Поезд тронулся вовремя. Пока проезжали по Будапешту, они молча смотрели в окно, потом миновали ровные ряды домов сталинских времен на окраине, скудно освещенные дома из шлакоблоков в пригороде, после чего поезд помчался на юго-восток уже в полной темноте. В плохо подогнанных окнах свистел ветер, и им пришлось закутаться в верхнюю одежду. – Я забыл взять еду, – посетовал священник. – Виноват. Кейт подняла брови. – Разве здесь нет вагона-ресторана? – Несмотря на все убожество «купе первого класса», она еще не рассталась с надеждой на изысканный ужин среди чистых скатертей и фарфоровых ваз со свежими цветами. – Пойдемте, – сказал О’Рурк. Кейт вышла за ним в узкий коридор. В вагоне «первого класса» было восемь купе, и все двери были закрыты. Преодолевая повороты на скорости, вдвое большей, чем на американских железных дорогах, поезд подпрыгивал и раскачивался. Ощущение создавалось такое, что вагон может слететь с рельсов на любом вираже. О’Рурк открыл тяжелую исцарапанную дверь в конце вагона: вход был затянут рядами толстых веревок. – С той стороны то же самое, – сказал священник. – Но почему?… – Внутри Кейт нарастала тошнотворная клаустрофобия. О’Рурк пожал плечами. – Я ездил этим поездом к западу от Бухареста, и было то же самое. Может, они не хотят, чтобы из других вагонов лезли в первый класс. Или это делается из соображений безопасности. Но мы здесь в изоляции… можно сойти, когда поезд остановится, но из вагона в вагон переходить нельзя. Впрочем, это неважно, поскольку вагона-ресторана все равно нет. Кейт чуть не плакала. О’Рурк постучался в первую дверь. В купе сидела рыжеволосая хмурая проводница. – Egy uveg Sor, kerem, – обратился к ней священник, оглянувшись на Кейт. – Пожалуй, пиво нам не помешает. Хмурая женщина покачала головой. – Nem Sor… Coca-Сola… husz Forint. О’Рурк скривился и подал ей бумажку в пятьдесят форинтов. – Kettо Coca-Colas, – сказал он, подняв два пальца. – Сдача? A… Fel tudya ezt valtani? – Nem, – отрезала хмурая проводница, подала две маленькие бутылочки кока-колы и задвинула дверь. В купе Кейт открыла бутылки открывалкой из складного ножа, который ей когда-то подарил Том. Они сделали по глотку, поморщились и посмотрели на мелькающие за окном темные деревья. – Поезд прибывает в Бухарест примерно в десять утра, – сказал О’Рурк. – Вы уверены, что не хотите на нем остаться? Кейт закусила губу. – Наверное, глупо – выходить из поезда посреди ночи. Вы, должно быть, считаете меня круглой дурой. Священник допил коку и молчал еще с полминуты. – Нет, – произнес он наконец. – Думаю, переезд через границу может оказаться концом путешествия. Лучан нас предупреждал. Кейт вглядывалась в темноту за окном. – Похоже на манию преследования, да? О’Рурк кивнул. – Верно… Но даже у маньяков есть враги. Кейт подняла глаза. – Шутка, – пояснил священник. – Давайте действовать по плану. Кейт поставила бутылку и поежилась. Она и представить себе не могла, что будет посреди ночи тащиться куда-то в этом кошмарном поезде. Единственным источником света в купе служила слабенькая, ватт на десять, лампочка под потолком. – А что помешает цыганам ограбить нас и убить? – Ничего, – ответил О’Рурк. – Если не считать того, что Янош уже имел с ними дело и, случись с нами что-нибудь, сообщит властям. Думаю, все будет нормально. Свет прожектора локомотива выхватил из темноты деревья, которые тут же сменились пастбищами. – Расскажите мне о цыганах, Майк. Священник потер руки и подул на них, пытаясь согреть. – Об их древней истории или поближе к нашим временам? – Все равно. – О европейских цыганах вообще или только о румынских? – О румынских. – Жилось им не слишком-то легко, – начал О’Рурк. – До тысяча восемьсот пятьдесят первого года они были рабами. – Рабами? Мне казалось, что рабство в Европе отменили задолго до этого времени. – Все правильно. Но только не в Румынии и не по отношению к цыганам. Да и потом им было ненамного легче. Гитлер пытался решить «цыганский вопрос» за счет их уничтожения в концлагерях по всей Европе. В Румынии во время войны погибли больше тридцати пяти тысяч человек, единственное преступление которых состояло лишь в том, что они цыгане. Кейт нахмурилась. – Я не знала, что Румыния была оккупирована немцами. – Она и не была оккупирована. – Да? Э-э-э… расскажите дальше. – Так вот, примерно четверть миллиона людей назвали себя цыганами во время последней переписи в Румынии. Большинство же не захотели указывать свою истинную национальность из-за официальных преследований, так что на самом деле в стране их не меньше миллиона. – Каких преследований? – При Чаушеску в Румынии официально не признавали цыган отдельной этнической группой – только частью румынской нации. Официальной политикой была «интеграция», что на практике означало разрушение цыганских таборов, отказ в выдаче виз, гражданство второго сорта, а работа – третьего, расселение цыган в городских гетто или специальных поселениях, где на улучшение условий жизни не выделялось ни гроша. К цыганам вообще относились с презрением и с предубеждением, приблизительно так же, как к чернокожим в Америке лет семьдесят тому назад. – А сейчас? – спросила Кейт. – После революции? О’Рурк пожал плечами. – Законы и отношение практически не изменились. Сами видели, что большинство «приютских детей», которых усыновляют американцы, из цыганских семей. – Да, – согласилась Кейт. – Дети, проданные своими же родителями. – Так точно. Дети – единственная роскошь, которой цыганские семьи располагают в изобилии. Кейт смотрела в темноту. – А у Влада Цепеша были какие-то особые отношения с цыганами? О’Рурк усмехнулся. – Это было чертовски давно, но… Да, я тоже об этом читал. Старый Влад Дракула окружил себя телохранителями из цыган: одно время у него все войско состояло только из них, и он часто использовал их для особых поручений. Когда бояре и прочая знать восстали против Дракулы, верность ему сохранили только цыгане. Кажется, еще в те времена они ненавидели всякую власть… – Но Влад Прокалыватель сам был властью. – Всего несколько лет. Вспомните, что он больше спасался бегством до и после правления, чем правил. Чего Дракула никогда не жалел для цыган и за что они всегда отвечали ему взаимностью, так это золото. Кейт состроила гримаску и поближе придвинула к себе сумочку. – Будем надеяться, что пара тысяч долларов вполне заменит то самое золото. Отец Майкл О’Рурк кивнул, и дальше они сидели молча, пока поезд подскакивал, дребезжал и стучал, отмеряя километр за километром в сторону румынской границы. Лёкёшхаза был приграничным городком, но О’Рурк сказал, что настоящая таможня в Куртичи – румынском городке несколькими милями дальше. По его словам, там все как в старые добрые дни: подозрительные контролеры, которые барабанят в дверь купе в полночь или на рассвете в зависимости от того, в какую сторону направляется поезд, пограничники в портупеях, автоматы, собаки, что-то вынюхивающие под поездом, другие пограничники, перетряхивающие матрасы и одежду во всех купе. Они не стали дожидаться таможни. Большинство оставшихся пассажиров-венгров сходили в Лёкёшхазе, и Кейт со священником присоединились к ним. Они прошли по платформе, смешавшись с толпой, и покинули освещенное место, оказавшись за зданием вокзала. Вокзальчик был небольшой, да и городишко маленький, так что им понадобилось пройти всего пару кварталов, чтобы очутиться на окраине. Вокруг было очень темно. С полей за пустынным шоссе дул холодный ветер. Где-то неподалеку лаяли и выли собаки. – А вот и кафе, о котором говорил Чоаба. – О’Рурк кивнул в сторону запертого и закрытого ставнями строения. На окне висела табличка с надписью «ZARVA», что О’Рурк перевел как «закрыто», а табличка поменьше с надписью «AUTOBUSZ MEGALLO» вызвала у Кейт сомнения, поскольку она никак не могла поверить, что здесь ночью могут останавливаться какие-нибудь автобусы. Они перешли в тень заброшенного шлакоблочного дома напротив кафе и стояли там, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреться. – Больше похоже на декабрь, чем на октябрьскую погоду, – шепнула Кейт, после того как они простояли минут десять-двенадцать.