …Утром Артемьев собрался на работу. Он вышел из подъезда, увидел, что дождь прошел, залил весь асфальт, в котором теперь отражалось небо. По асфальту плыли облака, и те пять шагов, что он должен был пройти до своей малость покореженной машины, ему предстояло пройти по облакам. Всего пять шагов по облакам… Он зашлепал по лужам, жмурясь от солнца. Все хорошо, вот что означали солнце и лужи. Все хорошо. Даже лучше, чем хорошо, потому что у него теперь есть жена и ребенок. Ну, не целый, а пока только какая-то часть, но есть, есть!.. И Мелисса больше не просто «чертова знаменитость», а его жена и мать семейства. Он немедленно на ней женится – надо в загс, что ли, позвонить, узнать, когда там принимают, в этом загсе, – и заживут они волшебной и прекрасной жизнью. Как в сказке. Артемьев дошел до своей машины и обнаружил дядечку, хозяина давешней «Волги». Дядечка приседал, матерился и в разные стороны махал ручонками, рассматривая бок своей машины. – Мужик! – сказал ему Артемьев. – Ты меня прости, мужик, это я твою тачку раскурочил! Дядечка перестал приседать и махать и выпучил на него глаза. – Да ты не переживай, мужик, – продолжал Артемьев и полез в свой джип, – ты приходи вечером, я тебе денег дам, ты новую купишь. Ты только не переживай! Знаешь, где я живу, мужик? Дядечка ошалело покачал головой. Он не знал. – Квартира семьдесят девять. Приходи, мужик! И перестань орать, смотри, утро какое сказочное! Василий захлопнул дверь, включил зажигание – мужик проводил его глазами, – наклонил голову и взглянул вверх, на окна своей квартиры, за которыми была Мелисса и их будущий общий ребенок. Потом вырулил со стоянки и нажал кнопку приемника. – От Волги до Енисея, – что было сил заорал приемник, – Россия моя ты, Россия! – Это точно, – согласился Василий Артемьев. Татьяна Полякова Тень стрекозы Лилии Гущиной Из окружающей ее тьмы белым пятном проступило лицо, и в его глазах она увидела свою смерть. Она хотела закричать и не могла, завороженно глядя в эти глаза. Он чуть склонил голову, наблюдая за ней без злобы или удовлетворения, скорее с интересом. Наблюдал, как из нее уходит жизнь, как будто не хотел пропустить того момента, когда человек вдруг становится ничем. Когда еще мгновение назад живое существо вдруг превращается в… останки. Она нашла в себе силы усмехнуться этому слову, внезапно пришедшему на ум. Останки чего? Ее дурацких надежд, нелепой жизни. Жизни, которая ей принадлежала только наполовину, как и ее лицо. Неожиданно она ухватилась за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. «Какое нелепое сравнение», – вдруг подумала она и тут же увидела себя в бурном потоке. Вот вода заливает ей рот, глаза, а она судорожно хватает все, что оказалось рядом с ней в этом водовороте: какие-то ветки, торчащие из воды, с мокрой слипшейся листвой, – и вместе с собой тащит их на дно. Вместе с собой… «Я могу ему сказать, я могу!» – решила она и даже приоткрыла окровавленные губы. Вкус собственной крови приводил ее в смятение, она вновь отказывалась верить, что все это происходит в действительности. Так много в ее жизни было придуманного, ненастоящего, что теперь собственную величайшую трагедию она отказывалась принимать всерьез. «Я скажу ему, и все прекратится, – подумала она, пытаясь не замечать его глаз, в которых читала свою смерть. – Он не убьет меня, он решит проверить мои слова, а значит, сохранит мне жизнь. По крайней мере на какое-то время. Главное, выиграть время. Главное, главное…» И тут другая мысль пришла ей в голову, едва не рассмешив: сегодня, сейчас сбылась ее мечта – она наконец-то стала той, кем хотела быть все эти долгие годы. Для него, по крайней мере, так и есть. Невероятная насмешка судьбы. Плата за никчемную жизнь. Ей захотелось кричать теперь уже не от боли, а от дикой, испепеляющей жалости к себе. «Я не хочу! – в отчаянии подумала она. – Еще есть время, я все смогу, все успею, лишь бы сейчас, сию минуту не превратиться в бесчувственное ничто!» Она пыталась ползти, ей казалось, она прикладывает неимоверные усилия, чтобы сделать несколько движений и уйти от его глаз, но на самом деле все так же лежала, замерев в позе эмбриона. И вдруг – это движение ей далось совсем легко – ее взгляд переместился вниз, и она увидела свои окровавленные руки и собственные внутренности на бетонном полу. Крик ужаса замер в ее горле, она зажмурилась и мысленно зашептала как молитву: «Скорее, скорее умереть». * * * За моей спиной хлопнула подъездная дверь, а я воззрилась на небо, ожидая подвоха от петербургской погоды. На небе ни облачка, солнце радует своим присутствием. Очень может быть, что долгожданная весна действительно явилась слегка внезапно. Впрочем, город знаменит тем, что погода здесь по-особенному капризна. Я взглянула на зонт в своей руке, крепкий, основательный, способный противостоять сильному ветру и оттого довольно тяжелый, и с грустью подумала: вот так всегда – если оставлю его дома, то непременно попаду под дождь, вымокну, подхвачу насморк, а потом, любуясь в зеркале своей физиономией с покрасневшими носом и глазами, в очередной раз дам клятву никогда не покидать дом без зонта, а если возьму его с собой, то он мне, разумеется, не понадобится. Мало того, я непременно забуду его в каком-нибудь кафе, куда придется спешно возвращаться, проклиная свою рассеянность и питерскую погоду. Петербург не был моим родным городом, но я любила его больше всех городов на свете, вот только погода… Закинув зонт за спину (он у меня на длинном ремешке), я зашагала со двора, миновала арку, вышла к бывшему клубу «Спартак», который несколько лет назад пострадал от пожара и до сих пор стоял с заколоченными дверями и окнами, и оказалась на Фурштадтской. В начале Кирочной, где я живу, растет лишь одно дерево, его крона гордо выглядывает из навеса, что рядом с магазином (в навесе специально сделали отверстие). Я обожаю этот город, но родилась в краях, где хватает места и людям, и деревьям, и, чтобы лишний раз не видеть странный симбиоз растения и магазина, предпочитала ходить по Фурштадтской. Особенно сейчас, когда пригретые солнышком деревья готовы подернуться зеленоватой дымкой, чтобы вдруг, в один момент, обзавестись листвой. На 13.20 у меня была назначена встреча. До нее оставалось еще довольно времени, и я зашла в кофейню – тут же, на Фурштадтской, чтобы выпить капучино. Я устроилась возле окна, прихлебывала кофе и размышляла о преимуществах свободной профессии: не надо спешить в офис, страшась нагоняя от сердитого босса за очередное опоздание. Впрочем, в каждой профессии есть свои плюсы и минусы, хотя в настоящее время минусов в своей жизни я не видела. Вообще у меня все складывалось вполне неплохо, если не считать замужества. Полгода я пыталась приспособиться к совершенно чужому человеку, решив, что он спасет меня от глупых мыслей и подоспевшего вслед за неудачной любовной историей пессимизма. Полгода ушло на то, чтобы понять очевидную глупость данной затеи. Любовные драмы не лечат замужеством, если твой избранник попросту тебе безразличен. Мой муж о моем безразличии не догадывался и не мог взять в толк, чего это вдруг на меня нашло, когда я заговорила о разводе. Развод перешел в затяжную позиционную войну, в которой я несла потери, так как муж был к тому же моим непосредственным начальником на работе. Одному богу ведомо, чем бы все закончилось, если бы мне в голову не пришла счастливая мысль уехать в Петербург. Точнее, если бы моей дальней родственнице, проживавшей там, не пришла фантазия завещать мне квартиру, о чем я узнала с удивлением. Но тут же я усмотрела в этом намек от господа – мол, хватит заниматься ерундой, и через месяц уже работала в весьма солидной петербургской газете. Я считала журналистику своим призванием, за исключением очень краткого периода, когда вообразила себя великим русским поэтом. Но город, встретивший меня вполне гостеприимно, неожиданно внес свои коррективы: я занялась переводами и вполне преуспела в этом. Доставшуюся в наследство квартиру в районе проспекта Энергетиков я вскоре смогла поменять на двухкомнатную на Кирочной и теперь жила в свое удовольствие: ни тебе начальства, ни графика работы, ни ожидания вожделенного отпуска. По старой памяти я сотрудничала с несколькими газетами, и как раз сегодня должен был выйти мой очерк в одной из них. Я взглянула на часы, отодвинула пустую чашку, поднялась, накинула куртку, напомнила себе, что я с зонтом, и вышла из кафе. Возле метро в киоске спросила газету, женщина пожала плечами: – Еще не привезли. Я бодро зашагала в сторону улицы Восстания, время позволяло к месту встречи добраться пешком. Солнце сияло, в небе ни облачка, люди, с подозрением косясь на небо, нерешительно улыбались, пытаясь понять: верить или не верить заявившейся в город весне, а я начала испытывать странное беспокойство. Предчувствия являлись ко мне часто и никогда не обманывали. Поначалу я решила, что моя маета относится к предстоящей встрече, – ничего путного из нее не выйдет, и вместо выгодного заказа я буду иметь неприятные воспоминания. Но встреча прошла прекрасно, и в смысле выгоды полный порядок. Оттого предчувствия насторожили еще больше: ничего на этот день у меня больше не было запланировано. Вот и гадай теперь, какую пакость подготовила мне судьба. Я шла по Литейному в сторону своего дома, когда мне позвонила Алка. – Эй, ты где? – спросила она. Алка курила практически беспрестанно, оттого голос ее звучал хрипло, точно она с трудом успевала что-то сказать между приступами кашля. – Иду домой. – Что тебе там делать? Я в пиццерии на Невском, давай сюда. – А в пиццерии мне что делать? – съязвила я. – Есть пиццу, разумеется. Между прочим, мы не виделись неделю, я соскучилась. А ты, конечно, обо мне даже не вспоминала? – А кто тебе звонил вчера четыре раза? – Так это по делу. А для души?