– К морю, – сказал он. На углу мы столкнулись с тощей собакой, и Диего остановился. – Лучше пошли сюда, – сказал он и направился в противоположную сторону, к обсаженному деревьями проспекту, который я сразу же узнала: Пасео, тот самый, по которому мы ехали из аэропорта. Диего боялся собак. Я не спросила почему, просто шла за ним, не говоря ни слова. Не хотелось смущать своего единственного здешнего друга. Мы пошли посередине Пасео к берегу. – За морем нет ничего, кроме севера, где ты живешь, – объяснил он. – Мой отец однажды отправился туда и больше не вернулся. Мы дошли до набережной, которая называлась Малекун. Мне стало интересно, как далеко простирается эта полуразрушенная бетонная постройка. Я спросила Диего, вся ли Гавана окружена такой стеной. – Ты с ума сошла, девочка? Это только часть стены. Давай пошли! – отозвался он и пустился бегом. Хотя мне не хватало воздуха, я тоже бежала некоторое время, потому что не хотела потерять его из виду: не уверена, что точно помнила путь обратно домой. Вверх по Пасео до Калле, 21, повторяла я про себя, чтобы не забыть. Пасео и Калле, 21, и там, да, думаю, я смогу найти дом тети. Кроме того, она единственная немка в этом районе, так что все должны ее знать и подскажут дорогу. Я не заблужусь. Наконец Диего остановился и сел на шершавую стену, мокрую от соленых брызг и почерневшую от автомобильных выхлопов. – Так что там творится с твоей тетей? Его манеры вызвали у меня улыбку. Он не раздумывал, просто спрашивал все, что приходило в голову. Я решила присоединиться к этой игре и ответить ему в том же духе, но, прежде чем успела что-то придумать, он сказал: – Моя бабушка говорит, что давным-давно твоя тетя задушила свою мать подушкой. Старуха не хотела умирать, поэтому тетя устала от нее и убила. Я покатилась со смеху, и он, увидев, что я не обиделась, продолжил свои рассуждения в стиле дешевой мыльной оперы: – Похорон не было. Люди говорят, что она до сих пор хранит высохшее тело в мешке, спрятанном в шкафу. – Диего, вчера мы ходили на кладбище, на могилу моей прабабушки. Я видела надгробие с ее именем. И в доме, честное слово, нет мумифицированного тела. Но если хочешь, можешь прийти и спросить мою тетю об этом в лицо. Я тебе разрешаю! – Розены были прокляты с тех пор, как приехали на Кубу, – заторопился он, глотая окончания слов. – Один погиб в авиакатастрофе. Другой – когда рухнули башни-близнецы. – Это был мой отец, – перебила я его, и на этом игра закончилась. Диего посерьезнел и опустил глаза: ему стало стыдно. Я помолчала несколько мгновений, чтобы еще его помучить. Я не сказала, что никогда не знала своего отца, что он умер до моего рождения. Что меня не расстраивает, если говорят о его смерти, потому что так было всегда: у меня нет никаких воспоминаний о нем. Наконец он снова пустился бежать по улице Малекун, и мы оказались на площади, заполненной черными флагами и транспарантами со странными надписями. Из громкоговорителей доносилась какая-то речь, которую я не могла разобрать: «Мы всем обязаны революции», «Социализм или смерть», «Никто здесь не сдастся». И «Мы будем продолжать борьбу». – Что это? – спросила я. Диего заметил, что я напугана. – Ничего страшного, – сказал он, смеясь. – Мы привыкли. И хотя он пытался меня успокоить, я была уверена, что попала в опасную зону. Люди в форме могут прийти и арестовать нас. – Не волнуйся. Ты иностранка, а это почетнее, чем быть кубинцем. Никто не собирается тебя арестовывать. Если кого и арестуют, то это буду я, за то, что был с тобой. – Давай уйдем отсюда, Диего. Я не хочу, чтобы дома волновались. Мы забрались слишком далеко. От воплей громкоговорителей и объяснений Диего я еще больше занервничала и даже начала дрожать. * * * На следующий день за завтраком тетя Ханна ждала меня с пожелтевшей фотографией в руке. Уголки ее губ приподнялись в улыбке, а в глазах появился особый блеск. – Это все, что осталось в память о моем отце, – сказала она, показывая снимок маленькой девочки, сидящей на коленях у женщины. – Еще была его желтая звезда, которую поместили в его могилу в мавзолее Розенов. Это была идея прабабушки Альмы. На фотографии Альма и Ханна. Это был последний снимок перед отъездом из Берлина: мой прадед Макс хранил его на протяжении всех своих долгих испытаний. – После того как «Сент-Луис» отплыл из Гаваны и ему не дали разрешения зайти в порты Соединенных Штатов и Канады, отец стал одним из двухсот двадцати четырех пассажиров, которых высадили во Франции. Возможно, потому, что он свободно говорил по-французски, или потому, что знал город, папа оказался там, а не в Голландии или Бельгии: других двух странах, которые принимали пассажиров. Если бы он был среди тех двухсот восьмидесяти семи, которых отправили в Англию, – единственных, кого пощадили во время Второй мировой войны, кто не попал в концентрационные лагеря, – сегодня у нас было бы тело, которое мы могли бы положить в мавзолее рядом с телом моей матери. Тетя Ханна рассказывала эту историю быстро, низким голосом, как будто сама не хотела ее слушать. Она перечисляла цифры и даты так холодно, что это удивляло маму. Улыбка тети Ханны угасла, а ее глаза стали туманно-голубыми. – В ночь на 16 июля 1942 года мой отец стал одной из жертв печально известной облавы «Вель д’Ив», когда все «нечистые» были арестованы французской полицией. Он был отправлен в Освенцим, лагерь смерти… – Она вздыхает. – Он не выжил. Он был очень слаб, и я уверена, что он позволил себе умереть. В нашей семье мы не убиваем себя, мы позволяем себе умереть. Она смотрит на нас с мамой и сжимает наши руки. Ее пальцы холодные, возможно, из-за проблем с кровообращением или потому, что она рассказывает нам то, что хотела забыть, но не смогла. Мама, которая до сих пор сохраняла самообладание, начала беззвучно плакать. Она не хотела расстраивать тетю Ханну, которая изо всех сил пыталась закончить рассказ. – Друг твоего прадеда по имени господин Альберт, который был с ним в первые месяцы в Освенциме, сумел сохранить фотографию и звезду. Папа попросил его передать их мне, потому что он думал, что моя мать, наверное, уже скончалась и покоится с миром. Они все недооценивали Альму, – тетя снова улыбнулась. – Она оказалась сильнее, чем мы думали. Пока не настал день, когда она больше не смогла жить дальше. Мама теперь выглядела так, будто сердце у нее вот-вот разорвется. Тетя Ханна продолжала: – Мы должны были остаться вместе на «Сент-Луисе». – Теперь тетя Ханна говорила тусклым голосом, а ее голубые глаза поблекли. – Господин Альберт, который закрыл папе глаза, посетил нас в Гаване после войны. – Она снова улыбнулась, как будто вспоминая, как они с матерью были благодарны. – Он чувствовал себя в долгу перед человеком, который помог ему выжить. Когда папа попал в лагерь смерти, господин Альберт никак не мог смириться с потерей жены и двух дочерей: он заболел. Папа ухаживал за ним, выполняя всю работу, которую ему приказали делать, вместо него, пока Альберт немного не оправился. На этом тетя Ханна закрывает глаза и долго молчит. – Работа освободит тебя, – вот, что они утверждали, – сказала она со вздохом. – Arbeit macht Frei. Такая была надпись на немецком языке над входом в этот ад. В один прекрасный день папа не выдержал и позволил себе умереть. Еще одна длинная пауза. – Возьмите себе желтую звезду Макса. Он был хорошим человеком, – сказал господин Альберт нам много лет спустя в Гаване. Он сказал, что его отправили в Освенцим, потому что он и его семья были свидетелями Иеговы. Затем он с грустью добавил: – Но мне не на кого оставить свой фиолетовый треугольник. – Для меня господин Альберт был счастливчиком, – продолжила тетя Ханна. – Но для него счастливчиком был Макс. Какой смысл был выживать после того, как он стал свидетелем уничтожения жены, родителей, двух дочерей – всей его семьи? В его понимании, хотя папа погиб, зато мы две были в безопасности. Господин Альберт предпочел бы такую судьбу. Он был совсем один, с потерями в сердце и фиолетовым треугольником свидетелей Иеговы в кармане. – Что случилось с господином Альбертом? – спросила я. – Мы больше никогда о нем не слышали, – ответила тетя Ханна. Каталина тем временем суетилась в столовой и ходила туда-сюда, не обращая внимания на мамины слезы, грустную улыбку тети и даже на историю, которую она должна знать наизусть, – историю о мертвых людях, которых она никогда не видела. У нее свои проблемы, но она всегда готова помочь. Сейчас она пришла с кофейником. – В этом доме нужно расставить побольше красных и белых роз, – сказала она, наполняя крошечные чашечки. В моей памяти аромат роз смешался с ароматом горячего кофе, который Каталина готовила по строгому ритуалу. В Гаване люди пьют кофе постоянно, чтобы сохранить бодрость. Тетя Ханна сделала глоток, прежде чем продолжить: – Моя мама выплакала все слезы, которые у нее остались к тому времени, как узнала, что папу арестовали. Возможно, поэтому она ни перед кем не плакала, когда подтвердилась его смерть. После всех слез в Берлине, на «Сент-Луисе» и в этом темном доме в Гаване она могла только чувствовать возмущение. Оттого, что все произошедшее в Берлине повторилось в Париже, и оттого, что папа был побежден ужасом Освенцима. Ее боль сменилась холодным спокойствием. Тетя Ханна рассказывала, что с того дня в доме больше никогда не открывали окна, не отдергивали шторы, не включали музыку. Прабабушка решила жить в темноте. Она редко разговаривала и ела только по необходимости. Все время она проводила, закрывшись в своей спальне, читала французскую литературу на испанском языке, переводы, от которых истории из прошлых веков казались еще более далекими. Мне трудно представить, каково ей было. Для тети Ханны стало большим сюрпризом, что прабабушка построила семейный мавзолей не на кладбище в Гуанабакоа – так называемом «польском кладбище», – а на кладбище Колун, самом большом на Кубе. – Здесь будет место для всех нас, – говорила она всякий раз, когда приезжала руководить строительством мавзолея, – вспоминала тетя Ханна, подражая твердому тону голоса своей матери. – Она делала это не столько для того, чтобы почтить память своих близких, сколько для того, чтобы наши тела оказались на Кубе – в стране, которую она всегда винила в том, что она не приняла нас всех, когда корабль прибыл в порт Гаваны. Снова молчание. Каталина, широко раскрыв глаза, покачивала головой. – Она заставила меня пообещать ей, что я никогда не покину Кубу, – сказала тетя Ханна. – Мои кости должны покоиться рядом с ее костями на этом острове, который она хотела проклинать до своего предсмертного вздоха. «Они заплатят за все в ближайшие сто лет» – так говорила мама. И тетя Ханна, подражая прабабушке Альме, драматично замахала руками в воздухе. Затем она снова замолчала. Мы смотрели на нее в изумлении. Оставаться в здравом уме все эти годы, наверное, было очень трудно. Должно быть, она бежала как можно дальше от наложенного на нее проклятия. Каталина тем временем занималась своими делами, но, услышав о словах Альмы, вздрогнула и провела рукой по голове, как бы желая очистить ее от зла, которое еще может оставаться в доме. Она принесла тете Ханне стакан воды, чтобы помочь ей прочистить горло и позволить горю, душившему ее, вырваться наружу. Каталина снова провела рукой по голове и пробормотала: – Отпусти ее! Уходите! С Богом, Альма! Тетя Ханна дрожала. Пока Каталина расхаживала по столовой, неловкое молчание затянулось. Я решила его прервать. – Что случилось с Лео? – спросила я, хотя мама уставилась на меня, будто пыталась заставить замолчать. – Это уже другая история, – ответила тетя Ханна, снова улыбаясь. Затем она тяжело сглотнула. – После войны мне удалось связаться с братом матери Лео в Канаде. Она скончалась незадолго до капитуляции Германии. Это было время поисков, отчаянных попыток найти выживших, воссоединить разрозненные семьи. Никто ничего не знал. Пока однажды я не получила письмо из Канады. Опустив голову, она заправила волосы за уши и вытерла салфеткой пот со лба. – Лео и его отец так никогда и не высадились с «Сент-Луиса». Ханна