Сигнал с зеленой планеты пронесся по наблюдательной гондоле Брин 2 ураганом. Древние системы дожидались именно этого момента – казалось, целую вечность. Протоколы, созданные в дни Старой Империи, пылились веками, на протяжении всей жизни нового вида, который наконец заявил о своем присутствии. В них возникли искажения. Они теряли смысл, переписывались заново, затем в них проникла зараза загруженной личности Керн, которую все эти годы гондола инкубировала, словно культуру микроба. Системы получили сигнал, проверили итоги, нашли их в пределах допустимой погрешности, распознали прохождение критического порога в отношении расположенной внизу планеты. Ее предназначение, заржавевшее за века бездействия, внезапно снова стало востребованным. За один рекуррентный вневременной момент – море расчетов, кипящее под человеческой маской Элизы, – системы гондолы не могли принять решение. Слишком многое в разуме этой системы было потеряно, отправлено в неверные файлы, вымарано при редактировании. Она атаковала разрывы внутри своих систем. Хотя она и не была по-настоящему осознающим себя искусственным разумом, себя она познала. Она восстановила себя, обошла нерешаемые проблемы, достигла верного вывода с помощью прикидок и косвенных выводов. Она постаралась разбудить Аврану Керн. Граница между живой женщиной, загруженным личностным конструктом и системами гондолы не была четко проведена. Они проникли друг в друга, так что стазисный сон одной кошмарами просочился в холодную логику остальных. Прошло очень много времени. Не вся Аврана Керн сохранила жизнеспособность. Тем не менее гондола сделала что могла. Доктор Керн проснулась – или ей приснилось пробуждение, и в этом сне Элиза стояла у ее постели, словно ангел, и благовествовала о чудесах. «Сегодня новую звезду увидели на небесах. Сегодня родился спаситель жизни на Земле». Аврана пыталась разорвать сорные сети своих ужасов, пыталась очнуться настолько, чтобы понять, что именно ей сказано. Она довольно долго пребывала без сознания… а была ли она хоть когда-то в сознании? Она не пожелала вспоминать о каком-то темном присутствии, о пришельцах, атаковавших ее подопечную – ту планету, что стала смыслом ее жизни, воплощением ее наследия. Какой-то странник являлся, чтобы украсть тайну ее проекта, украсть у нее бессмертие, воплощенное в ее новой жизни – в ее потомстве, ее детях-обезьянах. Это было на самом деле? Или ей это приснилось? Она не могла отделить факты от долгих холодных лет сна. – Мне полагалось умереть, – сказала она внимательной гондоле. – Мне полагалось отключиться, ничего не замечать. Мне не полагалось видеть сны. – Доктор, похоже, что в ходе лет произошла гомогенизация информационных систем наблюдательной гондолы. Приношу извинения, но мы функционируем за пределами запланированных параметров. Наблюдательная гондола была рассчитана на то, чтобы столетиями находиться в пассивном состоянии, – это Аврана помнила. Сколько времени должно было уйти на то, чтобы вирус зажег искру разума в сменяющихся поколениях обезьян? Значит ли это, что ее эксперимент провалился? Нет: они наконец подали сигнал. Они потянулись вовне и прикоснулись к невыразимому. И время внезапно потеряло свою прежнюю ценность. Теперь она вспомнила, почему вообще оказалась в гондоле, выполняя функцию, которая была предназначена для кого-то не столь значимого. Время не имеет значения. Только обезьяны имеют значение, потому что теперь будущее принадлежит им. Однако те тревожащие полусны снова к ней вернулись. Во сне прилетала примитивная лодка путешественников, утверждавших, что они – ее родня, но она посмотрела на них и поняла, кто они на самом деле. Она просмотрела их историю и их знания. Они оказались плесенью, которая выросла на трупе ее народа. Они оказались безнадежно заражены той же болезнью, что убила цивилизацию самой Керн. Лучше начать заново с обезьянами. – Что вам от меня нужно? – вопросила она у сущности / сущностей, которые ее окружали. Глядя на их лица, она увидела бесконечную цепь стадий между нею и холодной логикой систем гондолы и никак не смогла бы сказать, где заканчивается она сама и где начинается машина. – Готова вторая фаза проекта «Возвышение», – объяснила Элиза. – Ее начало требует вашего слова. – А если бы я умерла? – выдавила Аврана. – Если бы я сгнила? Если бы меня не удалось разбудить? – Тогда ваша перезагруженная личность унаследовала бы ваши обязанности и власть, – ответила Элиза, а потом, словно вспомнив, что ей положено демонстрировать человеческое лицо, добавила: – Но я рада, что этого не случилось. – Ты не знаешь, что такое радоваться! Но еще не договорив, Керн усомнилась, так ли это. Достаточное количество ее самой размазалось по этому континууму от жизни к электронике, так что, возможно, Элиза познала больше человеческих эмоций, чем те, с которыми теперь осталась Керн. – Переходите к следующей фазе. Конечно, переходите к следующей фазе! – бросила она в наступившую тишину. – Иначе зачем мы вообще здесь? Что вообще осталось? «Действительно, что вообще осталось?» Она вспомнила, как фальшивые люди – эта болезнь, пережившая ее собственный народ, – приблизились к планете. Это действительно было? Все было именно так? Она говорила с ними. Та «она», которая с ними взаимодействовала, похоже, распознала в них достаточно много человеческого, чтобы поторговаться, пощадить их, позволить им спасти своих. Каждый раз, когда ее будили, ее разумом словно управлял какой-то иной набор мыслей. Значит, она была настроена на снисходительность. Она признала их в достаточной степени людьми, чтобы продемонстрировать им милосердие. В тот день она расчувствовалась. Если задуматься, то можно вспомнить, как это ощущалось. И они свое слово сдержали, надо полагать, – они улетели. В этой системе не видно было их следов, не слышно было никаких передач. У нее было неприятное чувство, что все не так просто. Она чувствовала, что они вернутся. И теперь она может потерять намного больше. Какой урон эти фальшивые люди нанесут ее зарождающейся обезьяньей цивилизации? Ей надо стать жестче. Вторая фаза программы возвышения состояла в контакте. Когда обезьяны разовьют свою собственную необычную культуру до такой степени, что смогут отправлять радиосообщения, они окажутся готовы к контакту с более широкой вселенной. «И теперь вся более широкая вселенная – это я». Наблюдательная гондола начнет разрабатывать средство коммуникации, основываясь на простейшей бинарной нотации и используя каждый следующий этап, чтобы вытянуть более сложный язык, как будто компьютер программируют с нуля. На это потребуется время, в зависимости от желания и способности обезьян учиться, от поколения к поколению. – Но сначала отправь им послание, – решила Аврана. Пусть обитатели планеты и не способны понять ее прямо сейчас, она желает задать тон. Она желает дать им понять, что их ждет тогда, когда они наконец смогут общаться. – Жду сообщения, – поторопила ее Элиза. – Скажи им вот что, – объявила Аврана. Возможно, в своем обезьяньем невежестве они запишут, а потом перечитают сообщение и все поймут. «Скажи им вот что: я ваш творец. Я ваш бог». 5. Раскол 5.1 Пленник Холстен размышлял над своим взаимоотношением со временем. Недавно ему казалось, что время – это нечто, происходящее с другими людьми – или, поскольку других людей было маловато, с другими частями вселенной. Время было грузом, от которого он вроде как был освобожден. Он оказывался на пути стрелы времени или сходил с него, но почему-то не оказывался под ее ударом. Пусть Лейн и называла его стариком, но на самом деле промежуток между его рождением и текущим моментом был нелеп, нереален. Ни один человек никогда не оседлывал время так, как это сделал он в своем путешествии длиной в тысячелетия. Теперь, в камере, время наваливалось на него и цеплялось за ноги, приковывая к мучительно медленному темпу космоса, где прежде он совершал скачки длиной в столетия, сокращая расстояние между яркими моментами истории человечества. Его вытащили из стазис-камеры и бросили в эту клетку. Только спустя двадцать семь дней ему дали хотя бы понять, что происходит. Поначалу ему показалось, что это – сон о том, как его похитили мятежники. Он был довольно оптимистично настроен, пока не понял, что люди, волочащие его по «Гильгамешу», – это не давно погибший Скоулз с соратниками, а совершенно незнакомые личности. А потом он попал в жилое помещение. Ему в нос ударил запах – совершенно незнакомая нездоровая вонь, которую не могла изгнать даже вентиляция «Гилли». Это был запах скученного человеческого обитания. Он смутно помнил бывший операционный зал, который теперь был увешан кусками серой ткани – самострой из каких-то занавесей, портьер и тесных загородок… и люди, множество людей. Это зрелище его ошарашило. Он успел привыкнуть к тому, что является частью небольшого избранного общества, но теперь за короткое время успел разглядеть не меньше ста незнакомых лиц. Это столпотворение, теснота жилых помещений, запах и оглушающий шум – все создало ощущение столкновения с враждебным существом, яростным, злобным и всепожирающим. И там были дети. В этот момент у него начало проясняться в голове и пришла мысль: «Груз вырвался на свободу!» На всех его пленителях были одеяния из той же тонкой серой ткани, которую сквоттеры использовали для своих самодельных шатров: видимо, на «Гильгамеше» она хранилась совершенно для других целей или же была синтезирована в мастерских. Во время стремительного прохождения по жилым помещениям Холстен успел заметить немногочисленные корабельные костюмы, но на большинстве незнакомцев были вот такие бесформенные, обвисающие одеяния. Они все оказались худыми, истощенными, недоразвитыми. Волосы у них были длинные, очень длинные – ниже плеч. Все вокруг имело странно-примитивный вид: возвращение к дикарскому периоду человечества. Его схватили, заперли. И заточили его не просто в одной из комнат «Гилли». В одном из ангаров для шаттлов поставили клетку – и она стала ему домом. Его тюремщики кормили его и изредка убирали ведро, предоставленное для отправления нужд, но в течение двадцати семи дней этим все ограничивалось. Казалось, они чего-то ждут. Что до Холстена, то он рассматривал шлюзовой люк ангара и гадал, не предназначена ли ему роль некой жертвы, которую принесут в дар божеству космоса. Поведение его тюремщиков явно не было нацелено на то, чтобы его сломить или держать для получения выкупа. Со стороны некоторых пленителей наблюдалось странное уважение, почти преклонение. Они старались к нему не прикасаться (те, кто тащили его в клетку, были в перчатках) и упорно не встречались с ним взглядом. Все это подкрепляло все усиливающуюся уверенность в том, что они – культисты, а он – какое-то священное подношение, и что последняя надежда человечества тонет в потоке суеверий. А потом ему поручили работу, и он решил, что это все-таки сон. В один прекрасный день он проснулся у себя в клетке и обнаружил, что тюремщики оставили ему переносной терминал – пусть жалкий безмозглый обрубок, но все-таки какой-то компьютер. Он жадно на него набросился, но оказалось, что он ни с чем не соединяется – полностью автономен. Однако там оказались данные, файлы знакомых размеров, написанные на мертвом языке, который у него уже начал вызывать откровенное отвращение. Подняв голову, Холстен обнаружил, что в клетку заглядывает один из его тюремщиков: мужчина с узким лицом, по крайней мере на десять лет моложе Холстена, но щуплый, как и большинство из них, и с рябым лицом, заставляющим предположить последствие какой-то болезни. Как и у всех этих странных незнакомцев, волосы у него были длинные, но аккуратно заплетенные и свернутые на затылке аккуратным узлом. – Ты должен это объяснить. С Холстеном заговорили впервые. Он уже начал думать, что у него с ними нет общего языка. – Объяснить это, – нейтрально повторил Холстен. – Объяснить, чтобы можно было понять. Превратить в слова. Это твой дар. – О, ради… ты хочешь, чтобы я это перевел? – Именно так. – Мне нужен доступ к главным системам «Гилли», – заявил Холстен. – Нет. – Там алгоритмы перевода, которые я составил. Там прежние переводы, с которыми мне надо будет справляться. – Нет. Все, что тебе нужно, – здесь. – Мужчина в сером одеянии очень церемонно указал на голову Холстена. – Работай. Так приказано. – Кем приказано? – вопросил Холстен. – Твоим господином. – Серорясник секунду холодно смотрел на Холстена, а потом отвел глаза, словно смутившись. – Будешь работать, или не будешь есть. Так приказано, – пробормотал он. – Другого пути нет. К нему стало приходить понимание. Он явно спит. Он заперт в своем сне. Вот – кошмарный антураж, одновременно знакомый и незнакомый. Вот задание без всякой логики, но являющееся искаженным отражением того, чем он занимался, когда в последний раз бодрствовал – когда «Гильгамеш» находился на орбите серой планеты. Он по-прежнему находится в стазис-камере – и видит сон. Но, конечно же, в стазисе снов не видят. Даже Холстен достаточно хорошо помнил научные основы, чтобы это знать. Сны не снятся, потому что процесс охлаждения сводит активность мозга к абсолютному минимуму, подавляя даже работу подсознания. Это необходимо, потому что не сдерживаемая мозговая активность во время насильственного ничегонеделания в период долгого сна привела бы к сумасшествию. Холстен прекрасно помнил, что они уже теряли человеческий груз: возможно, у этих мучеников все было именно так. Его странно успокоило осознание того, что его стазис-камера начала отказывать на каком-то глубоком, механическом уровне, так что он потерялся в собственном разуме. Он попытался представить себе, как сражается со стазис-камерой, ползет вверх по крутому склону изо льда и препаратов, чтобы проснуться, как стучит в неподвижную крышку гроба, похороненный заживо внутри принявшего форму корабля мавзолея, воздвигнутого в честь нелепого нежелания человечества сдаться. Все это не запустило у него выброс адреналина. Его разум упрямо отказывался покинуть самодельную камеру в ангаре для шаттлов, пока он медленно разбирал оставленные ему файлы. И, конечно же, это был сон, потому что они были все о том же: новые сведения об устройстве Гюина, аппарате для загрузки, которую тот целиком вырвал из заброшенной станции терраформирования. Холстен создал себе сон с административным чистилищем.