1950 Мама стала неслышной, как призрак, а Густаво становился все более неуправляемым. Эулоджио возил его в католическую школу Коледжио де Белен и обратно, но мы так и не встретили никого из его друзей. Еще с той поры, когда он был совсем маленьким, Гортензия брала его каждые выходные к своей сестре Эсперансе, потому что у той был сын Рафаэль. Несмотря на разницу в возрасте, у Густаво появился по крайней мере один друг для игр, хотя он и не был особенно рад посещению деревянного домика, который мог сровнять с землей любой сильный ветер и где постоянно говорили об апокалипсисе и боге, до которого ему не было никакого дела. Он постепенно отдалялся от нас и особенно от Гортензии. В нем проявлялись жизненная сила, несдержанность и спонтанность, присущие кубинцам. Я полагаю, он стыдился нас с матерью: двух женщин, которые не могли открыто проявлять свои чувства и которые были полны секретов. Пара сумасшедших женщин, запертых в доме, где никогда не было газет, где не слушали радио и не смотрели телевизор, не праздновали дни рождения, Рождество и Новый год. В доме, где никогда не светило солнце. Густаво злился даже на то, как мы говорили по-испански: нашу манеру выражаться он считал излишне сложной и претенциозной. Мы смотрели, как он приходит и уходит, будто чужой, и часто избегали говорить в его присутствии. За семейными ужинами, когда Густаво пытался говорить о политике, мы переходили на темы, которые он считал женскими и легкомысленными. Его место за столом все чаще оставалось незанятым. Гортензия повторяла, что это просто типичное подростковое бунтарство, и продолжала баловать его, как будто он был ее вечным ребенком. Но для него самого Гортензия была всего лишь домашней прислугой. Именно благодаря Густаво гуарача, сентиментальная музыка Гаваны, которая сводила мою маму с ума, вскоре проникла в дом. Он взял радио, которое не включалось годами, наверх, в свою выкрашенную в голубой цвет комнату, и целыми днями слушал кубинскую музыку. Однажды, когда я проходила мимо его двери, я увидела, что он танцует. Он раскачивал бедрами, а потом резко приседал, а его ноги делали быстрые шаги в ритме этой безумной музыки с незаконченными фразами и куплетами, которые зачастую были не более чем хриплыми выкриками. И все же он был по-своему счастлив. * * * Я поступила в Гаванский университет и решила, что хочу стать фармацевтом. Я не хотела больше зависеть от денег, которые папа положил на счет в Канаде, поскольку мы не знали, сколько времени нам будет открыт к ним доступ. Когда я сосредоточилась на учебе, мама и Густаво отошли на второй план. Вдобавок предательство Лео, о котором я с запозданием узнала, позволяло мне думать о нем реже, и так мой мир ограничился органической и неорганической химией и методами количественного и качественного анализа. Каждый день я поднималась по ступеням университета, минуя бронзовую статую Альма-Матер перед входом, и входила в величественные залы фармацевтического факультета. Только здесь я чувствовала себя в безопасности. Особняк в Ведадо отдалялся на несколько часов. Моя метка исчезла, и меня больше никто не называл полячкой, по крайней мере в лицо. Однажды один из моих любимых профессоров, сеньор Нуньез, маленький лысый человек с двумя пучками рыжих волос за ушами, подошел и положил руку мне на плечо, пока проверял у меня уравнения. Тяжесть его руки заставила меня почувствовать необъяснимую связь. Он был чем-то похож на меня! Может быть, фамилия Нуньез была ненастоящей, а может, он переехал сюда с семьей или в детстве? Сама не понимая почему, я начала дрожать. Я так устала везде натыкаться на своих призраков! Профессор Нуньез понял это: возможно, он сам был в похожей ситуации. Он не сказал ни слова, просто похлопал меня по спине и продолжил смотреть работы студентов. Но с тех пор он ставил мне высшие оценки, даже когда я этого не заслуживала. Каждый раз, когда я уходила с занятий и шла домой другой дорогой или бродила по городским дворам и улочкам, я вспоминала Лео. Я снова чувствовала свою маленькую руку в его руке, когда он вел меня по улицам Берлина. Кто знает, почему он принял именно то решение? В печальное время, которое сделало нас всех несчастными, мы все спасали себя, как могли. Для меня было бы лучше, если бы я узнала о его предательстве, как только приехала в Гавану. Но мне пришлось ждать много лет, чтобы узнать, что Лео так и не избавился от наших ценных капсул – ни Розенталей, ни Мартинов. Он не выбросил их в океан, как он клялся во время нашего последнего ужина на борту «Сент-Луиса». И я долго жила надеждой на то, что мы встретимся с ним снова, что мы создадим семью, о которой мечтали в те дни, когда он рисовал карты на воде в Берлине. Лео был не из тех, кто сдается. Но Лео, который остался на борту «Сент-Луиса», стал другим человеком. Боль утраты преображает нас. Я никогда не узнаю, что на самом деле произошло в тот день, когда «Сент-Луис» отплыл обратно в Германию. Мне хотелось думать, что Лео, гордый оттого, что нашел капсулы, рассказал об этом отцу. Как тогда было выбросить их в море? Невозможно! Ведь ему удалось вырвать их у отчаявшихся Розенталей. Спасение моей жизни было для него гораздо важнее. Возле Азорских островов, более чем на полпути назад в ад, увидев, что их бросили посреди океана безо всякой надежды на то, что какая-нибудь страна примет их, Лео и его отец, вероятно, нашли убежище в единственном месте, где они чувствовали себя в безопасности: в своей маленькой каюте, пропахшей краской. Затем они уснули. Лео видел во сне меня. Он знал, что я жду его, что я буду ждать его с моей маленькой коробочкой цвета индиго, пока он не вернется и не наденет мне на палец бриллиантовое кольцо, которое принадлежало его матери и которое отец отдал ему для меня. Мы уедем жить к морю, подальше от Мартинов и Розенталей, от прошлого, которое больше не сможет причинить нам вреда. У нас будет много детей, безо всяких меток, не испытывающих горечи. Самый лучший сон. В полночь герр Мартин, наблюдавший за глубоким, счастливым сном своего единственного ребенка, встал. Он посмотрел на мальчика, на его длинные ресницы. Как он похож на свою мать! – подумал он. Этого маленького человека он любил больше всего на свете: его надежда, его потомство, его будущее. Он погладил Лео и поднял его на руки так нежно и медленно, как только возможно, чтобы не разбудить. Он почувствовал, как тело, согретое жизнью, касается его груди. Он не думал, не хотел анализировать то, что ему предстояло сделать. Но он знал, что другого выхода нет. Бывают моменты, когда мы знаем, что вынесенный приговор является окончательным. Для герра Мартина этот момент настал. Он достал из кармана сокровище: маленький бронзовый контейнер, который, как ни парадоксально, купил он сам на черном рынке для герра Розенталя. Он отвинтил крышку. Достав крошечную стеклянную капсулу, он осторожно положил ее в рот двенадцатилетнему сыну. Большим пальцем он продвинул капсулу вглубь, за зубы, следя за тем, чтобы чтобы мальчик не проснулся. Лео вздохнул, поморщился и теснее прижался к отцу в поисках того, что только он мог дать: защиты. Отец снова обнял его. Последнее объятие, подумал он. Он прижался губами к щеке ребенка, который так слепо верил в него и так им восхищался. Герр Мартин закрыл глаза. Он думал, что так сможет отстраниться от того, чего уже было не избежать. Он сжал хрупкие челюсти сына и услышал, как хрустнула маленькая стеклянная капсула, и этот звук эхом отозвался в глубине его сознания. Глаза мальчика открылись, но у отца не хватило мужества смотреть, как жизнь его сына угасает. Дыхание Лео стало сбиваться, он задыхался, он не мог понять, что происходит и почему горький, жгучий вкус во рту отрывает его от отца, с которым он отправился покорять мир. Ни слез, ни жалоб. На это не хватило времени. Его открытые глаза, обрамленные огромными ресницами, уставились в пустоту. Герр Мартин поднес оставшиеся капсулы ко рту. Лучший способ убедиться, что он не переживет эту ужасную трагедию. Он не смел ни плакать, ни кричать: все, что он чувствовал, – это глубокая ненависть ко всему вокруг. Он отнял у сына жизнь. Только дьявольская сила могла заставить его совершить такое ужасное злодеяние. Он не хотел больше продлевать агонию. Когда цианистый калий смешался со слюной, он не успел даже почувствовать вкус или шероховатость смертельного порошка на языке. Мгновенная смерть мозга. Через несколько секунд его сердце перестало биться. Тела отца и сына нашли на следующий день, когда все пассажиры получили разрешение на высадку на берег за пределами Германии. В телеграмме капитану сообщили, что по санитарным нормам невозможно отложить похороны до прибытия в Антверпен. Мальчик с самыми длинными ресницами в мире был выброшен за борт вместе со своим отцом недалеко от Азорских островов. Именно так я и предпочитала представлять себе конец моего единственного друга, мальчика, который верил в меня. Моего любимого Лео. Анна 2014 Комната тети Ханны была очень простой и чистой. Она постаралась убрать оттуда все следы прошлого. Вот почему она прислала нам негативы, открытки с корабля, экземпляр журнала «Немецкая девушка» со своей фотографией на обложке. Она не хотела ничего хранить. «Достаточно того, что это находится здесь, – говорила она, касаясь виска. – Хотя и оттуда я бы хотела все стереть». Тетя могла закрыть глаза и легко передвигаться по большой комнате с окнами, выходившими на улицу, не натыкаясь на мебель: комод, кровать, ночной столик, кресло-качалку, подставку для шляп и шалей. Внутренним взором она видела каждый сантиметр этого пространства, которое, как она когда-то думала, будет для нее лишь временным жильем. Но спальня молодой девушки теперь стала спальней пожилой женщины. Не было ни одной фотографии на стенах или полках. Ни одной книги. Я думала, что ее комната будет вся увешана фотографиями из берлинского детства или портретами ее предков. Но мы очень разные. Я всю жизнь обклеиваю стены своей спальни фотографиями, а она избавляется от них. Иногда мне вообще казалось, что у нее никогда не было детства, что Ханна на фотографиях из Берлина и на обложке журнала – это другая девочка, которая погибла во время переезда. На комоде стоял белый фарфоровый горшок, расписанный синей краской. – Он из моей аптеки, но я ее потеряла. Тогда в этой непредсказуемой стране забирали все, – сказала она, не вдаваясь в подробности. Она хранила горшок не из ностальгии по аптеке «Розен», которая раньше располагалась на углу улицы в Ведадо, а как емкость, чтобы класть туда все, что она хотела уберечь от вездесущей тропической пыли. В шкафу с постоянно заедавшей дверцей я увидела целый ряд мягких белых хлопковых блузок и темных юбок из какого-то тяжелого материала. Они стали ее униформой, которую она носила все последние годы жизни в Гаване. Она открыла ящик своего ночного столика и показала мне маленькую синюю коробочку: – Это единственное, что я сохранила в память о трех неделях на борту «Сент-Луиса». Скоро наступит время, когда я смогу выполнить свое обещание. Еще немного, и я открою ее. Интересно, как она могла хранить коробку так долго, не пытаясь узнать, что там внутри. Она ведь знала, что Лео не вернется, что она потеряла его навсегда. Она также показала мне фотоаппарат фирмы «Лейка», который отец подарил ей перед тем, как они сели на борт «Сент-Луиса». – Возьми, Анна, – сказала она мне. – Это тебе. Я не трогала его с тех пор, как мы приехали в Гавану, так что, возможно, он еще работает. Прежде чем она закрыла ящик, я увидела там обратную сторону фотографии, на которой что-то было написано. Мне удалось прочитать: «Нью-Йорк, 10 августа 1963 года». Заметив мой интерес, она взяла фотографию и долго на нее смотрела. На снимке был изображен мужчина в шинели у входа в Центральный парк. – Это Хулиан, с буквой J, – сказала она, улыбаясь. Я никогда раньше не слышала этого имени, поэтому ждала пояснений. Судя по тому, как она смотрела на него, а также по тому, что его фотографии не было в конверте, который мы получили в Нью-Йорке, я решила, что он не может быть из нашей семьи. – Мы познакомились, когда оба учились в университете в Гаване. Это было очень беспокойное время. Она снова посмотрела на черно-белую фотографию, размытую и слегка помятую. – Мы не виделись несколько лет, потому что он уехал учиться в Нью-Йорк. Потом он вернулся, и мы снова встретились в моей аптеке. Мы были неразлучны, но потом он снова уехал. Все уезжают отсюда, кроме нас! Когда я спросила, был ли он ее парнем, она громко рассмеялась. Затем она вернула фотографию в ящик, с трудом поднялась на ноги и вышла на лестничную площадку. Ее спальню и наши разделяли две запертые комнаты. Тетя Ханна заметила, что я, не решаясь ни о чем спросить, изучаю их с большим любопытством. – Это была комната Густаво! Мы виноваты в том, что создали такого монстра! У меня не хватило духу поселить там твоего отца, когда он в детстве приехал сюда жить. В те годы твой отец был нашей единственной надеждой. Теперь это ты. Я держалась за перила, стоя на лестнице позади тети Ханны, которая осторожно переставляла ноги со ступеньки на ступеньку, пока мы шли вниз. Не потому, что боялась упасть, а чтобы держаться прямо. Я касалась стен, пытаясь представить себе отца, каким он был в моем возрасте, когда шел по этой лестнице за тетей, которая спасла его от взросления рядом с «монстром». Его родители погибли в авиакатастрофе, а бабушка слегла, и только тетя посвятила себя заботе о нем. Он рос под защитой маленькой крепости в Ведадо. Ему суждено было стать единственным, кто покинул остров, где Розентали дали клятву умереть. Тетя Ханна, похоже, не собиралась больше ничего объяснять. Но с тех пор, как она произнесла слово монстр, описывая Густаво, она не могла не видеть, что мое любопытство не удовлетворено. Ведь много лет прошло между теми днями, когда Густаво был студентом, и авиакатастрофой. Но у меня будет еще шанс узнать: всему свое время. Мы стояли вместе в дверном проеме. Несколько мгновений мы смотрели на сад, где, как говорила тетя, когда-то росли пуансеттии, бугенвиллеи и разноцветные кусты кротона. – Здесь все чахнет. А я так хотела вырастить тюльпаны. Мы с отцом любили их. Впервые я услышала глубокую ностальгию в ее голосе. Казалось, глаза моей тети полны слез, которые никогда не проливались, а только делали взгляд еще более синим. Я оставила ее с мамой, потому что Диего собирался отвести меня осмотреть еще одну секретную часть города. Когда я увидела его, он сказал, как обычно, невпопад: – Думаю, твоей тете должно быть не меньше ста лет! Ханна 1953–1958