– Кирпичное строение, на отшибе. Там виднелся большой ангар, такой же обветшалый, как и все в этой округе. – Да, вижу. – Бери курс на него. – Лютер, чего ты добиваешься? Самообладание во мне постепенно восстанавливалось, а шум в ушах шел на убыль. Я выпрямилась и возобновила путь к середине дороги. Тот кирпичный склад без окон стоял в нескольких сотнях метров впереди, на дальней стороне пустой автостоянки. Даже с этого расстояния из него как будто доносился звук – тихое машинное гудение. – Джек, я за тобой слежу уже около года. Ты сбилась с пути, не правда ли? – О чем это ты? – Ты, помнится, была копом. Лучшим из лучших. Но теперь ты никто. И себя ты именно так и ощущаешь, разве нет? Джек! Счастлива ли ты вообще от того, что произведешь на свет этого ребенка? Такой вопрос подтачивал во мне уверенность, и не только потому, что этот двинутый занимался сейчас моим психоанализом. А потому, что он, возможно, был прав. Я думала, что уход из полиции принесет мне блаженство и я окунусь в домашнюю жизнь, как в новые удобные туфли. Но все оказалось не в пример сложней, чем я ожидала. Жестче. Даже если б я не озиралась все время в поисках Лютера, который того и гляди обойдет кордон моих безотлучных защитников, я толком не знала, чего именно хочу от жизни. Хотя в одном я, пожалуй, была уверена досконально: Лютер Кайт мне осточертел. – Можешь смело и откровенно отвечать на все вопросы, которые я тебе подбрасываю, – разрешил мне Лютер. – Пошел ты к черту. Сидящее на кирпичных столбиках брошенное авто, мимо которого я сейчас проходила, цвенькнуло и лишилось бокового зеркала. Я инстинктивно отпрыгнула, а эхо выстрела еще мгновение летало между домами. Стреляли с нескольких сот метров, со снайперской точностью. Прикрывая голову, я нырнула к земле, пронизанная электрической иглой страха. Но еще страшнее, чем выстрел, звучало слово «никто». Никто, ничто. – Флэшбэк из прошлого, а, Джек? Прижатие снайперским огнем. Поверь, я многое усвоил от тех, с кем ты сталкивалась прежде. – Чего тебе, черт возьми, надо? – пристукивая зубами, скрученная, как пружина, произнесла я. – Я могу тебя прикончить, когда мне заблагорассудится. Стоит мне захотеть, и я прикончу Гарри, Херба или твоего Фина. Или просто буду их истязать, а тебя заставлю слушать. Ты меня понимаешь? Я скрежетнула зубами. – Отвечай. – Понимаю, – ответила я (а что мне еще оставалось?). – Ты вообще счастлива от того, что тебе предстоит родить ребенка? – В текущих обстоятельствах… – Перестань. Я имею в виду, еще до них. До первого убийства. – Я… в замешательстве, – ответила я. – Почему? – Не знаю. Ответ был честным – настолько, что тянуло расплакаться. – Ты боишься быть матерью? Или боишься утратить себя такую, какой себя видишь? А что, если это я скажу тебе, кто ты есть? А, Джек? Что, если я покажу тебе, как быть человеком, которым тебе, по сути, предначертано было стать? – Лютер, чего ты от меня хочешь? – Я хочу, Джек, чтобы ты по достоинству оценила каждый момент того, что есть. Произведения искусства в большинстве своем предназначены для масс. С максимально возможным охватом аудитории. А представь, если бы Пикассо написал полотно, предназначенное одному-единственному человеку? Или Хемингуэй написал бы книгу для одного-единственного читателя? Так вот, я создал нечто специально для тебя, Джеки. Безумных доводов психопатов в оправдание их злодейств я за годы наслушалась изрядно, только никто из них, пожалуй, не вкладывал в это столько усилий. Возможно, у Лютера на осуществление его идей ушел не один год. Это наводило на мысль о масштабе его безумных фантазий, равно как о глубине его извращенности. Заодно напрашивался веселый вывод, что живой мне отсюда не выйти. – Почему именно для меня? – спросила я вслух. Шум того, что находилось внутри отдаленного кирпичного склада, становился все отчетливей. – Потому что ты этого достойна, – ответил Лютер. – Я отслеживал твой послужной список. Мне известно, что перед тобой проходило; имена убийц, которых ты преследовала. Таких, как ты, Джек, до тебя не было и вряд ли когда будут. То же самое можно сказать в отношении меня. Мы как две стороны одной монеты. Я все же нашла в себе силы подняться и распрямить спину, хотя и чувствовала всем телом наведенный на меня могильный глазок ствола. Я с прищуром посмотрела в ту сторону, откуда был сделан выстрел. – Ничего особенного, Лютер, в тебе нет и никогда не было. Ты просто мразь, как и все остальные подонки, которых я гоняла. Больной, сломленный человек, надутый спесью от страданий, которые причиняешь. Грохнул еще один выстрел, и пуля пропела где-то у меня над головой. В коленях сделалось зыбко, а ребенок забился как безумный. Но я держалась твердо. – Ты ошибаешься, Джек, – прошелестел голос Лютера. – Быть человеком я давно перестал. Лютер Укрытый брезентом, он лежит на крыше здания и через призму прицела наблюдает за ней. С расстояния в четыреста метров Джек смотрится совсем крохотной. Через простор гигантской пустой автостоянки бредет мелкая фигурка, совсем как потерянная душа по пустыне. Есть в ней что-то доподлинно героическое. Спору нет. До этого ей уже доводилось проходить через испытания: несколько лет назад ее едва не убила Алекс Корк. Были еще и Чарльз Корк, и Барри Фуллер, и та тройка снайперов; потом еще Химик, жирный урод Дональдсон, но Джек в итоге всегда одерживала верх. Кремень, а не женщина. С душою твердой, как алмаз. Что же происходит, когда алмаз наконец разламывается? Известно что. Зрелище редкостное. Изменение колоссальное. Деление ядра. А сломает ее он. Единственная управа против алмаза – это другой алмаз. В микрофон Лютер произносит: – Джек, вот тебе единственная от меня подсказка. На входе в склад тебя будет ждать блок клавиатуры. Ты как думаешь: какую комбинацию нужно набрать, чтобы попасть внутрь? – А как мне… Погоди. Он надеется, что она сообразит. – Шестьсот шестьдесят шесть. – Точно. Он следит, ведя ее еле заметным движением прицела на двуноге. Ничто не бывает так заразительно, как слежение за целью в окуляр высокоточного прицела на расстоянии четверти мили. Каждый следующий вдох мишени может оказаться последним, а быть ему или не быть, решает всего лишь нажатие на спусковой крючок. Когда он только еще обустраивал это место, он время от времени натыкался то на какого-нибудь делягу, то на бомжа. На героиновую шлюху, что по неосторожности забрела в этот пригород-призрак в поисках места, где можно по-тихому ширнуться. Этих залетных птиц он хватал, объяснял им правила игры и отпускал на выгон, давая бутылку воды и две минуты форы. Если продержишься до утра – ступай. Живи. На выгоне он щелкал их из снайперской винтовки. Патроны калибра 7.62. Игры начинались только с наступлением темноты. Свою добычу Лютер высматривал через оптический прицел с водонапорной башни. В задачу входило заставить их бегать всю ночь. Самыми занятными были расклады, когда даже не требовалось прибегать к стрельбе. А просто брать их, когда они уже упали от изнеможения, и приканчивать руками. Закрывая глаза, он до сих пор видит зеленоватую зернистость портретов тех бегунов – выдохшихся, скрюченных где-нибудь в кромешной тьме между мусорных баков: они корчатся, блюя без рвоты от невероятного изнеможения, а он в это время садит пули сквозь металл поближе к голове, чтобы эти олухи снова срывались с места и бежали, спотыкались. Этот страх на их лицах. Кромешный, животный. С этим упоением не сравнится ни одно другое. Сначала в этом деле входишь во вкус, затем вырабатывается привычка, а уж когда на нее подсаживаешься, она оформляется в чистейшее пристрастие.