Часть 7 из 46 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— Я тут самый порченый, — отозвался Илан, принимая очередную порцию питья от Сиины.
— А в чём порча-то? — шёпотом спросил Генхард. — Вы уж мне расскажите о себе-то. Я ж с вами, страхолюдами, жить теперь буду. Это ж как дико-то мне! Да у меня мурашки по коже в два слоя пляшут, а вы мне сразу дел навешать хотите!
— Тебе достаточно знать наши имена. Меня зовут Астре. Это Сиина, Рори, Марх, Яни, Дорри и Тилли. Вон там Бусинка прячется. Илана ты уже знаешь.
— А эти… проклятия у вас какие?
— У меня и Тилли — совесть. Марх и Дорри — правда, Сиина и Бусинка — страх, Рори и Яни — сочувствие, Илан — доверие.
— Доверие? — переспросил мальчишка.
— Верю всему, что скажут, — простодушно отозвался резчик по дереву. — Вот поэтому мне всё время попадает. То изобьют, то заведут не туда, то обсчитают, то обворуют. Я сплошное несчастье.
— Не говори ерунды, — нахмурилась Сиина.
— А су… со… чувствие, это что за проклятье такое?
— Это у тех, кто ревёт над каждым дохлым тараканом, — отмахнулся Марх и тут же получил тычок остреньким локтём Яни.
— Дурак, — надулась она. — Не все же такие! Вот я не такая!
— Ага, а кто утром по кролику слезами умывался?
— Но это же не таракан! Тараканы противные! И мне их не жалко!
— Яни!
— Ну, если только чуточку… на одну слезинку.
— Странный вы народ, — проговорил Генхард, сутулясь. — Я и слов-то ваших заумных не понимаю.
— Поживёшь-поймёшь, — отрезал Астре. — Твоя работа тебе ясна?
— И ясна! Я знаешь, как торговаться умею? Знаешь? Да мне вместо кусочка хлеба каравай за ту же цену отдают!
— Привирает конечно, — хмыкнул Марх. — Но доля правды в этом есть.
— А ты чего всё время меня чернишь-то? Чего чернишь? — Мальчишка сжал руки в кулаки. — Откуда тебе знать, где я слова не в ту сторону заворачиваю?
— Будешь врать — буду бить, — посуровел Марх. — У меня от вранья уши болят.
— Ох ты, какой нежный! Уши у него болят! А у самого язык колет, как солома голый зад!
Дети, облепившие плачущего Рори, захихикали, оживились. Они не знали об Иремиле. Старшие остались мрачными.
Какое-то время прошло в оцепенении и молчании. Астре рассеянно вертел в руках незаконченную ложку. Рори беззвучно всхлипывал, обняв младших. Марх стоял возле Илана, прикусив губу, чтобы не сболтнуть лишнего. Генхард притих, согревшись у печи. Одна Сиина не находила себе места. Она металась из комнаты в комнату беспокойной тенью. Переставляла чашки на полках, перечищала до блеска натёртые кувшины. Зачем-то взялась перетряхивать мешки. Потом налила воды и принялась перемывать пол. Марх, наблюдая за ней, не выдержал. Подошёл, отобрал тряпку, отвёл сестру за ширму и прижал к груди.
— Хватит уже, — сказал он тихо. — Поплачь.
Девушка мелко задрожала и вдруг вцепилась в Марха, прильнула изо всех сил. По шрамам на щеках одна за другой покатились скудные слёзы.
— Что теперь делать? Что же нам теперь делать?
— Сначала поплачь и успокойся. У тебя ещё мы есть.
Сиина судорожно вздохнула и замерла. Её снова кольнуло предчувствие. Липкий комок в груди разросся.
— Что-то случится, — шепнула она.
Тишину прорвал оглушительный треск. Сиина вздрогнула и обернулась. В сенях скрипели половицы под топотом шагов. Звякали бутыли и стеклянные плошки на полках. Марх оттолкнул сестру, схватился за лук. Внутренняя дверь дрогнула от мощного толчка. Рори неуклюже подскочил, бросился к столу, надеясь закрыть проход. Снова удар. Сильный, будто тараном. Дети завизжали. Сиина, не зная, что делать, накинула на них покрывало. Астре отыскал в опилках нож. Все были до смерти напуганы, и лишь глаза проснувшегося Генхарда сияли. Они отражали блеск золотых монет, обещанных за каждую порченую голову.
Марх глянул на Астре. Грозовые глаза застыли и омертвели, словно присыпанные пеплом. Блики лампы отразились в них тускло, как в стекле мутных банок на полке.
— Это враги, — сказал он.
Дверь не выдержала. Распахнулась настежь. В комнату ворвались шестеро крепко сложенных мужчин. Шальные глаза, грязная одежда. От них разило потом и кислушкой.
Марх застыл со вскинутым луком. Он целился, но руки дрожали. Выросший в лесах и привыкший видеть смерть, правдолюбец знал, что не способен убить человека. Так же, как и любой из порченых. Вот почему они беззащитны. Вот почему так легко с ними расправиться. Вот почему звон монет за их головы способен затмить даже страх перед черноднём.
— А ну опусти лук, сосунок!
Первая стрела угодила в плечо бородатому, рябому головорезу. Вторая в ногу темноволосому парню справа от него. Третью Марх пустить не успел. Что-то просвистело в воздухе и ужалило в бок. Это был дротик, остро пахнущий мор-травой. Марх вытащил его, отшвырнул. Сердце забилось чаще. Кровь зашумела в ушах. Сначала онемел живот, затем руки и ноги. Вопли и крики слились в единый гул. Силуэты людей, оружия и разбросанной утвари поплыли цветными пятнами. Марх покачнулся, упал. Кто-то подхватил его под руки. Кажется, Сиина. Он порадовался, что хоть так закроет её. Своим телом. Дальше темнота.
Глава 4 Победа мертвеца
Только теперь, спустя четыре года после посвящения, я узнал, что слово «прималь» означает «первородный, изначальный». Его корни произрастают из глубин древнего языка, которым люди пользовались задолго до появления чёрного солнца. Учитель поведал мне об этом вчера. Искренность в его голосе не даёт повода сомневаться, однако, я нахожусь в сильном замешательстве, ведь он не может воспроизвести ни одной буквы из той системы забытых знаков, хотя и утверждает, будто она в самом деле существовала.
Учитель называет прималей хранителями, внутри которых обитает память Сетерры. Она уходит во времена столь давние, что сложно даже вообразить. Океаны знаний спят в глубине человеческого разума, и ещё не придумали верного способа извлекать их оттуда. Иной раз прошлое настигает меня неожиданными вспышками, искрами, образами, суть которых не имеет осмысленных начала и конца. Нельзя догадаться, как появилось то или иное утверждение, и где его исток. Невозможно понять, к чему оно ведёт и в каком виде существует в наши дни. Примали — те, в ком хранится тайна чёрного солнца и множество других сокровищ. Если бы только я знал, как добраться до них…
(Из книги «Летопись прималя» отшельника Такалама)
(Материк Террай, государство Соаху, г. Падур 8-й трид 1019 г. от р. ч. с.)
Нико лежал в ворохе подушек у окна и смотрел, как в небе гаснут созвездия. Он не выходил из дворца после смерти Такалама. Не видел, как останки учителя сметали с шёлка и ссыпали через бараний рог в красное чрево шкатулки. Мягкие, серые хлопья поместили в землю, где пласты за пластами оседали сотни ушедших жизней. Такалама упокоили на вершине горы Достойного Праха, где хоронили предыдущих властиев и их семьи.
Наследнику Соаху не хотелось шевелиться и думать. Лучше бы уснуть, как ящерице зимой где-нибудь в северной стране. Оторвать хвост воспоминаний о Такаламе и медленно отращивать новый, уже без него. А весной открыть глаза человеком, свободным от груза прошлого.
Доверие к миру пошатнулось. Даже учитель, неспособный лгать, столько лет обводил Нико вокруг пальца. И для чего он всё так усложнил? Как посмел играть и вертеть учеником, словно ручным бельчонком?
В первый день было много ярости. Юноша переворачивал подносы и табуреты, разбивал вазы и статуэтки, выкрикивал проклятия всем и вся, пока не сорвал голос. Когда злость иссякла, её место заняла тупая боль, затем пришла пустота. Нико сделался отрешённым и потерянным. Он почти не ел, отказывался от прогулок. Мать стенала и молила супруга повлиять на сына, но Седьмой велел оставить его в покое.
Бездействуя, юноша невольно загнал себя в капкан мыслей. Он сжёг загадку Такалама, но прежде мельком прочёл её. Символы и рисунки то и дело вставали перед глазами. Нико обрывал нити размышлений, но всякий раз возвращался к ребусу.
Уходи, не сжигая мосты.
Вновь пристанешь к родному причалу,
И конец обратится в начало,
Только ты уже будешь не ты.
Четверостишье нашлось в Срединной поэме — самой древней рукописи материка Террай. У оригинала наверняка было другое название, но в истории сохранилась лишь условная середина. Неизвестно, какую часть она занимала, и где располагалась: ближе к началу или концу. Незавершённость дала многим поколениям сочинителей простор для выдумки. Благодаря им поэма пережила сотни воплощений, но её стержень остался неизменным.
— Что бы это могло значить? — прошептал Нико. — Там было двойное кольцо. Первое значение стиха прямое, а второе… Мост или причал? Или часть моста, близкая к причалу? Мерзкий старик, ты уже начал играть со мной!
Нико ударил кулаком в подушку. Шумно вздохнул и повернулся набок. В этот миг над ухом просвистел нож. Впился в шёлковые обои. Нико сделал кувырок и спрятался за ширму.
— Неудачное место, молодой господин! Вас видно, как на ладони.
Нико и правда сплоховал. Свет, падавший из окна, отчётливо вырисовывал его силуэт на фоне расписных створок.
— Чтоб тебя пеплом разнесло!
Чинуша было не разглядеть в утренних сумерках, но его выдал дерзкий молодой голос. Нико вышел из укрытия, торопливо зажёг лампу. Чинуш картинно скривился, оглядев покои господина. Всюду бардак: подносы с сухими лепёшками, огрызки фруктов, колтуны из грязных вещей по углам. Нико не разрешал служанкам входить в комнату, так что здесь давно не убирали.
— Да вы самоубивец, господин! — весело сказал Чинуш, цокнув языком. — Не держите оружие поблизости. Не закрыли окно. Даже дверь не удосужились запереть.
— Смерти захотел? — прошипел Нико. — Да как ты посмел нарушить приказ Седьмого?! Тавар придушит тебя собственными руками!
— Он скорее прикончил бы вас, — холодно сказал Чинуш. — Более бесполезного ученика сложно представить.
Слова дёрнули разом все нервы. Чинуш знал, как разозлить господина. Нико ненавидел его немногим меньше Тавара — лучшего мастера ножей Соаху — их общего учителя.