В канун Нового года Гортензия наполнила дом ароматом розмарина. Мы посадили его на террасе и были поражены тем, как хорошо он растет. Мы собирали его в конце лета и сушили листья, которые Гортензия хранила в картонной коробке: осенью она готовила настойки для нас, и пока мы пили, рассказывала нам о волшебных свойствах этой травы. В последнюю ночь 1958 года мои руки, волосы и даже простыни пахли розмарином. На следующее утро Гортензии не терпелось ввести нас в курс дела в своей обычной манере «конца света». Она стала нашим единственным контактом с внешним миром. Мы узнавали обо всем, что там происходило, со слов женщины, которая была уверена, что остров разваливается на куски, и придавала каждому событию оттенки своего катастрофического видения. По ее мнению, мы были все ближе к апокалипсису, к Армагеддону: мы жили в последние дни: конец света близок. Мы всегда благоразумно игнорировали ее проповеди о наступлении долгожданного Царства Божьего. – Это война! Правительства нет! – закричала она, еще более взвинченная, чем обычно, едва увидев, как мы входим в столовую. Обычно она имела привычку разговаривать с нами, не отрываясь от домашних дел, – иногда, если она при этом стояла спиной, было трудно понять ее, – но на этот раз она села за стол и понизила голос. Мы быстро сели рядом: я видела, что мама начала волноваться. – Они улетели на самолете, после полуночи. – Кто улетел? – перебила я ее. О, эти рассказы Гортензии! Она всегда считала, что мы уже знаем, что происходит. – Тот, кто всегда желал нам здоровья в конце своих речей. Теперь мы можем пожелать ему того же, – объяснила она. Я подумала, что радость, возможно, затуманенная страхом перед тем, что может произойти, будет чувствоваться по всему острову, особенно в Гаване. Но мы жили на острове внутри острова, запертые в Малом Трианоне, так что у нас не было причин что-то праздновать. Тот Новый, 1959 год мало кто отмечал в нашем районе. В основном все празднование шло вокруг отелей и главных магистралей города. Даже наша шумная соседка была очень осторожна: она не открыла свою бутылку шампанского в полночь. Только несколько человек выбросили на улицу ведра с ледяной водой. В воздухе висела неопределенность. * * * Густаво без стука распахнул входную дверь. На нем была неизвестная форма. Когда мы увидели, как он входит, в оливково-зеленом костюме с красно-черно-белой нарукавной повязкой – то роковое сочетание цветов, – мама закрыла глаза. История повторялась. Она сочла это своим наказанием. Густаво подошел к ней и поцеловал, широко улыбаясь. Он обнял меня за талию и позвал Гортензию, которая прибежала с кухни, как только услышала его голос, даже не замешкавшись, чтобы вытереть руки. Позади него в дверях появилась молодая женщина, тоже в форме. – Это Виера, моя жена, – сказал он. Услышав это, мать застыла как громом пораженная. Она быстро оглядела новоприбывшую с ног до головы, изучая ее фигуру, черты лица, профиль, зубы, каштановые волосы и желто-зеленые глаза. – Мы только что поженились. Виера беременна, так что еще один Розен на подходе! Когда я смотрела на мать, я могла сказать, о чем она думает. Мы не должны потерять этого ребенка. Посмотрите, что мы сделали с Густаво после бегства сюда, постоянно думая о тех, кто остался на той стороне Атлантики, так и не обосновавшись на острове, где мы должны были остаться. Этот ребенок станет спасением семьи, единственным, кто не будет нести бремя нашей вины. Она встала с кресла, не обращая внимания на Густаво, подошла к Виере и обняла ее. Она бережно положила руку на еще плоский живот незнакомки, которая собиралась произвести на свет долгожданного ребенка, ее первого внука. Виера казалась испуганной, но позволила погладить себя этой старой женщине, которая, по словам ее мужа, жила в прошлом, отвернувшись от страны, где ей теперь приходилось обитать. Альма не знала, радоваться ей или сетовать, что ее сын, которому она не сделала обрезание и которого отправила в школу, где совершили все возможное, чтобы стереть любые следы, которые могли бы стать знаком отличия, женился на нечистой женщине, такой же нечистой, как и мы. Она была уверена в этом. Кто знает, откуда была родом семья Виеры, как она вписалась в жизнь на острове… Альма не осмеливалась спросить ее фамилию. Какой в этом смысл? Ничего уже не исправить. В тот Новый год мы также потеряли Эулоджио. Он решил, что пришло время начать свою жизнь за пределами чужой ему семьи. В одночасье он превратился из водителя в рабочего и впервые почувствовал себя свободным человеком в разгар революции, которая только начиналась. Наконец-то, сказал он Гортензии, в этой стране мы все равны, независимо от того, сколько у нас денег или в какой семье мы родились. Вскоре он собрал вещи и уехал, не попрощавшись. Гортензия так и не простила его, но для мамы в его отъезде был и положительный момент: теперь нужно было выплачивать на одно жалованье меньше. * * * В последующие дни улицы стали заполняться бородатыми длинноволосыми солдатами: все они носили нарукавные повязки, которые невозможно было не заметить. Соседи выходили их приветствовать, женщины бросались к ним в объятия, некоторые даже целовали их. Пасео превратилась в военную магистраль. Толпы людей маршировали рядом с ними к главной площади, где всю ночь напролет слушали революционные речи от молодого лидера, который, очевидно, очень любил звук собственного голоса. Гортензия с гордостью рассказала нам, что Густаво поднялся на трибуну рядом с человеком, который захватил власть силой оружия. Мама слушала ее с ужасом, но не проронила ни одной слезы. У нее их не осталось. Однажды октябрьским днем Виера вышла из машины с ребенком на руках. Густаво остался рядом с водителем. Когда Виера увидела нас, она, не поздоровавшись, прямо объявила: – Это Луис. Она сказала это шепотом, чтобы не разбудить ребенка. Мы в замешательстве посмотрели друг на друга: Луис? Густаво никогда не переставал удивлять нас. Мама, а потом и Гортензия взяли ребенка на руки. Я поцеловала его в лоб, подумав, что он больше похож на папину родню. Он родился с копной темных волос. Виера не захотела ничего есть или пить, даже не захотела присесть. – Густаво ждет меня в машине, он спешит. Я не хочу его расстраивать, – сказала она. И оба быстро уехали. Гортензия принялась выяснять, откуда Виера родом, хотя, в конце концов, это было совершенно не важно, потому что мама с самого первого дня была уверена, что Виера – одна из нас. Однажды вечером Гортензия подтвердила эту новость: – Виера – полячка. Она родилась в Германии, как и вы, а в пять лет была отправлена на корабле на Кубу к дяде, который приехал раньше. Видимо, она потеряла всех своих родных во время войны. Глаза мамы широко раскрылись – казалось, она пытается перевести дыхание. – Ее дядя, пожилой человек с либеральными идеями, связан с новыми людьми, которые сейчас у власти на острове, – объяснила Гортензия. – Его настоящее имя Абрахам, но он назвался Фабиусом, когда приехал на Кубу. Я отправилась в свою аптеку, чтобы не дать разговорам Гортензии приглушить радость от появления нового Розена. Придя туда, я увидела, что Эсперанса в дверях оживленно разговаривает с каким-то высоким мужчиной. Я не могла понять, спорят они или просто болтают. Увидев меня, Эсперанса улыбнулась и зашла обратно в аптеку. Мужчина повернулся ко мне. С того места, где я стояла, яркий солнечный свет не позволял мне разобрать, кто это: он был в тени. Все, что я смогла увидеть, – это то, что он одет в бежевый костюм и у него широкие плечи. Затем я увидела его руки. И узнала их. Это был Хулиан. Без кудрей, с более широкой, квадратной челюстью, сильной шеей и густыми бровями, которые делили его лицо на две части. Мы улыбнулись друг другу: его глаза знакомо прищурились. Его губы остались прежними, как и его озорной взгляд. – Моя дорогая Ана-через-«ха». Ты думала, я тебя забыл? Мне нравится твоя «аптека Розен»! Не раздумывая, я его обняла. Он выглядел удивленным, но только рассмеялся и снова произнес мое имя, на этот раз шепотом: – Ана-через-«ха»… Тебе, должно быть, так много нужно рассказать мне. Я взяла его за руку, и мы перешли через улицу, чтобы посидеть под огненными деревьями в парке. Он рассказал мне, что во время кризиса в университете семья решила отправить его учиться в Соединенные Штаты. – Я окончил юридический факультет и теперь вернулся, чтобы помогать отцу в его практике… а нашел город, полный солдат. Пока он говорил, я не могла оторвать от него взгляда. Хулиан больше не был тем юным студентом. – Я думал о тебе все это время, – сказал он, смущенно опустив глаза. Я всегда была чужой в этом городе. Теперь он тоже был чужим, и это нас объединяло. Впервые я почувствовала надежду. Возможно, для меня круг испытаний замкнется. С того дня Хулиан приходил в аптеку каждый вечер перед самым закрытием. Мы оставались в парке, немного болтали, а потом он провожал меня домой. Иногда он приходил в полдень, и мы шли по Калле, 23, чтобы пообедать в очаровательном кафе «Эль Кармело». Хулиан хотел узнать обо мне побольше, но рассказывать было почти нечего: папа погиб на войне, пока мы ждали его в Гаване, чтобы отправиться в Нью-Йорк, и наше временное здесь пребывание превратилось в постоянное. Мы держали друг друга за руки, иногда он обнимал меня за плечи и даже однажды обнял за талию, когда мы переходили дорогу. Так мы проводили часы вместе. Самое смелое, что я сделала, – это склонила голову ему на плечо однажды вечером, пока мы ждали переключения светофора. Эсперанса называла Хулиана моим парнем, и я ее не поправляла. Я устала от вечных попыток объяснить, что меня зовут не Ана, что я не полячка и что Хулиан был просто хорошим другом, компания которого мне нравилась. Он никогда не просился в наш мрачный особняк. И я никогда не приглашала его. Проходили дни, и мы больше наслаждались молчанием, чем разговорами. Мы могли часами молчать друг с другом, иногда просто наслаждаясь веселым гомоном студентов, выходящих из колледжа рядом с парком. Я замечала, что иногда Хулиан выглядит отстраненным, что его мысли витают где-то в другом месте, что он чем-то очень обеспокоен, но у него не хватает духу сказать мне, чем именно. Однажды вечером он позвонил мне в аптеку. Эсперанса сказала, что он на линии, и в тот же миг у меня появилось странное предчувствие. Его родители получили разрешение на выезд в Соединенные Штаты. Он только что попрощался с ними в аэропорту и не знал, когда увидит их снова. Человек, всегда полный энергии и оптимизма, который вселял в меня уверенность, с улыбкой решал любые проблемы, такой же большой и высокий, как дерево в Тиргартене, – сейчас он был полностью разбит. Он попросил меня зайти к нему на квартиру. Я взяла сумку и вышла из аптеки, не сказав ни слова Эсперансе. Я пошла на угол улиц Линеа и L, где Хулиан жил, по случайному совпадению над аптекой. Это было белое здание с широкими балконами. Я поднялась на лифте на восьмой этаж и, постучав в дверь, поняла, что она открыта. – Хулиан? – тихо позвала я, но ответа не последовало. Я прошла по короткому коридору, который привел меня в комнату без мебели и со светлыми пятнами на стенах, где когда-то явно висели фотографии. Хулиан стоял на балконе и смотрел на север, на море. Медленно подойдя к нему, я вдруг обнаружила, что тоже смотрю на море с высоты, как много лет назад. Я сделала глубокий вдох, и мои легкие наполнились бризом с Малекуна. – Хулиан? Молчание. Я сделала еще один шаг вперед и почувствовала тепло его тела. Я была так близко, что могла дотронуться до него. У меня дико заколотилось сердце, я закрыла глаза и обхватила руками его спину. Он повернулся, крепко обнял меня и заплакал. – Что случилось, Хулиан? Он был подавлен. Его родители были вынуждены бежать: в новых условиях не было места для их бизнеса. Перед тем как уехать, они успели продать мебель и некоторые ценные вещи, через посольство тайно вывезли свои семейные реликвии. С учетом реформ, которые ввело новое правительство, деньги, которые у них лежали в банке, потеряли ценность. – Я остался, чтобы завершить дела, – произнес он дрогнувшим голосом. – Ты тоже уезжаешь? Я знала, что он не ответит. Я смотрела на него несколько секунд, а потом закрыла глаза и поцеловала. Я не хотела думать, не хотела ни о чем сожалеть. Открыв глаза, я увидела волны, бьющиеся о берег Малекуна. Я чувствовала во рту вкус соленых брызг и слез. Я почти не понимала, что происходит, охваченная незнакомыми мне эмоциями.