Легкое текучее мгновение, и баллончик смотрит Лютеру в лицо, а палец жмет; при этом толком даже не видно, направлена ли эта хрень в нужную сторону. Дай-то бог, чтобы ему прямо в харю. Ему, а не мне. Перечный газ пшикнул куда-то вбок, а монстр вышиб баллончик у нее из ладони. Лютер сверху осклабился, а Джессика от ужаса окаменела так, что даже не отреагировала на то, как он ее перевернул, закрутил руки за спину и стянул их толстой пластиковой петлей. Когда он снова уложил ее на спину, она жалобно залепетала: – Ну пожалуйста… Ну что ты от меня хочешь? Что мне для тебя сделать? Теперь она плакала, а едковатая привонь мочи в воздухе шла от нее. – Только не бейся в истерике. А то задохнешься, и вся наша забава насмарку. Он полез в рюкзачок и достал из него моток скотча. Оторвав кусок, переклеил им Джессике рот, чтобы больше точно не завопила. На мгновение ее обожгли и ослепили слезы. А проморгавшись, она увидела нож с кривым лезвием, каким-то неведомым краешком сознания отметив, что он похож на коготь хищной птицы. Теперь она стенала сквозь скотч, мычаньем умоляя не делать этого и бессвязно, отчаянно что-то обещая. Он уселся на нее сверху. Руки Джессики были скручены за спиной – как ни извивайся, мучителя с себя не скинуть. Лютер огляделся через плечо, наспех охватывая взглядом речную набережную. Джессика тоже повернула голову и через клочковатую траву с безысходностью увидела, что там никого. – Я же сказал, – перехватил он ее взгляд, – город наш. Ухватив за подбородок, он повернул ее голову к себе. Она неотрывно смотрела ему в глаза, пытаясь сквозь темень высмотреть в них хоть что-нибудь, но не углядела там ни сострадания, ни жалости, ни вообще чего-нибудь человеческого. Перед ней был нелюдь. – Ну что, момент наступает, – сообщил он. – Ты готова? Она качнула головой, снова ослепленная выступившими слезами. – Брыкаться бесполезно, это ничего не изменит. Близится твой последний миг. Мой тебе совет: постарайся встретить его достойно. Не знаю, поможет ли, но тебя я выбрал не из-за какого-нибудь там изъяна. Женщина ты была вполне себе ничего, милая, и я уверен, тот самый Роб или еще кто-нибудь наверняка бы нашел в тебе свое счастье. Тебе просто не повезло, только и всего. Ты была лишь одной из многих, за кем я наблюдал. Если б на крючок попалась какая-нибудь другая Шедд, мы б с тобой не сблизились. «Простите» было единственным словом, которое сейчас беззвучно шепнула она. За все то, что не сумела или не решилась сделать из никчемной боязни или по лености. Она просила людей, с которыми обращалась дурно, просила за отношения, порушенные ее гордыней. За свою черствость к родителям, которых изводила по пустякам. Но более всего за годы, прожитые попусту в ожидании кого-то, кто натолкнет, направит, довершит ее развитие, в то время как трудиться над всем этим надо было самой. Слезы теперь текли безудержно, и темные глаза нелюдя прищурились. – Не плакал я, окаменев душою[3], – строптивым шепотом заметил он. Его голос вырвал ее из ошеломительного раскаяния и обуял безудержным ужасом. Зажмурившись, она завопила отчаянным последним воплем, и голос этот заскользил по реке, слившись с плавным током струй. – Ничего, завтра о тебе напишут, – утешил он. – Еще и прославишься. Открыв глаза, она увидела, что тем самым когтем он указывает на вывеску небоскреба «Chicago Sun – Times», реющую зеленоватым неоновым облаком. После этого он пустил в ход свой нож. Закромсал. Джек Дэниэлс 31 марта, 09:15 – Нервишки? Я поглядела на Фина, сидящего со мной в приемной неотложки, а затем снова на свои кроссовки. Действительно: нога притопывала так, что того гляди, липучка расстегнется. Ненавижу липучки. Это, можно сказать, объявление: «Гляди, честной народ! Мне плевать, как я выгляжу!» А что, и вправду. Бальным туфелькам от Сен-Лорана (четыреста долларов пара) я теперь предпочитала растоптанные кеды, так как мои слоновьи стопы не влезали больше ни во что, хоть отдаленно сексапильное. На талии едва не лопалась майка-большемерка, а шорты были настолько в облипку, что и две расстегнутые сверху пуговицы не спасали. Не тело, а гнусная карикатура – и все это стараниями чужого, что сейчас вызревал внутри меня. Но и испортить мою внешность ему, как видно, было мало: сейчас он вознамерился погубить меня окончательно. Короче, прикончить. – Фи. При чем здесь нервишки? – ответила я, но вышло как-то резко, я так не хотела. Кондиционер работал ни шатко ни валко, а от лимонного запаха свербило в носу и ломило голову. – Мне что так, что эдак: все равно смотрюсь как Шалтай-Болтай. – Джек, перестань. Ты выглядишь просто красавицей. Фин, потянувшись, взял одну из моих потных ладоней. – Терпеть не могу, когда ты так говоришь. – Тем не менее это правда. Ты буквально цветешь. Его васильковые глаза были так чисты и безмятежны, что вот так бы взяла и мазнула ему по губам. А потому я отвернулась, предпочитая смотреть на других бедолаг, что торчали здесь в приемной. Приемная неотложки: хуже места не бывает. Разномастное собрание персонажей, сведенных воедино скверными новостями и обстоятельствами. Хотя не сказать, что в кабинете моего акушера-гинеколога намного лучше. У нее приемная обычно заполнена кумушками вдвое моложе меня, которые неуемно щебечут. И их вопрос ко мне неизменно один и тот же: «А сколько вам лет?» Достаточно, чтобы понять: надо было думать, прежде чем залетать в таком преклонном возрасте. С минуту пальцы Фина поглаживали мне руку, а затем вкрадчиво оплели запястье. Я выдернула ладонь: – Перестань. – Да я просто проверяю, – сознался он пристыженно. – Никаких больше проверок. Есть кому проверять. Иначе зачем мы здесь? Утром, когда мерили давление, оно оказалось 160 на 100 – опасно высокое. И вот теперь мы маемся в неотложке, проверяем мне мочу на белок – не усилился ли токсикоз. Если да, то Фин с доктором могут настоять на госпитализации – они такие. Хотя до срока мне вроде еще три недели. Еще больше, чем желание отрешиться от бремени, надо мной довлеет страх сделать это раньше положенного. Получается, в свои сорок восемь я все еще слишком молода для материнства. Если до конца моей бездетности остается три недели, то уж лучше я их отбуду, даже если меня хватает лишь на то, чтобы хрустеть чипсами и задрав ноги глядеть сериалы. – Фин, у тебя там чипсы есть? В подготовке к моему деторождению Фин взялся таскать с собой вещмешок для памперсов, в котором, однако, вместо них лежала всякая нездоровая закусь, а еще несколько совсем уж гибельных для здоровья стволов. Постепенно дело дошло до того, что наплечная кобура на меня больше не налезала, а до ножной я уже не дотягивалась, так что Фин один носил оружие за нас двоих. На мой вопрос он поставил перед собой нашу аляповатую торбу с Лягушонком Кермитом и вытащил из нее пакетик сырных читосов. Жаль, что не чипсы с беконом, но на безрыбье… Я надорвала пакетик зубами и сунулась в него. Фин охлопал свои джинсы и, вынув сотик, прищурился на экран. – «Горизонт чист, – прочел он вслух. – Как там Текила?» Снаружи на карауле бдил мой бизнес-партнер Гарри Макглэйд. Много месяцев назад – уже около года – мне пришлось иметь дело с одним редкостно гнусным типом, который пообещал, что наши пути еще сойдутся. Эту угрозу всерьез восприняли Гарри, Фин, а также мой старый товарищ по полиции Херб Бенедикт; серьезно настолько, что установили за мной круглосуточное наблюдение. Весьма галантно с их стороны, но после моего полугодичного натыкания то на одного из них, то на другого я от их троицы подустала. А тут еще Макглэйд взял на себя задачу (уж кто ему ее ставил?) подобрать имя моему будущему ребенку. Из-за того, что мне по жизни выпал крест нести свое прозвище «Джек Дэниэлс»[4], Макглэйд пришел к выводу, что будет уместно, если имя моего ребенка будет созвучно какому-нибудь напитку – разумеется, спиртному. – Отстучи ему, – распорядилась я, – что свое чадо я скорее назову Хельгой или Фанни, чем чем-нибудь алкогольным. – Текила, в принципе, тоже неплохо, – задумчиво вступился Фин. – Тебе и мятный шнапс, я знаю, нравится. – О, точно! Мята. Подходящее имя для девчурки. Прохлада, свежесть. – Давай уж тогда и шест для стриптиза в колыбельку водрузим. Фин улыбнулся. Двухдневная щетина ему к лицу. На нем белая майка и вытертые джинсы. В прошлом году после «химии» он полысел, но и на протяжении ремиссии следил за собой и брил голову. Сейчас ему в ухо золотую серьгу-кольцо, и будет вылитый Мистер Пропер, только сексуальнее. – Я все больше проникаюсь этой идеей насчет имени-выпивона, – сказал он мечтательно. – Вижу себя гордым папашей, толкающим перед собой коляску, а в ней перекатывается малютка Столи[5]. – Ну уж нет. У меня в уме возник образ Фина с коляской. Только вместо идиллической картинки в парке или торговом центре я представила, как он вкатывает ту коляску в банк, вынимает из подгузника нашей крохи ствол и совершает ограбление. Фин на десять лет меня моложе, и впервые с ним мы познакомились, так сказать, на профессиональном поприще, когда я была копом. Я его тогда арестовала. Во время зачатия он был, пожалуй, на стороне закона, хотя стопроцентной уверенности нет. Мою фамилию выкрикнула медсестра, и я, поднявшись с жесткого пластикового сиденья, заковыляла в одну из смотровых, где мне велели раздеться. Фин помог мне освободиться от моих кроссовок. Я разделась до ужасно тесного бюстгальтера и необъятных старушкиных панталон (самый неприятный из всех существующих покроев – хотя на седьмом месяце я уже утратила всякое достоинство и Фина не стеснялась: пусть любуется). Затем я взгромоздилась на смотровой стол и разлеглась там, словно выброшенный на берег кит, ждущий, когда его пхнут обратно в море. Отдернув шторку, в комнату вошел симпатичный доктор с распечатками. – Миссис Дэниэлс? – Мисс, – поправила я (чуть было не сказала «лейтенант», но когда это было). – Прекрасно. Я доктор Агуайр. Поступил ваш анализ мочи. Уровень белка триста шестьдесят миллиграммов, а вот креатининовый уровень нехороший. Высокий. Лицо у Фина напряглось: – Это выше предыдущего.