Я повзрослела, а из-за своего высокого роста выглядела еще старше и все-таки во многом оставалась ребенком. Главное, я никак не могла понять, как возникают в голове человека жестокие решения. Но даже ребенком я почувствовала, что в тот день случилась самая большая жестокость: из комитатского города пришел приказ о мобилизации мужчин моложе двадцати лет. Я втихомолку горевала о Милане, о его желтом хохолке надо лбом, подрагивавшем при ходьбе. Мне вовсе не было дела до того, что летом, когда мы сушили сено, Милан принес Бетке букетик земляники, а она в благодарность заткнула за ленту его шляпы перо сойки. Может, это и странно, но я без капли зависти радовалась вместе с ними. Я верила, что Милан принадлежит и мне, но только иначе. Он принадлежал мне, как картина, как чувство, которое способно чем-то прекрасным наполнить жизнь. Это была моя глубокая тайна, и о ней так никто и не догадался. И когда повсюду в деревне женщины стали ломать в отчаянии руки и причитать, мое сердце сжалось и на глазах выступили слезы. Я слышала, как матери оплакивают своих сыновей: — Какие же это мужчины! Это ведь дети. Хорошо еще, что младенцев не отрывают от материнской груди. А кое-кто рассудил так: — Из-за дорог небось все и вышло. Господа знают, что молодые шли с лопатами впереди. Вот они в отместку и посылают их на фронт. Плача навзрыд, прибежала к нам тетка Осадская. — Ясное дело, кто-то из деревенских живоглотов наябедничал в замке. Подлизался, доложил, что мой Милан с Мишо Кубачкой подбили народ на это. Ну погодите! Она вдруг затихла, и только беззвучно вздрагивали у нее губы. Стиснув руки, она обливалась слезами. Тетка присела на камень у ручья, обеими руками прижала к лицу передник и безудержно рыдала. Мы обступили ее, слушая, как она причитает: — Почему его у меня отнимают? Это же еще ребенок, ему ведь только шестнадцать минуло. Наша мама пыталась ее успокоить. Из ближайших домов стали подходить женщины. Остановилась и тетка Петраниха. Она несла в узелке еду для мужа, работавшего в поле. С тех пор как ее Юлиана связалась с итальянским рыбаком, тетка стала совсем невыносима. Она ненавидела людей за то, что они разносили сплетни о ее доме. А еще больше за то, что они жалели Юлиану и осуждали ее, бессердечную мать. Она никак не могла с этим смириться. И где только могла, старалась людей поддеть, сорвать на них свою злобу. Подойдя к тетке Осадской, она сказала: — Чего ж ты теперь хнычешь да порядочных людей оговариваешь, будто они наябедничали. Ведь это тебя с поклажей господа подвезли в коляске. Это ты подхалимничала. Думала, бог весть чего добьешься. Ну вот и добилась! Сломленная и убитая горем, тетка Осадская и сквозь боль почувствовала, как закипает в ней ярость. Слегка отняв передник от заплаканных глаз и чуть приподняв веки, она посмотрела на Петраниху. У Осадских в жилах текла горячая кровь, лучше было с ними не связываться. Петраниха тут же отскочила от нее. Очень надо, чтобы Осадская повторила ей то, что всякий раз выкрикивала в запальчивости: пиявки, мол, ненасытные, процентщики, такие же как лихоимец корчмарь и все прочие живоглоты в округе. Однако Петраниха давно убедилась, что надо быть жадным, если хочешь выгодно пристроить своих дочерей да грозишься поставить напротив господского замка хоромы, какие во сне только могут присниться. Каждый при случае может сколотить состояние. Петраням в войну повезло, стало быть, война ей не помеха. Она даже не очень скрывает, что не станет горевать, если война и затянется. Ведь Петрань же молится каждое воскресенье за тех, кого взяли на фронт. Что ж, молитвой все искупится. А что теперь таких молодых забирают, так разве она виновата? Не она это придумала, так отчего бы ее мучила совесть? Осадская опустила передник и сказала: — Погоди, бывало, и коза волка съедала. Как миленькая вернешь цепочки, кольца да серьги. Ух, процентщица проклятая! У обеих от ярости даже горечь подступила ко рту. Но тут явилась наша бабушка с холма. Она несла корзинку, прикрытую чистой салфеткой. Добрым словом она успокоила распалившихся женщин: — Да будет вам, милые мои, в такое-то тяжкое время. Нынче о детях надо думать. Бабушка ставит корзинку перед теткой Осадской: — Тут кое-что для Милана на дорогу. Самый пустяк… да от души… Тетка Осадская растроганно смотрит на бабушку. Она опускает передник и протягивает руку к корзинке. Глаза ее становятся кроткими, гнев покидает ее. Резким вздохом она как бы сметает все злое, что стоит между ней и Петранихой. В такую горькую минуту действительно надо думать только о детях. Смягчившись, она глядит на нас, как мы бродим по берегу ручья. Мы все еще маленькие по сравнению с Миланом. Но именно мы, дети, живо напоминаем ей о нем. От ее недавнего гнева остался чуть заметный след, словно легкий туман, что плывет на рассвете по долинам. Сердце судорожно сжимается от неуемного горя. Огромная слеза стекает вдоль носа ко рту. Тетка, шевельнув губами, проглатывает ее. За ней по щеке катится другая, еще больше, точно крупная капля воды. — Ну не плачь, — утешает ее бабушка, — будь в наших силах, мы помогли бы тебе. — О-оох… — мучительные стоны срываются с теткиных губ. — Чего только не выпадает на женскую долю. Мужа забрали, теперь сына. Все вокруг начинают плакать вместе с ней. Женщины концами платков утирают слезы. Почти у каждой кто-нибудь из близких ушел на войну. Каждая и днем и ночью решает один наболевший вопрос: зачем столько страданий, зачем столько крови. Каждая из них мысленно уже миллион раз бросалась на чудовище, в мозгу которого родилось подобное жестокое решение. Мы все стоим, словно хороним кого-то. Вдруг тетка Осадская выкрикивает в тишину: — Люди!.. Слезы ручьем текут по ее лицу. Может быть, она хочет сказать: «Люди, не отдадим своих детей!» Может быть, подумалось ей, что она не одна, что таких несчастных матерей миллионы, великая армия любящих женщин, которые не хотят отдавать под пули своих детей и мужей. А что, если бы им всем вместе встать против тех, кто приказывает человеку убивать человека? Великая армия женщин против лютых зверей! Что тогда бы случилось на свете? — Люди добрые! — снова восклицает тетка Осадская. — Люди!.. Моя бабушка погладила ее мозолистой рукой и сказала: — Успокойся, мы тебя в беде не оставим. — Конечно, не оставим, — утешает ее и моя мама. Тетка Осадская бессильно никнет, грудью наваливаясь на ручку корзины. Она корчится, точно от боли. Губы ее плотно сжаты, веки прикрыты. Сгорбившись на камне, она похожа на увядший лист, из которого уходит жизнь. Мы все вокруг нее молчим, негодуя в душе. Только тетка Петраниха равнодушно поводит плечом и направляется вверх по дороге. Однако так не бывает, чтобы горе окончательно сокрушило человека. Тысячу раз оно сгибает его, и тысячу раз он вновь выпрямляется. Я поняла это совсем еще маленькой, когда стояла на берегу ручья и вместе со всеми нашими смотрела на тетку Осадскую. Внезапно она выпрямилась, вытерла слезы и решительно поглядела вперед. Вокруг стояла такая тишина, что мы явственно различали шелест каждой струи в ручье и журчание воды среди камней. Она смотрела перед собой и что-то обдумывала. Потом обвела взглядом стоявших рядом и сказала не очень громко: — Я понимаю. Что толку от моих причитаний, слезами горю не поможешь. Как же я, бывало, сердилась, что к нам ходит Яно Дюрчак из Еловой. Хорошо, что он приходил. По крайней мере, открыл Милану глаза. Мальчик сообразит, в кого надо стрелять. Она повесила на руку корзину, прикрытую белой салфеткой, встала и тихо отправилась вниз по дороге. Моя мама пошла с ней. Ей не хотелось отпускать ее одну в таком горе. Мы остались на дворе с бабушкой и ждали маму. Со двора, вдоль которого пенился бурный горный ручей, мы видели в окне горницы за чахлыми листьями герани Бетку. Она сидела в изголовье кушетки, и голова ее с черными косами клонилась к самым коленям. Она брала ранние весенние цветы, лежавшие в подоле, и заботливо собирала их в букетик. Поля, правда, не расцвели еще в полную силу. Только на лугах под утесами, покрытыми орешником, и у темного ельника пестрели на коротких ножках безвременники. Во время их цветения наш каменистый суровый край становился каким-то ласковым, хотя именно в это время земля жестоко боролась за жизнь — ведь в ней всходило неисчислимое множество семян, проклевывались миллионы зеленых листочков и трав. Когда вблизи я посмотрела на Бетку, лицо у нее было такое же яркое, как и луга на подгорьях в разливе расцветших безвременников. Лицо ее горело от мыслей, которые не оставляли ее. Она плела венок, и любой мог легко догадаться, кому он был предназначен. Милан Осадский уходил на войну, надо было проститься с ним по-девичьи нежно. Цветы, когда их дарят молодые, куда красноречивее слов. Это стародавний обычай, и сестра держалась его. Когда мы с мамой и бабушкой вошли в горницу, Бетка вспыхнула и чуть прикрыла букет краем передника. Я всегда любила цветы. И теперь подбежала взглянуть на них. Из чисто детского любопытства спросила: — А где ты нашла их, такие красивые? Я потихоньку беру цветок и верчу в пальцах. — Я собрала их у Теплицы, — застенчиво, но как-то любовно говорит сестра. — Если хочешь, там еще есть, на берегу возле излучины. Я сорвала всего несколько, на букетик для одного человека. — Бетка запнулась и виновато посмотрела на меня. Она выдала свою тайну. Но мы и без того знали, что речь идет о Милане. А мама сделала вид, что ничего не видит, не слышит. В свое время и она была молодой, и у нее точно так же пылали щеки, когда она держала в руках первые цветики, которыми собиралась украсить шляпу нашего отца. Подавленная другими заботами, она тихо сказала, выдвигая из-за стола табуретку для бабушки: — Садитесь, мама. От таких новостей изведешься больше, чем от тяжелой работы. Я устала, будто колола дрова. — Она глубоко вздохнула, как бы набираясь сил. Потом, расхаживая по горнице, рассуждала: — К чему им на войне такие мальцы? Ведь они и винтовки-то в руках не удержат. Семнадцать, восемнадцать лет! Ведь это — чисто молодняк в лесу. Разразится буря, и поминай как звали. Мама, верно, хотела продолжить, но кто-то взялся за щеколду двери, и она замолчала. Ждала, кто войдет. Появился дядя Данё Павков. Сначала поверх очков заглянул из сеней — так смотрел он на нас, когда рассказывал сказки. — Ну входи уж, входи, — подбадривала его бабушка. — Иду, иду, — говорил он через порог, стряхивая ошметки сукна и ниток со своего передника, — как бы вам тут не намусорить. — Ну что вы, не бойтесь, ведь не в барские хоромы заходите, — сказала мама. Он вошел и тут же без дальних слов спросил, не найдется ли у мамы старых отцовских башмаков на заплатки. — Мать Мишо Кубачки прибежала, — объясняет Данё, — и сказала, что ему не в чем идти. Принесла башмаки вот с такой дырой. — Он показывает на ладонь. — Какие там башмаки, — он забавно поводит плечами, — так башмачонки, да еще с такой дырой, что руку просунуть можно. Я и решил к вам наведаться, может, найдется какая дранина на латку. Мама раздумывает, кивает головой. Все, что было пригодно, уже истрепалось. Она хранила в ящике комода под простынями старую-старую кожу: а вдруг срочно понадобится кому из детей? Да и кожи-то было всего с вершок. Сколько раз мама уже отказывалась от нее. А ну как и вовсе нужда придавит. Мама обдумывает и так и эдак. Жалко ей парня. И в самом деле: негоже в такой обувке идти на войну. Но она помнит и о наших дырявых башмаках. В конце концов она решительно заявляет: