На Кубе погода меняется без предупреждения. Выходишь на улицу под палящим солнцем, потом ветерок пригоняет облака и все преображается. Вы можете промокнуть за секунду, даже не успев открыть зонтик. Дождь хлещет как из ведра, ветер набрасывается на вас, ветки отламываются, сады затапливает. Когда дождь прекращается, от асфальта поднимается густой удушливый пар, все запахи смешиваются, фасады домов глядят облупившейся краской, и мимо проносятся испуганные люди. Но в конце концов вы привыкаете. Таковы тропические ливни: с ними невозможно бороться. Я почувствовала, как на меня упала первая капля дождя, на углу улицы Калле, 23. К тому времени как я повернула направо, на проспект L, я уже промокла до нитки. Когда я поднималась по лестнице к фармацевтическому факультету, солнце снова светило, и моя блузка начала высыхать, но вода все еще капала с волос. Но вдруг, секунду спустя, десятки студентов начали торопливо спускаться по ступенькам, пихая друг друга, как будто убегали от чего-то. Я увидела и других, сидящих на вершине скульптуры Альма-Матер и размахивающих в воздухе флагом. Они выкрикивали лозунги, которые я не могла разобрать, потому что их перекрывали полицейские сирены из патрульных машин, стоящих у подножия лестницы. Девушка рядом со мной испуганно вцепилась в мою руку, сжимая ее без единого слова. Она плакала, охваченная паникой. Мы не знали, подниматься нам по лестнице или бежать по проспекту Сан-Лазаро прочь от университета. Крики стали оглушительными. Затем раздался звук, как будто что-то громко ударилось о металл: возможно, это был выстрел. Мы окаменели. По лестнице сбежал парень, который велел нам быстро ложиться. Мы так и сделали, и перед моим лицом оказалась мокрая ступенька. Я положила голову на руки. Вдруг девушка рядом со мной вскочила и побежала вниз по лестнице. Я подвинулась к стене, чтобы меня не затоптали, а затем застыла как вкопанная. – Теперь можно вставать, – сказал парень, но я отреагировала не сразу. Я пролежала еще несколько секунд и, только поняв, что все окончательно успокоилось, подняла голову и увидела, что он все еще здесь, а мои книги у него под мышкой. Он протянул руку: – Поднимайся, мне нужно идти на занятия. Не глядя на него, я поднялась, расправляя юбку и безуспешно пытаясь почистить блузку. – А ты не собираешься представиться? – спросил он. – Я не отдам тебе книги, пока ты не скажешь мне свое имя. – Ханна, – ответила я, но так тихо, что он меня не услышал. Он нахмурился, потом поднял брови – не понял – и переспросил громче: – Ана? Тебя зовут Ана? Ты с фармацевтического факультета? Еще один! Вечно я должна объяснять, как меня зовут. – Да, Ана, но произносится так, будто начинается с испанского J, то есть «ха», – сказала я раздраженно. – И да, я учусь на фармацевта. – Очень приятно, Ана-произносится-с-«ха». Но теперь мне нужно бежать на занятия. Я смотрела, как он бежал вверх через две ступеньки. Добравшись до площадки, он остановился между колоннами, повернулся и крикнул: – До встречи, Ана-через-«ха»! Некоторые профессора в тот день не явились на занятия. В одной из аудиторий несколько испуганных студентов шептались о тиранах и диктатурах, переворотах и революциях. Меня же не пугало ничто из происходящего. Весь университет был в смятении, но мне не хотелось выяснять, против чего были протесты, и тем более не хотелось принимать участие в том, что не имело ко мне никакого отношения. Когда пришло время уходить, я задержалась на некоторое время, пытаясь что-то сделать с блузкой в туалете. Но бесполезно: она была совсем испорчена. Когда наконец я в плохом настроении вышла из здания, то снова увидела того парня, который стоял, прислонившись к дверному проему. – Ты тот парень с лестницы, да? – спросила я, не останавливаясь и делая вид, что мне это неинтересно. – Я не сказал тебе, как меня зовут, Ана-через-«ха». Вот почему я здесь. Я стою тут уже час. Я улыбнулась, еще раз поблагодарила его и пошла вниз по лестнице. Он шел рядом, не отставая и молча наблюдая за мной. Его присутствие меня не беспокоило: меня больше интересовало, как долго он собирается идти за мной. Небо немного прояснилось. Темные облака виднелись вдали, за проспектом Сан-Лазаро. Я подумала, что, возможно, в нескольких кварталах отсюда идет дождь, но предпочла не говорить пустой ерунды только для того, чтобы завязать разговор. Через несколько минут парень снова решил заговорить со мной: – Меня зовут Хулиан. Видишь, нас объединяет испанское «ха». Мне это не показалось особенно смешным. Мы уже стояли у подножия лестницы, а я все еще не сказала ни слова. – Я изучаю право. Я понятия не имела, что он ожидает от меня, поэтому молчала, пока мы не дошли до улицы Калле, 23, где я каждый день сворачивала налево к дому. Ему нужно было идти по проспекту L, поэтому мы попрощались на углу. Точнее, он попрощался, потому что все, что мне удалось сделать, – это пожать ему руку в ответ. – До завтра, Ана-через-«ха», – услышала я его голос, когда он уже скрылся за углом. Хулиан был первым кубинским юношей, обратившим на меня внимание. Но, очевидно, даже ему не удавалось правильно произнести мое имя. Хулиан носил длинноватые, на мой вкус, волосы, спадавшие непокорными локонами ему на лоб. У него был длинный прямой нос и толстые губы. Когда он улыбался, его глаза чуть сужались под густыми черными бровями. И наконец-то я встретила юношу, который был выше меня. Но больше всего в Хулиане меня поразили его руки. У него были очень длинные и широкие пальцы. Мощные руки. На нем была рубашка с закатанными рукавами, без галстука, а пиджак беспечно перекинут через плечо. Ботинки выглядели потертыми и грязными, возможно, из-за того, через что мы прошли несколькими часами ранее. Со времени переезда в Гавану у меня не было ни малейшего желания заводить здесь друзей, ведь мы по-прежнему считали город временным пристанищем. Но в тот день, вернувшись домой, я обнаружила, что продолжаю думать о нем. Самое удивительное, что всякий раз, когда я вспоминала его лицо или голос, когда он называл меня «Ана-через-«ха», я ловила себя на том, что улыбаюсь. Занятия в университете всегда были моим спасением. Теперь появилась еще одна причина, чтобы сбежать из дома: снова увидеть «парня с именем через «ха». На следующий день я пришла в университет рано, но не увидела его. Я даже подождала у входа несколько минут, но испугалась, что опоздаю на занятия. Лучше забыть того, кто даже не попытался правильно произнести мое имя, сказала я себе. За несколько минут до закрытия дверей, уже почти войдя в аудиторию, я вдруг в изумлении почувствовала его руку на своей. Не успев сама понять, что делаю, я повернулась к Хулиану и снова обнаружила, что улыбаюсь. – Я пришел, потому что ты не сказала мне свою фамилию, Ана-через-«ха». Я почувствовала, что неудержимо краснею. Не из-за того, что он сказал, а от страха, что он увидит, как я взволнована. – Розен, – сказала я ему. – Моя фамилия Розен. Но теперь я должна идти, иначе меня не пустят в аудиторию. Мне надо было спросить и его фамилию, но я слишком нервничала. Когда я уходила после обеда, то с разочарованием обнаружила, что его нет. Не было его и на следующий день. Прошла неделя, а парень с лестницы все не появлялся. Но я продолжала думать о нем. Всякий раз, когда я пыталась учиться или засыпала, я вспоминала его смех и видела его кудри, за которые хотелось потянуть, чтобы выпрямить. Но больше я его не видела. * * * Когда я закончила учебу в университете, я поговорила с мамой о том, чтобы открыть аптеку, которой я могла бы управлять сама. Она была не в восторге от моего предложения, потому что оно подразумевало постоянство, от которого она все так же отказывалась, хотя теперь, после семнадцати лет жизни здесь, все говорило о том, что у нас нет другого выхода. Она обсудила этот вопрос с сеньором Данноном, и он поддержал меня с большим энтузиазмом, тем более что это означало бы новый стабильный источник дохода. В одну пасмурную декабрьскую субботу мы открыли аптеку «Розен». Она находилась совсем рядом с нашим домом, напротив парка с огненными деревьями. Мама была не в восторге от идеи открывать бизнес в выходные. Она бы предпочла понедельник, но для меня понедельники были слишком близки ко вторникам. Поскольку я не отступила, она решила не приходить на церемонию разрезания ленточки в честь открытия. В то время я проводила дни, а очень часто и ночи, делая лекарства, в мире, измеряемом в граммах и миллилитрах. Я наняла сестру Гортензии Эсперансу, которая стала «лицом» аптеки, или «провизором», как она любила себя называть. Стоя за узким прилавком, она обслуживала покупателей. Она была, как говорится, хороша в общении с людьми, что было для кубинцев чем-то из ряда вон выходящим. Она была чрезвычайно терпелива и снисходительно выслушивала жалобы местных. Иногда они приходили не за лекарствами, а просто чтобы их выслушали, чтобы облегчить свои страдания, поговорив с этой спокойной женщиной с ясными глазами. Хотя она была намного моложе Гортензии, они выглядели ровесницами. Эсперанса не выщипывала брови и не пользовалась губной помадой: на лице ее, суровом и в то же время излучающем доброту, никогда не было и следа макияжа. Эсперанса привела в аптеку Рафаэля, своего сына-школьника, и он начал помогать нам с доставкой продуктов на дом. Рафаэль был высоким и худым с прямыми темными волосами, орлиным носом, миндалевидными глазами и огромным ртом. Он говорил с людьми так же вежливо и уважительно, как и его мать. Но оба они жили в состоянии постоянной тревоги. На острове, где большинство людей принадлежали к одной религии, у них была другая вера: они разделяли с нами грех быть не такими, как все. По этой причине я никогда не могла понять, почему, живя в постоянном страхе, оба они все равно иногда вставляли «слово Божье» в разговорах с людьми. – Наша миссия – распространять слово, – говорили они мне. К счастью, они никогда не пытались обратить меня в свою веру. Наверное, Гортензия сказала им, что я полячка и что лучше оставить всех поляков в покое. Я чувствовала себя хорошо с Эсперансой и Рафаэлем, вдалеке от растущей горечи и боли моей матери. Она потеряла папу, оказалась в ловушке в стране, которую ненавидела, потеряла контроль над своим сыном Густаво. Она рассматривала аптеку как мою попытку стать счастливой, и это было чересчур для нее: она была уверена, что для Розенталей счастье всегда будет недостижимым. Преждевременная смерть была нашей неотъемлемой частью. Не было смысла притворяться кем-то другим. Выход из дома также был рискованным предприятием. Призраки, люди-переселенцы, могли застать меня врасплох на любом углу. Вот почему я и поставила Эсперансу за стойку: я знала, что если бы я сама обслуживала покупателей, то рано или поздно кто-то появился бы, узнал меня и попытался вступить в диалог, которого мне до сих пор удавалось избегать. Рафаэль ходил со мной на склады, чтобы забирать большие пакеты с товаром. По дороге я старалась не смотреть ни на кого из прохожих. Если кто-то подходил слишком близко или если на углу стояла группа молодых людей, я опускала глаза. Если я видела пожилую женщину, я переходила на другую сторону дороги. Я была убеждена, что обязательно встречу кого-нибудь из них где-нибудь. Это был мой самый большой страх. Однажды во вторник мы шли по Калле I к Линеа, когда вдруг увидели сад. Я любовалась розами, растущими по обе стороны от главного входа. Посмотрев выше, я увидела современного вида здание, над дверью которого были древние надписи – я не видела их много лет, но сразу узнала. Из здания вышли три девушки, одетые в белое. Я застыла: не было сомнений, что они узнали меня. И снова призраки нашли способ меня догнать. Мгновенно я вся покрылась испариной. Рафаэль, который понятия не имел, в чем дело, придержал меня за руку. Я смотрела в сторону, стараясь не обращать на девушек внимания, но когда все же оглянулась, увидела ироничные улыбки на их лицах – выражение извращенного удовлетворения. Они нашли меня, и я никак не могла спрятаться. Мы были одной породы: беженцы на острове. Мы бежали от одного и того же, но выхода у нас не было. Рафаэль смотрел на меня, ничего не понимая. – Это польская церковь, – сказал он, как будто я не знала, но в действительности я предпочла бы этого не знать. Обратно со склада мы пошли другим путем. С того дня для меня эта улица больше не существовала. * * * В основном по вечерам, перед тем как запереть двери аптеки, Эсперанса, Рафаэль и я садились немного поболтать. Мы приглушали свет, чтобы никто не вошел и не прервал наши разговоры о старом брюзге, который жил над магазином и пересчитывал каждую таблетку, которую ему выписывали, или о женщине, которая получила свои ампулы и попросила Рафаэля сразу вколоть их ей, или о мужчине, который каждый раз, когда брал лекарства для своей жены, предупреждал, что ему совершенно неинтересно слушать что-либо о Боге. В другие дни я оставалась одна на долгие часы, наблюдая за тем, как лопасти шумного вентилятора крутятся туда-сюда. Он висел так низко, что если я поднимала руку, то почти касалась его. Часто по вечерам мы втроем слушали музыку: Эсперанса искала радиостанцию, где передавали испанские народные песни. И мы наслаждались песнями о невозможной любви, о заблудившихся кораблях, о расставаниях, безумствах, печалях, прощении, о полумесяцах, похожих на сережки, о шелесте пальм, украденных объятиях и бессонных ночах. Эти песенные мелодрамы смешивались со сладким запахом камфары, ментола, эфира, соли Виши и спирта для снижения температуры, которые в те дни продавались лучше всего. Мы часто вместе смеялись. Эсперанса пела под ритм болеро, пока мы отдыхали после долгого дня. Потом они уходили домой, а мне приходилось возвращаться в темный Малый Трианон. Гортензия не уставала благодарить меня за то, что я дала ее сестре и племяннику работу. Она не понимала, что единственной, кто должен быть благодарен, была я. Было бы очень трудно найти других надежных работников для моей аптеки, которая, по словам матери, была обречена на провал, потому что открылась в субботу. Через несколько лет Густаво начал учиться на юридическом факультете и приходил домой все реже. Мы никогда не осмеливались спросить его, с кем или где он был, но боялись за него. По словам Гортензии, волна насилия снова выплеснулась на улицы Гаваны, но после всего, что мы пережили в Берлине, ничто не могло помешать нам с мамой спать по ночам. Для меня город оставался таким же, как всегда: назойливо шумным, с неизменной жарой, влажностью и пылью. Однажды вечером, когда мы все уже легли, Густаво неожиданно вернулся домой в разорванной рубашке, грязный и избитый. Гортензия отвела его в свою комнату, чтобы мы не пугались, но нам удалось увидеть его из полуоткрытого окна моей спальни. Мама не дрогнула. Умывшись и переодевшись, Густаво поднялся в свою комнату и потом не выходил из дома в течение недели. Мы не знали, ищет ли его полиция, чтобы арестовать, или его отчислили из университета, хотя мы аккуратно продолжали платить за учебу. Ответ матери всегда был один и тот же: «Он взрослый. Он знает, что делает».