В конце недели за ужином он рассказал нам новости: студенческий лидер был убит, Гаванский университет закрыт. Услышав это, я не могла не вспомнить о Хулиане. «Ана-через-«ха», – услышала я совершенно отчетливо и представила, как он выходит из дверей юридического факультета. Куда ты пропал, Хулиан? Почему ты больше не искал меня? Запах куриного фрикасе, которое поглощал Густаво, вернул меня в настоящее. Его голос был полон страсти, мой брат размахивал руками, говоря о смерти, диктатуре, угнетении и неравенстве. Гортензия наложила марлевую повязку на его висок, я не сводила с нее взгляда, когда лицо брата покраснело от ярости и бессилия. Он повысил голос, а я отвечала шепотом. Он все больше отчаивался, тщетно пытаясь взволновать меня своей речью. Гортензия нервно входила и выходила, убирая наши тарелки, наливая воду, и наконец с большим облегчением принесла десерт. Она думала, это означает, что ужин подходит к концу, что спор закончится и мы оба поднимемся в свои комнаты. В какой-то момент я увидела, что на повязке Густаво появилось красное пятно. Сначала это была маленькая, едва заметная точка: затем она расплылась, и наконец тонкая струйка крови потекла к его уху. Я очнулась на полу, рядом стояли Гортензия и Густаво. У него была свежая повязка вокруг головы, без следов крови. Я почувствовала, как тепло возвращается в мое тело. Гортензия улыбнулась: – Поднимайся, девочка моя. Ешь свой пудинг. Ты собралась упасть в обморок из-за маленькой капельки крови? Мама не выходила из-за стола. Я видела, как она медленно поднимает ложку с рисовым пудингом с корицей ко рту. Когда я встала, она извинилась и поднялась в свою комнату. Мой обморок не встревожил ее: ее беспокоило, что Густаво втянул Гортензию в семейные дела, а также то, что он может быть каким-то образом связан с убийством, на стороне преступников или на стороне жертвы. Она считала любой из этих вариантов неприемлемым, потому что приняла решение выжить на острове, не привлекая к себе внимания. Стольким пожертвовав, чтобы стереть пятно, с которым она привела его в этот мир, теперь она наблюдала, как он втягивался в конфликты, которые могли оказаться фатальными для Розенов. Густаво не мог понять, как мы можем быть такими холодными, как можем не реагировать на несправедливость в стране, которую он считал своей: как можем жить так изолированно от всего, что происходит вокруг нас. Он спросил обо всем этом меня, но к тому времени я была не в силах продолжать диалог, который никуда не приведет. У меня мать, которая может сойти с ума в одночасье, и аптека, которой нужно управлять, повторяла я себе бесконечно. Густаво в своей обычной страстной манере начал рассказывать мне о социальных правах, тиранах, коррумпированных правительствах. Мне хотелось сказать ему: «Что ты знаешь о тираниях?», но мой брат родился с потребностью противостоять власти и изменять установленный порядок. Страсть, которую он вкладывал в свою речь, его агрессивные жесты и громкость голоса привели Гортензию и меня в смятение. Мы чувствовали, что в один прекрасный день он может проснуться, выйти на улицу в ярости и организовать национальное восстание. Он больше не верил в законы и порядки страны, которая, по его мнению, разваливалась на куски. – Ты родился в Нью-Йорке и являешься американским гражданином. Ты можешь уехать отсюда без проблем, – напомнила я брату. Я просто пыталась предложить хоть какую-то альтернативу, но для него это было пощечиной. – Никто тут не понимает меня! Неужели у вас нет крови в жилах? – закричал он в отчаянии, сжимая голову руками. Яростно вскочив из-за стола, Густаво швырнул свою тарелку с десертом в угол. Гортензия побежала отмывать оставшееся на стене пятно. Она бросила на меня умоляющий взгляд, чтобы я больше ничего не говорила. – Оставь его, он скоро успокоится, – умоляла она меня шепотом, как мать, защищающая сына от его собственных ошибок. Она была единственной, кто больше всех страдал от пропасти, разверзшейся между Густаво и нами. Она беспокоилась, что ее обожаемый ребенок попадет в беду. – Кто защитит его, если с ним что-нибудь случится? Три женщины, запертые в особняке? – бормотала она. В ту ночь Густаво поднялся в свою комнату, хлопнув дверью. Он бросал вещи на пол и ходил взад-вперед, разговаривая сам с собой. Потом он включил радио, заставив нас слушать гуарачу на полной громкости. Через полчаса он снова спустился с чемоданом. Он захлопнул за собой входную дверь и исчез. Мы больше ничего не слышали о нем до конца бурного года, когда все радикально изменилось. В то утро мама предсказала, что скоро мы опять будем жить в ужасе. Анна 2014 У мамы и тети Ханны теперь появился свой проект. Они заняты тем, что освобождают комнаты семьи, которой больше не существует. Я слышала, как они шептались и секретничали, как будто знали друг друга всю жизнь. Тетя Ханна с трудом открыла старый ящик и достала оттуда кучу шерстяных шарфов разных цветов. Мама удивилась, увидев их: шарфы в такую тропическую жару? – Возьми их с собой в Нью-Йорк, – сказала тетя, наматывая их вокруг моей шеи один за другим. Потом достала спицы и клубок пряжи. На этот раз удивилась я, пытаясь понять, какой смысл в том, чтобы вязать вещи, которые никто никогда не будет носить. – Это помогает при артрите, – объяснила тетя Ханна и пошла вниз по лестнице, опираясь на мамину руку. Я оставила коллекцию шарфов на своей кровати – последний подарок, который я ожидала найти на Кубе, и сказала им, что иду на свидание с Диего. Его мама пригласила нас на обед, и он приехал за мной. В грязно-белый дом Диего вела массивная деревянная дверь, которая, казалось, многое повидала за эти годы. С правой стороны от нее я увидела небольшой предмет, почти незаметный под слоями краски. Диего, кажется, не понял, почему я остановилась. Я подошла ближе и увидела, что это мезуза. Мезуза! Я не могла поверить своим глазам. Внутри дома повсюду стояли коробки, как будто они собирались переезжать. Диего объяснил, что они используют их для хранения вещей. – Например? – спросила я его. – Ну, вещей, – ответил он, слегка удивленный моим любопытством. В столовой был накрыт стол, покрытый виниловой скатертью. Вошла мать Диего, улыбнулась, не представившись, и подарила мне поцелуй. Она была такая же худая, как и сын, с черными вьющимися волосами, длинной шеей и впалой грудью. Из-за чересчур обтягивающего платья ее живот выглядел огромным. Прежде чем мы сели, Диего быстро объяснил ей, что моя мать – учительница испанского языка, поэтому я сказала ей по-испански, что я не немка, что я живу в Нью-Йорке и что мы почти одного возраста с Диего. Мама Диего принесла дымящуюся миску белого риса, суп темного цвета и разноцветную тарелку с яичницей. Я быстро глянула на нее, чтобы понять, есть ли там колбаса, овощи или помидоры, но невозможно было угадать, что это за желтые и зеленые кусочки. Я положила себе как можно меньше, чтобы они не расстраивались, если мне не понравится. Пока мы ели, я рассматривала семейные фотографии на стенах, пытаясь понять, не похож ли кто-нибудь на моего кубинского друга или его мать. Может быть, это его бабушки и дедушки или прабабушки и прадедушки. Я обнаружила еще кое-что: на серванте стоял семисвечник, и все семь ветвей были покрыты свечным воском. Удивленная и заинтригованная, я перестала есть. Мама Диего заметила: – Не волнуйся, скорее всего, сегодня электричество отключать не будут. У нас не осталось свечей. В прошлом месяце отключали электричество несколько раз – это для экономии электроэнергии. Ешь, девочка моя, ешь. Сначала мезуза, теперь семисвечник. И портреты их предков. Я некоторое время размышляла, о чем лучше спросить, и наконец выбрала один из фотопортретов, на котором была изображена пара. – Это ваши родители? Мать Диего не смогла удержаться от громкого смеха, хотя ее рот был полон риса и фасоли. Поднеся руку ко рту, она быстро дожевала, чтобы ответить до того, как я продолжу. – Это фотографии семьи, которая раньше жила здесь. Нам дали их дом через несколько дней после того, как они покинули страну. Я была твоего возраста в то время. Я не поняла, как имущество той семьи оказалось в собственности у этой. Видимо, они переехали в заброшенный дом. – Больше тридцати лет назад был кризис, и правительство разрешило многим людям уехать. Они переплывали море на лодках, которые прислали их родственники из Соединенных Штатов, – начала объяснять мать Диего. – Это были ужасные месяцы. В газетах писали, что те, кто уезжает, – враги народа. Их называли подонками и предателями. «Прекрасное избавление!» – гласили заголовки. Я помню, что в тот день, когда семья, которая жила здесь, уезжала, соседи ждали на улице, чтобы обругать их за то, что раньше называлось актом отречения. Она не переставала есть, пока говорила. Я подумала, что это все не сильно ее расстраивает, ведь с тех пор прошло много лет. – Они плевали в них и кричали: «Убирайтесь отсюда, черви!» – продолжила она. – Девочка из этой семьи ходила со мной в школу. Я не могла понять, какое преступление они совершили, чтобы с ними так обращались, и почему они назвали двенадцатилетнюю девчонку червяком. До сих пор помню, как она смотрела на меня из машины, когда они уезжали. Я попыталась понять, есть ли девочка на какой-нибудь из фотографий на стене, но не смогла ее найти. – В ее глазах было столько ненависти и боли, – сказала мать Диего. Сейчас она выглядела серьезной и уже не жевала. – А сегодня эти «червяки» внезапно превратились в бабочек, и мы принимаем их с распростертыми объятиями, – докончила она, а затем снова засмеялась. – Все меняется с годами. Или с нашими нуждами. Она продолжила свой рассказ, а я пыталась улавливать суть, хотя мне было трудновато. – Правительство передало их собственность моим родителям. Мы стояли в очереди на получение дома с тех пор, как ураган снес крышу с нашего. Я представила себе мать Диего в комнате, которая когда-то принадлежала девочке, смотревшей на нее с таким презрением. Одежда девочки, игрушки – все стало ее. Она была самозванкой. – Сначала я не могла спать в этой огромной комнате с портьерами, но потом привыкла. Прервавшись, она пошла на кухню, а затем вернулась с ванильным пудингом в сиропе, который по вкусу немного напоминал лакрицу. – Мои родители сохранили дом таким, каким он был, – сказала она, подавая десерт. Она сама ела пудинг быстро, словно боясь, что он может внезапно исчезнуть. – Они оставили портреты, мебель – все на тех же местах. Десерт и история дома закончились. Улыбаясь, мать Диего начала убирать со стола. Я подошла к пыльному книжному шкафу и остановилась перед старинной книгой в кожаном переплете. У нее был английский заголовок – самый длинный, который я когда-либо видела: «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо из Йорка, мореплавателя, который прожил двадцать восемь лет в одиночестве на необитаемом острове на побережье Америки, недалеко от устья великой реки Ориноко: его выбросило на берег кораблекрушение, в котором погибли все люди, кроме него самого. А также рассказ о его удивительном спасении пиратами. Написано им самим. Я повернулась к Диего. – Я могу пересказать эту книгу почти слово в слово, – сказала я ему. – Для меня мой отец был Робинзоном, и я завидовала Пятнице. Диего растерянно смотрел на меня. Он ничего не понимал. Я отвернулась и начала листать книгу. Прямо как Робинзон, иногда по ночам я записывала все хорошее и плохое, что случалось со мной. Я до сих пор помню многие записи: «Плохо: я никогда не знала своего отца. Хорошо: у меня есть его фотография, и я разговариваю с ним каждый день. Я знаю, что он со мной и защищает меня». Или первую страницу моего дневника-подражания Робинзону в мой седьмой день рождения: – 12 мая 2009 года. Я, бедная, несчастная Анна Розен, осиротевшая после смерти отца посреди острова во время страшной атаки, добралась до суши совсем одна. – Я произнесла это вслух на английском, забыв, что Диего не может меня понять. Мой друг посмотрел на меня как на сумасшедшую и начал смеяться. – Могу я взять эту книгу? – спросила я. – Конечно, ты можешь прихватить ее с собой, если хочешь. Никто в доме не читает. Издание оказалось 1939 года, и на первой странице было посвящение на иврите: Девушке, которая является зеницей моего ока. И подпись: «Папа». Ханна 1959–1963 На этом неспокойном острове новый год всегда приносил большие потрясения. Все могло кардинально измениться за одну ночь. Вы ложитесь в постель, засыпаете и просыпаетесь в другом, совершенно незнакомом мире. Типично для тропиков, как говорила мама.