С нами пришли повидаться господин и госпожа Мозер. Я поздоровалась, и госпожа Мозер, обливавшаяся потом из-за жары, обняла меня. Я заметила, что они еле сдерживались, чтобы не разрыдаться. Господин Мозер выглядел изможденным, как будто не спал несколько дней. – Он хочет умереть, – взволнованно объясняла госпожа Мозер. – Он собирается броситься в море. Но как же мы? Что будет с нашими тремя детьми? У нас нет ни дома, ни денег, ни страны. Мои родители спокойно выслушали их. Мама встала и подвела господина Мозера к стулу. Сев, он наклонился вперед и от стыда закрыл голову руками. Мама почувствовала огромную жалость к этому человеку: не столько из-за его страданий, а сколько потому, что видела истовую веру его и жены в то, что могущественные Розентали могут им как-то помочь. – Я не могу оставить его одного, – продолжала госпожа Мозер. – Он хочет перерезать себе вены, броситься в море или повеситься в нашей каюте… Очевидно, она застала его за этими попытками преждевременно проститься с жизнью. Казалось, у него на лбу написано: не сегодня так завтра, но это произойдет. Я подумала, что господин Мозер, возможно, на самом деле не хотел совершать самоубийство, хоть и играл с судьбой. Если кто-то хочет покончить с собой, он так и делает. Это легко, если действительно хочешь. Ты прыгаешь в бездну или режешь себе вены, пока остальные спят. – Хотя у нас связаны руки, – начал папа, пытаясь успокоить страдающих Мозеров, – мы найдем решение. За долю секунды он снова стал профессором: тем, кто может убеждать, кто владеет истиной. Господин Мозер поднял голову, вытер слезы и сосредоточил все свое внимание на человеке, которого все считали самым влиятельным пассажиром на «Сент-Луисе». Только он мог изменить судьбу более девятисот пассажиров. Он и капитан. – Мы должны написать президентам Кубы, Соединенных Штатов и Канады от имени женщин и детей, находящихся на борту, – продолжал папа. Господин и госпожа Мозер робко улыбнулись, и их лица медленно засияли: они увидели свое спасение и впервые за много дней почувствовали, что есть смысл продолжать путь. Я подумала, что они все потеряли рассудок. К этому времени на борту, похоже, не осталось человека в здравом уме. Что изменит письмо? Президентам будет наплевать на то, где мы окажемся. Никто не хотел брать на себя наши проблемы. Никто не хотел видеть Германию среди своих врагов. Какой смысл впускать всех этих нечистых людей в свои страны, в райские уголки гармонии и благополучия? Наша первая большая ошибка заключалась в том, что мы отплыли из Гамбурга. Во время плавания мы жили лишь жалкими иллюзиями. Я не верила ни в фантазии, ни в выдуманный мир. Вот почему я всегда ненавидела своих зловещих кукол, таких безответных и всегда смотревших на меня с вопросом, почему я не хочу играть с ними, ведь они были так великолепны, так совершенны и белокуры и так высоко ценились. Все сбережения господина Мозера растаяли после покупки разрешения на высадку на Кубе и билетов для себя и своей семьи. И все же теперь он, казалось, вновь обрел веру в себя, слушая папу. И он принялся описывать драматические события своей жизни, как будто они были единственными изгоями на борту: – Мы потеряли все. Мой брат ждет нас в Гаване, там он купил дом. Если они отправят нас обратно, нам некуда будет идти. Что будет с нашими тремя детьми? Если мы напишем кубинскому президенту, я уверен, его сердце смягчится. Услышав от него такие обнадеживающие слова, его жена, должно быть, подумала, что опасность миновала. Что отец ее детей больше не захочет лишить себя жизни, которая когда-то так высоко ценилась. Мозеры вернулись в свою каюту, где она приготовила им постели. Этой ночью госпожа Мозер могла спать спокойно: она даже начала размереннее дышать. Но судьба этой семьи была уже написана: когда я увидела, как господин Мозер выходит из нашей каюты, с опущенной головой, но счастливый, я уже знала, что произойдет. Я легла в постель и закрыла глаза. Моя голова начала бесконечно кружиться, не давая мне уснуть. Прежде всего госпожа Мозер уложит детей спать, споет им колыбельную, устроит поудобнее и поцелует на ночь. Тронутая их видом, она будет радостно слушать легкое дыхание невинных детей, а затем удалится, чтобы отдохнуть рядом с мужчиной, которому она всегда доверяла и с которым решила создать семью. Человек, ради которого она покинула свою деревню, бросив родителей, братьев и сестер, чтобы взять себе новое имя. Она заснет рядом с ним, как и в прежние благополучные времена. Пока семья спит, господин Мозер вылезет из постели. Он пройдет в ванную, поищет посеребренную бритву с кожаной ручкой, на которой значится эмблема «Сент-Луиса», и перережет себе артерии решительным ударом. Сначала он почувствует жгучую боль, но вскоре паника вытеснит все другие чувства. Он рухнет на пол, и кровь будет медленно вытекать из его дергающегося тела, так медленно, что, лежа на холодном кафеле в ванной комнате, он в последний раз увидит, как люди, которых он любил больше всего на свете, крепко спят. Когда он будет биться в конвульсиях, его еще теплая кровь хлынет наружу. И хотя он по-прежнему будет в сознании, его зрение потускнеет, а удары сердца постепенно ослабеют. Наконец он затихнет. Кровь начнет высыхать, превращаясь из красной в черную. Жидкость затвердеет. На рассвете госпожа Мозер проснется и поймет, что мужа нет рядом с ней. Она прикоснется к холодным простыням, которые больше не согревает тепло ее возлюбленного, а потом заметит, что дверь в ванную приоткрыта. Она медленно направится к ней, в ужасе от предполагаемого зрелища. Под бременем тяжелого предчувствия ее дыхание участится, станет более резким. Она захочет закричать, но не сможет. Остановившись в дверном проеме, она увидит сцену, которая потрясет ее, о которой она избегала думать в предыдущие дни, недели, возможно, даже месяцы. Она закроет глаза, глубоко вздохнет и начнет беззвучно плакать. При виде тела мужа, свернувшегося на полу ванной комнаты в позе эмбриона, она опустится на колени, чтобы обнять его, понимая, впрочем: он больше ничего не чувствует, его больше нет. Раздастся ее отчаянный крик и безутешные рыдания. Первой к ней подойдет ее младшая четырехлетняя дочь, сжимающая в руках белого плюшевого мишку. Затем шестилетний сын. Старшая дочь, десяти лет, попытается увести брата и сестру, чтобы избавить их от зрелища, которое будет преследовать их до конца жизни… Вскоре после этого к папе пришли рассказать о случившемся. Но родители не проявили никаких эмоций: они были слишком озабочены собственными переживаниями. Я оставалась в постели и все думала о госпоже Мозер и той минуте, когда она нашла тело своего мужа. Я надеялась, что ее дети никогда не забудут этот день. Они должны помнить, кто в этом виноват. Кто-то должен был за это заплатить. От пассажирского комитета лайнера «Сент-Луис» первой леди Леонор Монтес де Ларедо Бру, супруге президента Кубы Федерико Ларедо Бру. 30 мая 1939 года Среда, 31 мая – Сегодня мы собираемся поджечь корабль, – прошептал Лео мне на ухо почти сразу после того, как мы вышли из моей каюты и побежали на палубу. Менее чем за десять минут мы успели подняться и спуститься по лестницам, побывать в машинном отделении, промчаться из первого класса в третий. Я понятия не имела, за чем мы гонимся. – Если нам не дадут высадиться, мы подожжем его. В этом не будет необходимости, Лео. Здесь так жарко, что перила корабля и деревянный настил стали просто обжигающими. Снаружи находиться просто невозможно. Солнце – еще один наш враг. Лео сказал мне, что к этому дню Куба приняла менее тридцати пассажиров – тех, у кого было разрешение на высадку, выданное государственным департаментом, но отклонила те, которые были подписаны генеральным директором иммиграционной службы Мануэлем Бенитесом. Это был тот негодяй, который вместе со своим военным наставником и союзником Батистой прикарманил все наши деньги. – Бенитесы потеряли свою силу, еще когда мы пересекали Атлантику. Или, возможно, гораздо раньше. Теперь этот военачальник, который удерживал реальную власть на острове, находился в своей роскошной резиденции в окружении своей семьи и свиты, лежа в постели и восстанавливая силы после простуды, и не смел показываться на публике. Его личный врач запретил ему отвечать на телефонные звонки, не желая, чтобы его беспокоили по таким пустякам, как вопрос жизни и смерти более девятисот пассажиров! Когда мама купила «Бенитес» для папы, она купила еще два для нас, думая, что визы, которые у нее уже были, могут потерять свою силу. Но у нас также были визы США, и мы стояли в очереди на въезд в эту страну. Я не знала, чего еще они от нас ожидали. – Возможно, завтра все уладится. – Лео сказал слово «завтра» на испанском, произнеся «маньяна» с сильным, нелепым испанским акцентом. – Маньяна» – единственное слово, кроме gracias, то есть «спасибо», которое он мог произнести на языке острова, – должно было стать последним днем переговоров. – Маньяна, – повторил он, как будто эти три слога имели какое-то другое значение и могли дать надежду. В паспорте папы стояла большая буква «О», что означало «отправлен назад», «отвергнут» или о запросе – «отклонен». То же самое проделали с паспортами Лео и господина Мартина, Вальтера, Курта и их семей, а также Инес. Никто не спасется. Мы были всего лишь толпой нежелательных людей, готовых к тому, что их сбросят в море или отправят обратно в ад к ограм. Никого не волновало, что мы потратили все свои сбережения на покупку этих документов. И теперь бессердечный президент осмелился подписать указ, объявляющий их недействительными. Лео считал, что если мы сможем поджечь корабль, то властям придется заняться нами. Пассажирский комитет, председателем которого был папа, утратил способность убеждать или вести переговоры, если она вообще была. Капитан не знал, как ему смотреть в глаза пассажирам, которые доверились ему. С самого первого дня самый могущественный человек на борту заставил нас поверить в то, что мы сможем высадиться, – что не будет никаких проблем, когда мы прибудем в этот проклятый порт Гаваны. Две недели были потрачены впустую. Мы, до смешного доверчивые, поверили ограм, когда они разрешили нам уехать, передав наши предприятия, дома и сбережения. Как мы могли быть настолько глупыми, чтобы поверить им? Все было спланировано заранее, еще до того, как мама купила разрешение на высадку на Кубе, написанное на испанском языке. Они знали об этом с того момента, как мы отплыли из Гамбурга: оркестр, игравший для нас прощальный марш, был очередным фарсом. Теперь было очевидно, почему нас заставили приобрести обратные билеты: они хотели, чтобы мы покрыли расходы на обратную дорогу. На Кубе на нас смотрели свысока, остальной мир нас не замечал. Все опускали глаза в замешательстве, словно пытаясь избежать смущения. Они хотели умыть руки, чтобы избежать чувства вины. Трое молодых людей, которые поднимали с нами тосты во время первого банкета, теперь готовились вместе с Лео – двенадцатилетним мальчиком! – поджечь этот чудовищный трансатлантический лайнер. Пожалуйста, хватит глупостей: приберегите свои фантазии до того дня, когда мы выйдем на сушу, если вообще выйдем. Некоторые из них не сомневались, что смогут захватить корабль, изменить его курс и лишить капитана командования. Похищение в открытом море. Или, по крайней мере, в этой захудалой бухте. – Что она здесь делает? – спросил у Лео молодой человек, выглядевший как актер с множеством поклонниц. – Ей можно доверять, и она может помочь. Помочь в чем, Лео? Если бы я остановилась еще на минуту и поразмыслила над тем, что они планируют, я бы, скорее всего, убежала и оставила их осуществлять свой дурацкий план самостоятельно. Но у этого молодого человека без будущего практически не было моральных принципов. Он впал в отчаяние: меньше всего на свете ему хотелось вернуться. Он был слишком молод и красив, чтобы встретиться с преждевременной смертью, и поэтому был способен сбросить в море любого, кто встанет у него на пути, если это поможет ему выжить. Мне захотелось сказать им, что только кучка идиотов могла решить, что им удастся поджечь этого шестнадцатитысячетонного мамонта, но в конце концов я решила оставить заговорщиков в покое и подняться на палубу. Мне нужно было сделать фотографии. Пусть они сожгут его, если смогут. Уничтожат его. Потопят самый большой корабль в бухте. И потопят нас вместе с ним. Это лучшее, что могло с нами случиться. Я прошла в дальний конец палубы, где не было ни пассажиров, умоляющих, чтобы их выпустили с корабля, ни людей, наблюдающих за нашим отчаянием с крошечных лодок. Туда, где не было видно береговую линию города, который заплатит высокую цену за свое безразличие если не сегодня-завтра, то когда-нибудь. Я прислонилась к поручню и закрыла глаза, чтобы не видеть ни море, ни маяк Эль-Морро. Когда я почувствовала, что кто-то подошел ко мне сзади, мне не понадобилось оборачиваться: я сразу узнала его по запаху смазки из машинного отделения, ванильного печенья и теплого молока. Он шагнул ко мне и взял меня за руку. Он сжал ее изо всей силы, и я улыбнулась. Я открыла глаза, зная, что увижу длинные ресницы моего единственного друга. «Посмотри на меня, Лео, у нас осталось не так много времени», – хотелось мне сказать ему, но я промолчала. Если кто-то и знал, что я хочу сказать, то только он. Лео знал все. Всегда. С этой части палубы мы не слышали криков. Тишина полностью принадлежала нам. С моря приближался пассажирский корабль. Должно быть, они «чистые», подумалось мне, потому что он вошел в порт и направился прямо к причалу, о чем возвестил предупреждающий гудок. А мы двое, не говоря ни слова, рука об руку смотрели, как они проплывают мимо, а затем снова повернулись к морским и небесным просторам. Поднимайся, Лео. Давай прыгнем в море и позволим течению унести нас. Кто-нибудь вдали от этого порта обязательно нас спасет. А если спросят наши имена, мы придумаем такие, которые не вызывают отвращения, неприятия или ненависти. Лучше бы мы остались в Берлине. Ты и я, без наших родителей. Мы бы бродили по улицам, усеянным битым стеклом, смеялись бы над ограми, слушали бы радио в темных переходах. Мы были свободны и по-своему счастливы. Мой мозг работал гораздо быстрее, чем язык, поэтому я не могла вымолвить ни слова. Посмотри на меня, Лео. Не оставляй меня здесь одну. Давай поиграем. Давай пойдем кататься на роликах по палубам. Ты слишком сильно сжимаешь мою руку. В воду! Клянусь, я сделаю все, что ты скажешь. Решай сам. Ты старше меня. Давай, пора. Четверг, 1 июня