– Ну же, Джек, ну. Не упрямься. Дело ведь почти сделано. «Почти» да «почти». Сколько он уже раз это сказал? Может, он что-то такое специально со мной делает? Чтобы я не разродилась? * * * Весь воздух, способный поместиться в легкие, я собрала до последней молекулы и натужилась. Натужилась так, будто от этого зависит моя жизнь (как оно, в сущности, и было). Другого такого раза уже не будет. Это предел моей выносливости. После этого я лягу, растекусь и умру. И вот оно – огненное кольцо. По-другому не скажешь. Десяток секунд адской, полыхающей боли. И голос Лютера: – Прорезается! Лезет! А затем… Избавление. И звук детского плача. Я подняла голову и вперилась в Лютера, который держал на руках извивающееся лиловатое тельце в белесой слизи. Мелкое, уродливое – и сказочно красивое. Мой младенчик. Мой. – Дай его мне, – задергалась я. Он послушно отвязал меня и сказал: – Распахни ветровку. Трясущимися пальцами я нашла молнию и вжикнула ее книзу. Села и выпростала из ветровки руки. – Разрежь мне лифчик, – скомандовала я. Он подошел сзади, и я почувствовала, как холодное лезвие вспарывает ткань. Лютер вытянул разрезанный надвое бюстгальтер и приложил дитя к моей груди. Боль куда-то делась. Меня волной захлестнуло что-то настолько блаженно-радостное, словно я заполучила дозу какого-нибудь наркотика, причем чистейшего. От счастья меня буквально распирало, из глаз катились слезы. – Даю вам минуту наедине, – сказал нам Лютер. Как он уходит, я не смотрела, потому что не могла отвести глаз с этого совершенного, драгоценного, прекрасного ангелочка у меня на руках. Красноморденькая, она щурилась на меня и верещала, беззащитная мелкая дурашка. – Привет, малышка, – пролебезила я голосом таким высоким и сладеньким, что сама себя не узнала. Малышка перестала плакать и подслеповато приоткрыла глазки. Васильково-синие, как у Фина. Надо же. Невероятно. Мой голос ее успокоил, она его узнала. А как же иначе. Я поднесла ее к груди, где она завозилась, но уже вскоре припала ротиком к моему соску. – Кушать хочешь, молочка? – спросила я, нянча ей головенку. Вместо ответа она уже насасывала. – Ух ты, аппетит у тебя какой. Правильно, так и надо. Из ветровки я соорудила подобие одеяльца и укутала им своего ребенка. Малышка при этом не отрываясь смотрела на меня. А во мне вовсю разрастался эндорфиновый взрыв. Со мной творилось что-то небывалое. Одно слово: эйфория. Покачивая одеяльце-ветровку и разглядывая младенческое личико, я осторожно погладила его пальцем. – Я твоя мама. Но ты это и так уже знаешь, правда? Держа на руках своего ребенка, я поняла, что даже если б этих событий не произошло и мы с Фином просто возвратились бы в Чикаго, жизнь бы у нас пошла совершенно по-иному. Причем это изменение внес даже не ужас последнего дня. А она, этот вот комочек у меня на руках. За те пять минут, что эта козявка нарисовалась в моей жизни и поглядела мне в глаза, во мне произошла тектоническая перемена. Я стала другой. Чего я страшилась – потери себя? Времени? Самостоятельности? Какой эгоистичный, чудовищый вздор. Потому что, держа свое дитя и глядя, как она сосет мне грудь, я лишилась всех своих сомнений и опасений. Я влюбилась, мгновенно и бесповоротно. Фин Макглэйд в полную силу дубасил ножкой стула по простенку, но Фин в душе не возражал, чтобы Гарри на минутку отошел в сторонку. Уж больно у него пахло от штанов – аж глаза слезились. – Гарри, хорош, тут я уже сам управлюсь. – Ты уверен? Мы уже почти у цели. – Давай я закончу. А ты иди передохни. Присядь вон там, на ступеньках. Заслужил. – Спасибо, дружище. Макглэйд начал отходить, но притормозил и с подозрением обернулся: – А это не оттого, что от меня ссаками несет? Фин поспешил мотнуть головой: – Да ну, ты что. Нет, конечно. Лично я ничего не чую. – Точно? А то у меня даже носки намокли. – Да перестань, – солгал во спасение Фин и поспешил вдохнуть ртом, чтобы не нюхать. Макглэйд отошел, при каждом шаге влажно попискивая обувью. Восстановив, наконец, дыхание, Фин с новым пылом атаковал дверь. Уже через полминуты он выбил цемент вокруг засова. Еще один итоговый пинок, и дверь с болезненным стоном отворилась. – Можно стирать кожаные туфли? – озабоченно спросил Макглэйд. – Это ведь обувка «Бруно Мальи». – Да? А я думал, твоя. – Как смешно. Между прочим, пять сотен стоят. Только если воняют ссаньем, их сексапильность стремится к нулю. – Давай хоть на пять минут прекратим о ссанье разговаривать? – Да пожалуйста, – согласился Гарри. – Не хватало нам еще из-за каких-то ссак разосраться. Фин двинулся первым, через дверь направившись в неосвещенный коридор. После того полета с лестницы голова все еще была не на месте, а правое колено начинало взбухать. Одной рукой Фин придерживался за стену, другую протягивал вперед, пробираясь со всей быстротой, какую только позволяло благоразумие. Бетон стен холодил руку. Что это, интересно, за помещение? Какая-то брошенная фабрика или склад? Он ненадолго остановился, пытаясь определить окружающие звуки. Которых, собственно, и не было. Ни уличного шума, ни машин, ни самолетов. А уж людских голосов и подавно. Только попискивание мокрой обуви Макглэйда за спиной. Фин принюхался и сморщил нос, уловив запах сточных вод. – Это не я, – отреагировал за спиной Гарри. – И только в силу обстоятельств. Похоже, что они под землей, причем где-то вблизи канализации или в ней самой. Еще одна дверь вела в помещение с буроватой, гнусно пахнущей водой. Эта заводь тянулась примерно на двадцать метров, а дальний ее край играл оранжевыми отблесками неяркого света. – Надо бы Лютеру свой бассейн почистить, – сказал Гарри. – Там вон свет. – Ты что, думаешь лезть прямо в это дерьмо? Мне казалось, тебе моей вони хватает. Но Фин уже начал двигаться прямо в стоки. Они не были ни частью канализации, ни выгребной ямой. Этот странный резервуар, сообразил Фин, был создан Лютером по каким-то ему одному известным сумасбродным причинам. Вода была холодной. Фин поднял руку и уловил поток циркулирующего воздуха. Если вслушиваться, то слух постепенно начинал улавливать шум большого, мощного кондиционера.