Когда Розе было десять, ей очень хотелось завести собаку. Не просто собаку, а симпатичного пушистого терьера, который играл б в ее комнате, приносил мячик и танцевал ради вкусной косточки. С трудом, но девочке удалось уговорить родителей подарить ей щенка. Через неделю родители с раздражением заметили, что пес писает на дорогие ковры и спит с ребенком в постели. Несчастное животное передали садовнику и велели поселить в будке. Роза печально вздыхала, сидя рядом с непонимающим щенком, поглаживала его мягкие пушистые колечки на ушах и рассказывала ему свои истории. Еще через пару месяцев родители с негодованием отметили, что собака без позволения пробирается в дом и ходит к дочери, и велели посадить его на цепь. Роза приходила к маленькому другу, кормила его сахаром и ласково учила давать лапу и подвывать ее песенкам. Щенок на цепи чувствовал себя плохо, часто скулил и лаял без повода, и господа пожелали надеть на него намордник и приделать к будке двери, чтобы собака не мешала им жить. Через год щенок стал огрызаться и пытаться укусить всех, кто подходил к нему, только Розу он встречал приветливо, и от садовника принимал пищу. Слуги негодовали: как такая грязная и страшная собака вообще была допущена на господский двор? Роза пыталась его защищать, объясняла, что он тоскует, и старалась проводить с ним больше времени. Но зверь рос, становился все агрессивнее и опаснее. Однажды псина оцарапала дворецкого, и родители запретили девочке приближаться к щенку, так как побаивались, что собака укусит и их дитя. Роза продолжала кидать четвероногому другу сахар с расстояния, а тот бился в истерике и старался сорвать цепь, чтобы подойти к своей любимой хозяйке. Вскоре семья Балтимор переехала в Рочестер, и родители не пожелали брать собаку с собой. Роза со слезами на глазах прощалась со своим другом, а потом покинула город. И девочке, конечно, не сообщили, что пса почти сразу после их отъезда пристрелили… Попав в плен, Роза чувствовала себя псом на цепи. А Вабана стала для нее доброй хозяйкой, что приносила сахар. И Розе хотелось быть злой и кусать каждого, кто приблизится. Но очень скоро с Розы сняли оковы, позволили гулять на свободе и наслаждаться красотой природы и добротой ее новых подруг. Роза была уверена, что ее маленький щенок стал бы покладистым и милым, если бы родители позволили снять с него цепь. И поэтому Розе очень хотелось быть покладистой и милой, чтобы ее вновь не связали. Новая жизнь воодушевляла. У индейцев не было запретов и строгого режима, они не прятались от дождя и слушали ветер. Индейцы обращались с животными как с любимыми, ухаживали за деревьями и травой, говорили о жуках как о частице своего существования. Индейцы ценили жизнь, мерили ее дыханием оленей, что пробегали мимо их села, светом светляков в траве и звезд в небе, ценили рассвет и радовались закату. Они любили и ценили землю и все живое, что было вокруг них, и Роза восхищалась этими настоящими и открытыми чувствами, которые не существовали в мире белых. У индейцев не было денег, они занимались обменом и добывали пропитание сами. Мигуен часто замечала, что деньги нельзя есть, и цену имеют лишь вода и поля. Индейцы не умели лгать, поэтому каждое их слово было правдой. Они поклонялись мудрости, а не знаниям, ведь знания — это прошлое, а мудрость — это будущее. Индейцы уважали своих врагов, гордились ими, как и своими предками и любили их, как и всех, кто окружал их. Роза поняла, что любит эту жизнь, любит индейцев, которые играли с ней, как со спущенным с цепи радостным щенком, и даже любит Нодана. Муж изменился, невероятным образом заставил забыть обо всем, что случилось ранее. Семья для индейцев — самое ценное и великое богатство, и Нодан ценил свое богатство. Со временем Роза стала понимать, что его холодный взгляд — это понимание ее целостности; его жесткая улыбка — знак его одобрения; а его редкие объятья — признак глубокой привязанности. Почти сразу после свадьбы Роза поняла, что не может его ненавидеть. Молодая девушка из аристократической семьи, где проявление эмоций и выказывание своих чувств являлось невежеством, не умела ненавидеть. И не умела по-настоящему любить. Но глубокая привязанность, такая же, как и к Вабане, заставляла сердце девушки вздрагивать от радости, когда она видела своего хозяина, протягивающего ей кусок сахара-любви. Прошло несколько месяцев после свадьбы и, встречаясь взглядом со своим мужем, она чувствовала счастье. Такое же, как преданный пес чувствует при появлении своего господина. *** Белые горы, горный перевал Пинкам, штат Нью-Гэмпшир, Август 1848 года. Кохаку бежала через поле, длинная острая трава била её по рукам, но девушка лишь смеялась, вплетаясь в непроходимые джунгли летнего буйства. Горячее солнце обжигало кожу, слепило глаза и где-то там перед ней яркими вспышками отражала солнце река. Кохаку бежала к воде, не обращая внимания на заросли крапивы, что кусали её за ноги, не обращая внимания на сбившееся дыхание и пот, заливающий глаза. Кохаку знала, что река спасёт её от летнего зноя. — Стой, Кохаку, — кричала за её спиной Кина. Но девушка не останавливалась. Она смеялась, наслаждаясь свободой, словно полётом среди ярких красок офитовой травы, цветущего амаранта и высохшими на солнце стеблями осоки. Она смотрела на небо, где кружили серые птицы, усталые от жары. Им тоже хотелось спуститься к реке, но берег заняли рыбаки и купальщицы. Кохаку выбежала на берег, резко сорвала с себя платье и бросилась в ледяную, сковывающую руки и ноги воду. За ней к берегу подбежала Кина и запыхавшаяся Вабана. Девушки последовали примеру подруги, и вскоре три обнажённых девушки плескались в замедлившей свой бег реке. Обмывшись и успокоив жар, девушки выбрались на бережок, растянулись под голубым небом и, расслабленно жуя травинки, болтали ножками и разговаривали. Ничего их не тревожило, ничего не имело значения кроме травы, воды и солнца. Кохаку была счастлива, мир скрутился в жёсткую пружину и выгнулся для неё безустанным смехом и нежными объятьями мужа. — Ты такая быстрая, Кохаку, нам за тобой не угнаться, — сказала Кина. — Вабана просто перегрелась в поле, — рассмеялась Вабана, — и Кохаку ушла раньше Вабаны! — Через пару месяцев Кина легко обгонит Кохаку, — тоже смеялась Кина. — А что будет через пару месяцев? — Мигуен сказала, ты потяжелеешь. Кохаку ждёт ребёнка? Девушка улыбнулась и погладила себя по плоскому животу. — Кохаку чувствует себя прекрасно, а Мигуен слишком много мечтает. — Бабушка в этом никогда не ошибается, — покачала головой Кина. — Ты сделаешь Нодана счастливым отцом. — А Вабану счастливой тётушкой, — подбодрила Кохаку Вабана. — Кстати о моём муже, скоро мужчины вернутся с охоты и пройдут через реку, нам надо бы одеться. — Пусть они смотрят, Кина не боится их взглядов, — хитро подмигнула молоденькая индианка. — Кина хочет соблазнить Маконса, — сердито заметила Вабана. Поднявшись, она стала собираться, надевать горячую ткань на ещё мокрое тело было неприятно. Когда Вабана закончила с одеянием, она стала помогать и Кохаку, которая все еще путалась в простых одеждах индейцев. Кина продолжала лежать на земле и, когда Вабана подошла к ней, хихикая и выкрикивая что-то о «раздевающем взгляде мужчин», пыталась отбиваться. — Маконсу всё равно не позволят на Кине жениться, — расстроено заметила девушка, когда Вабана справилась с её одеждой. — Мой отец просит за Кину дорогую цену, у Маконса нет коня. — Повезло Кохаку, за неё дали коня, — со вздохом заметила Вабана. — Нодан — хороший охотник, он подстрелил лося на прошлой неделе, — с завистью сказала Кина. — И всё равно Кита зря дал ему новую лошадь так спешно, Нодану нужно было поработать в поле! — отметила Вабана. Кохаку молчала. Она любовалась небом и стройными полосками бегущих облаков. Нодан был нежным и любящим супругом. Белая девушка никогда не знала такой любви, даже красивые книги в библиотеках Бостона не могли описать то, что дарил ей Нодан. Не было ни секунды в её новой жизни, чтобы Кохаку не чувствовала его внимание. Индейцы не показывали свое влечение публично. Но индейцы показывали своё покровительство, заботу и нежность. Кохаку ощущала себя хрупкой вазой из дорогого стекла — её носили на руках, придерживали за плечи, вели за руку. Кохаку не умела так любить, но Нодан мог любить за двоих, и Кохаку чувствовала себя счастливой. Первую неделю после замужества Нодан, как и боялась того Вабана, спрятал жену от посторонних глаз в своём вигваме. И как бы Вабана ни сердилась, как бы она ни ругалась, суровый мужчина лишь гнал её, объясняя тем, что должен обучить жену домашнему хозяйству. Но Нодан учил свою скромную, воспитанную в целомудренном обществе Викторианской эпохи жену лишь прелестям любви на их супружеском ложе. Кохаку не видела смысла в соитии. Она выполняла желания мужа, словно заученные движения танца, словно необходимую церемонию. Кохаку не понимала желания, страсти и, через неделю, не выдержав столь любвеобильного мужчину подле себя, наконец, осмелилась говорить. К ее удивлению, муж покорно выполнил ее желание. Нодан отправился охотиться, а Кохаку вернулась к подругам, делиться впечатлениями и слушать наставления. Теперь существовали лишь солнце, небо и вода. Кохаку жила. Наслаждалась жизнью. Наслаждалась работой. Наслаждалась каждым днём. В полях поднимались стебли маиса, большие листья тыквы наливались соками, и работа девушек заключалась лишь в разрыхлении земли и удалении сорняков. Индейцы не поливали свои посевы — для земледелия они выбирали плодородные, влажные земли на берегах рек. И сама река, лес и горы питали землю и плоды. Индейцы ели то, что давала им природа. И отдавали природе свою дань. Раз в неделю, иногда реже, индейцы пели благодарные песни матери-земле. Приносили в жертву свежее мясо и делили добычу охотников на всех, как огромная семья. Кохаку плакала на этих церемониях. Она никогда не знала, как приятно может быть в кругу любящих людей. Никто никогда не любил Кохаку так, как любили жители этого села. Даже отец и мать были холодны, суровы и равнодушны. Тут, в глуши, где-то между небом и горами Кохаку обрела своё настоящее счастье. Вдалеке послышался стук копыт. Земля сообщала им о приближении всадников тихим гулом. Кина поднялась, стала поправлять волосы и расправлять вышивку на платье. Она ждала Маконса, которому много придётся поработать, чтобы добиться расположения отца Кины. Вабана тоже поднялась. Её зоркий глаз рассматривал приближающихся охотников. Добыча, не очень богатая, но всё же была. Помахав девушкам руками, всадники промчались мимо. Лишь один направился к ним. Кохаку встрепенулась. Приближение лошади почувствовала и она. Вскочив на ноги, девушка расплылась в улыбке. Сжав коленями круп небольшой лошадки, разрезая высокую ярко-зелёную траву, к ним приближался всадник. Его тёмные волосы были выбриты на висках и затылке, оставшиеся собраны в тугой пучок и заплетены в косу. На плечах и груди — охотничьи рисунки, помогающие в поиске добычи. От жаркого солнца кожа всадника покраснела, лицо, несмотря на юный возраст, казалось суровым, сердитым. Но, подъехав к своей жене, Нодан улыбнулся. Спрыгнув с лошадки, он крепко ее обнял. — Кохаку скучала, — произнесла девушка. — Нодан вернулся с добычей, любимая женщина, он привёз тебе мягких шкур белок, и к зиме Нодан сделает тебе тёплую шубу, чтобы любимая женщина не знала холода. — Кохаку очень благодарна. — Только скажи, что ты хочешь, Нодан всё сделает для любимой женщины. — Кохаку хочет, чтобы Нодан её целовал. *** Белые горы, горный перевал Пинкам, штат Нью-Гэмпшир, Ноябрь 1848 года. Четыре месяца спустя. Кохаку проснулась, осторожно вытащила руки из-под шкуры и потянулась к кувшину с чаем, что готовила для неё бабушка Мигуен. Сделав глоток, Кохаку поморщилась — вода была ледяной. — Ты проснулась, — раздался тихий шёпот над ухом, — как твоё самочувствие? — Малыш не давал мне спать, — сонно пожаловалась девушка, — и мне холодно. — Нодан отвёз вчера твоё письмо Морису в город, это должно поднять тебе настроение. — А отец? Он так и не отвечает? — девушка тяжело вздохнула. Мужчина поднялся, откидывая тяжёлую шкуру и впуская в её укромное гнёздышко ледяной воздух, взял побольше хвороста, что был сложен у края вигвама и подкинул в тлеющий костёр. Не дожидаясь, когда огонь разгорится, Нодан вернулся в постель. — Теперь и ты холодный, — попыталась отодвинуться от него девушка, но он обхватил её руками, прижимая к себе, словно хотел согреться, забрать её последнее тепло. Кохаку мелко задрожала, ощущая, как его промёрзшие руки сжимают её под грудью и обхватывают бёдра. Осень в Белых горах выдалась холодной и ветреной, в конце октября выпал первый снег, но Мигуен обещала, что в декабре снова станет теплее, и Кохаку надеялась, что старушка не ошибётся и в этот раз. — Кохаку бы ещё поспала, — попыталась Кохаку остановить мужа. — Нодан согреет тебя, — в ответ он прижался губами к её шее. Его дыхание было тёплым, срывающим с её кожи остужающую осень. Мужчина целовал её плечи, медленно скользя губами по мягкой белой коже, слегка потемневшей после обжигающего лета. Девушка замерла, расслабилась, отдаваясь желаниям мужчины. Желаниям, которые с каждым днём дарили всё больше понимания, и пробуждали в ней что-то неизвестное, невысказанное в высшем обществе Бостона, не написанное в красивых английских книгах. Мужчина проник в неё, и, слившись с любимой женщиной, он замер, ожидая, когда её тело начнёт отвечать. Кохаку слушала его тепло, впитывала его горячую плоть и позволяла себе чувствовать. Он знал, когда можно продолжать. Беззвучная незаметная команда, когда её тело становиться немного мягче. Нодан перешёл в движение, прижимая её к себе, лишь на столько, чтобы каждый дюйм её кожи соприкасался с его, чтобы не повредить малыша, чтобы она не почувствовала дискомфорт и не попыталась отстраниться. Его дыхание участилось, чуть заметные, еле слышные стоны слетали с его губ и терялись в сплетённых белых косах. Кохаку нравились эти стоны, они щекотали ей нёбо, сжимали лёгкие, и она стала тяжелее дышать, поддаваясь его плавному танцу. Вскоре под шкурой стало жарко. Так жарко, что его обжигающие руки стали скользить по её намокшей коже, чуть заметно, еле уловимо он перебирал её пальцами, словно ощупывал целостность, запоминал мягкими подушечками поверхность. Кохаку обожала эти незаметные движения. Она вцеплялась в его руки, надеясь, что он не остановится. Но Нодан двигался вперёд, то спеша, то снова замирая, он мчался к вершине и вновь отпускал её, заставляя двигаться за ним. Мужчина прикоснулся к мягкой нежной плоти между её ног, осторожно, чтобы не вызвать её стеснения. «Нет, не надо», — говорит её рука и ложится сверху на его. Кохаку боится, всё ещё зажата. Нодан не слушает. Ещё немного и она ему всё позволит. Несколько мгновений и она наполняется теплом. Стеснение замирает где-то в дальней части затылка, сжимается в маленький пучок смазанных образов: «то, что не позволено леди!». Кохаку больше не леди. И руки мужа дарят ей наслаждение, о котором она прежде не слышала. Любимая женщина в его руках теперь тоже стонет. Осторожно, словно боясь, что её кто-то услышит, она прикусывает нижнюю губу и закрывает глаза. На её прекрасном лице отражение его любви. Её горячее, вздрагивающее и выгибающееся тело — подтверждение её любви. Нодан пробирается всё глубже, позволяя себе всё больше. Кохаку уже не сопротивляется, викторианская красавица сдалась, попала в цепкие руки страсти и похоти, и никакие предостережения церкви о грехе её более не остановят. Мужчина улыбается, он видит, как дрожат её губы, трепещут обожжённые его дыханием ресницы, как маленькими толчками она зовет его в себя. Кохаку больше не будет сдерживаться. И Нодан дрожит от удовольствия, когда любимая женщина, вскрикивая, сжимает его руку, вцепляется пальцами, пронизывая ногтями тонкий слой пота. Нодан бежит вперёд, гонит коня галопом, врезаясь в ярко-зелёную траву и разрывая копытами упрямые стебельки. Девушка медленно расслабляется. Её тело сжимается, теряет тепло, словно бутон розы, встречающий закат. Теперь он спешит. Торопится достичь цели, прежде чем она потеряет к нему интерес, прежде чем ей станет скучно и она отстранится. Ему нужно спешить, чтобы вечером она вновь отдалась ему.