— Ты когда-нибудь не носишь рубашку? — Господи, ну и ладно. — Он поднимает руки в знак умиротворения. Вероятно, это было не самое лучшее начало разговора. Между ними воцарилось молчание. Потом: — Я ношу и другие вещи, — ворчит он, оскорбленный. Он никогда не скажет ей, что печется на солнце. Рвет гребаные кофты, как будто это никого не касается. Она фыркает. — Например? Спецодежду и кепки дальнобойщиков? Черт. Ее нахальство заводит его. Он становится тверже. Она не похожа на Серену. Серена была... спокойной. Тихой. Тесси - девушка в огне. Он почти смеется, представляя ее в Чинуке. Она несется по городу на высоких каблуках, светлые волосы развеваются за ее спиной. Женственная и огненная. Сила, с которой он хочет считаться. Если бы только она ему позволила. Уведомление. Не в силах сдержаться, из него вырывается рык. — Твой босс? Она протягивает телефон. Ее глаза загораются, когда она листает экран. — Нет. — Она положила руку на живот и улыбнулась ему ярким лучом. — Сегодня у меня двадцать девять недель. Он смотрит на ее живот. — Правда? Ее губы кривятся. — Да. У меня есть приложение, которое отслеживает все, что связано с ребенком. — Она снова смотрит на экран. Хихикает. — Мишка размером с кабачок. Он хихикает. — Черт. Они тебе все это рассказали? — Любопытствуя, он наклоняется, опираясь локтями на подлокотники своего кресла. Тесси протягивает ему свой телефон. На экране появляется трекер пастельного цвета, на котором изображен детский подгузник. Сердце замирает, он читает небольшую заметку: Малыш весит уже три фунта. Ребенок может моргать. У ребенка есть ресницы. — Как долго ты будешь вынашивать его? — спрашивает он, возвращая ей телефон и надеясь, что она сжалится над ним. Конечно, у него есть три сестры, но дети и младенцы для него так же чужды, как долгосрочные отношения для Хаулера. — Сорок недель. Девять месяцев, — говорит она. Он подсчитывает в уме. — Я сейчас в третьем триместре. Почти все. — Ты ходишь к врачу? Она подавляет улыбку. — Постоянно. Это вроде того, что делают беременные женщины. — После недолгого колебания Тесси наклоняет голову. Прикусила губу. — Может быть, ты хочешь посмотреть его фотографию? Господи. То, как она пожевала нижнюю губу, ее милое предложение заставило его мельком взглянуть на девушку, которую он встретил той ночью. Уязвимая. Добрая. Открытая. — Да, — прохрипел он, преодолевая комок в горле. — Я бы хотел. Она оживляется. — Хорошо. — Он ждет, пока она набирает номер на телефоне, а затем подвигает свой стул ближе к его стулу. — Вот, — говорит она, снова вкладывая свой телефон в его большие руки. Соломон рассматривает серо-белые размытые изображения, похожие на Роршаха, и хмурится, пытаясь понять, на что он смотрит. Но потом он видит. Он видит своего сына. Своего. Это реально, и это происходит. От этой мысли у него защемило в груди. Он хочет этого. Всем, что у него есть. Хочет стать отцом, забрать сына обратно в Чинук, научить его ловить рыбу, готовить, быть хорошим человеком - да что там, научить всему тому, чему научили его собственные родители. Тонкий палец Тесси проводит по экрану. — Это его голова, а это позвоночник, видишь? А это его… — Она переводит взгляд на него, и на ее лице появляется слабая улыбка. — Ну, ты понимаешь. — Она смеется. — Пенис. Сердце Соломона стучит в ушах, пока он рассматривает фотографии. Когда он пролистывает их, его охватывает тревога. — А с Мишкой все в порядке. Он здоров? — Да. — Она постукивает по экрану, наклоняясь к нему. Если он повернет лицо, ее губы окажутся в нескольких сантиметрах от его губ. Стоп. Черт побери. — Он идеален. Десять пальцев на руках. Десять пальцев на ногах. Солнечный свет падает на ее лицо, освещая все прекрасное в ней. Искреннее счастье в ее лице он видит только тогда, когда она говорит об их сыне. Их взгляды встречаются и задерживаются. Она поглаживает свой живот, ее голос становится мягким. — Теперь все, что ему нужно сделать, - это просто оставаться там до декабря. — А как же ты? — спросил он грубо, и эта мысль не давала ему покоя. Она моргает, застигнутая врасплох, затем ее лицо восстанавливается. — Со мной теперь все в порядке, — настаивает она, барабаня пальцем по краю кофейной чашки. Он сглатывает. — Теперь? Она небрежно поднимает руку. — Первые несколько месяцев я очень часто болела. Например, меня тошнило в пластиковый мешок, пока я вела машину. — Господи, — говорит он, нахмурившись. — Но я справилась с этим. Теперь все идет легко. Соломон смотрит. В благоговении перед своим ребенком. В благоговении перед этой женщиной. Последние полгода она была одна, делала все сама. Защищала его сына, подвергала свое тело адским нагрузкам, ходила на приемы к врачам, совмещала все это с напряженной карьерой. Его мучает сожаление. Он так много упустил. Упустил не по своей вине, но, черт возьми. Это все еще жжет. — У тебя есть семья на Аляске? — спрашивает Тесси, выпрямляясь в кресле. — В Чинуке, — говорит он. — Родители. Три сестры. — Правда? — Затем она закрывает рот. Ее щеки становятся свекольно-красными. — О, Боже, прости. Я просто подумала… что ты живешь на горе. Я представляла как-будто ты никуда не ходишь. Как какой-то отшельник Йети. Он поджимает губы, чтобы скрыть улыбку. Она не ошибается. — Долгое время я так жил. — Из-за твоей жены? — осторожно спрашивает она. — Серена. — Серена. — Она повторяет это имя, словно хочет правильно его произнести. Чтобы запомнить его. Его внутренности сжимаются, когда задумчивость этого жеста наносит ему удар. С задумчивым выражением на лице Тесси наклоняет голову, изучая его. — Как долго вы были женаты? — Шесть лет. — О. Он хочет сказать больше, рассказать ей о Серене, но слова застревают у него в горле. Признаться в том, что произошло... он еще не дошел до этого. Он не гордится этим. — Итак. Твои родители, — спросила она, явно поняв его молчание и решив сменить тему. — Что они думают об этом беспорядке?