Диего нетерпеливо ждал меня. Я увидела его у дверей. Не зная, чем заняться, он бросал камни в дерево, потом выкопал из дорожки кусок сухой земли, о который мы раньше спотыкались, и вытер руки о брюки. Видимо, он хотел позвать меня, не привлекая внимания. Он боялся, что старая немка, которую он все еще считал нацисткой, пожалуется на него матери. Когда мне наконец удалось вырваться из дома, он тепло обнял меня. Я оглянулась, чтобы посмотреть, не заметил ли нас кто-нибудь. Мне не верилось, что мальчик обнимает меня средь бела дня в незнакомом городе. Это был мой секрет, и я собиралась его хранить. Мы с Диего шли под раскалявшим асфальт солнцем. Мы дошли до парка, и он показал мне аптеку на углу: – Смотри, моя бабушка говорит, что раньше здесь была аптека твоей тети. На облупившихся от сырости стенах еще были видны следы желтой краски, а над дверным проемом выцветшей краской была написана моя фамилия: аптека «Розен». Дальше мы побежали по проспекту Кальсада, до узкого прохода между двумя большими домами. Я решила не спрашивать Диего, куда мы идем и можно ли входить сюда. Все равно мы уже были на чужой территории. Мы дошли до внутреннего дворика и поднялись по винтовой металлической лестнице, которая раскачивалась, будто вот-вот оторвется. Пока мы поднимались, было слышно, как кто-то играет на пианино и женский голос дает указания на французском языке, отсчитывая странный ритм. Перепрыгнув через низкую стену, мы оказались на плоской крыше. Я увидела внизу окно: за ним был балетный класс. Девочки выстроились в идеальный ряд: их руки тянулись вверх, к потолку, будто хотели коснуться бесконечности. Возможно, они хотели казаться легкими, как воздух, но сверху выглядели тяжелыми, отягощенными гравитацией. Диего сидел спиной к окну. Он сосредоточился на музыке. – Иногда у них еще бывает оркестр или две скрипки, которые играют под фортепиано, – мечтательно сказал он. Диего снова удивил меня, сделав то, чего я от него никак не ждала. Обычно он не мог усидеть на месте, а здесь, на крыше чужого дома, сидел смирно и слушал монотонные музыкальные упражнения. Мне самой хотелось уйти. Я чувствовала себя неуютно в месте, куда нас никто не звал. Но Диего явно собирался продолжать свою музыкальную терапию. – Осторожно, не наступи на моих муравьев. Здесь, на крыше, у Диего было муравьиное гнездо. Он приносил им сахар, хлебные крошки и изучал их. Муравьи были его домашними животными. Он вытащил из кармана тщательно сложенный листок бумаги с завернутым в нее сахаром. Когда он высыпал сахар в угол, муравьи сразу же появились. Одни были красные, другие черные. Они образовали длинную цепочку от одной стены до другой. Диего смотрел, как они несут крошечные белые сахарные крупинки к себе в муравейник. Затем он взял одного муравья и стал его внимательно рассматривать. – Они не кусаются, – сказал он мне, осторожно кладя муравья на землю. – Через несколько лет я научусь хорошо плавать. Тогда я заберусь на плот и приплыву в Штаты, чтобы быть с тобой. – Ты тоже, Диего? Так это правда, что все здесь хотят уплыть? – Здесь нет будущего, Анна, – ответил он очень серьезно. Он говорил с пессимизмом, который я уже заметила у здешних взрослых. – Ты хочешь быть моей девушкой? – неожиданно спросил Диего. Он явно смущался и, говоря это, не смотрел на меня. Это было к лучшему, потому что я не выносила, когда кто-то видел, как я краснею. Я не могла это контролировать, и так любой мог понять, что я чувствую. А мои чувства – это мое личное дело. Я тут же представила, как в Филдстоне рассказываю девчонкам из своего класса, что влюблена в мальчика, у которого черные вьющиеся волосы, большие глаза и загорелая кожа. В того, кто говорит только по-испански, кто проглатывает букву «с», так что она полностью исчезает, который почти никогда не читает, который бегает по улицам Гаваны и хочет покинуть свою страну на самодельном плоту, как только научится плавать. – Диего, я живу в Нью-Йорке. Как я могу быть твоей девушкой? Ты что, сумасшедший? Он ничего не ответил и по-прежнему стоял ко мне спиной. Наверное, уже пожалел о том, что сказал, но не знал, как выйти из неловкого положения. А я не знала, как помочь ему. Я взяла его за руку, отчего он вдруг почти подпрыгнул – неужели подумал, что это означает согласие? Он сжал мне руку так крепко, что я не могла ее освободить. Сейчас было слишком жарко, чтобы стоять так близко друг к другу, но я не хотела быть грубой. Наконец он отпустил меня и двинулся к шаткой лестнице. – Завтра мы пойдем купаться в Малекун. Ханна 1964–1968 Сеньор Даннон приехал к нам в последний раз. Он вошел со своей обычной уверенностью, от него, как всегда, пахло табаком, но его волосы были в беспорядке. На них было мало брильянтина, гораздо меньше, чем требовалось, чтобы непокорные пряди ровно лежали на его огромной голове. На этот раз мама не стала принимать его в гостиной, а провела в столовую. Думаю, она понимала, что адвокат пришел, чтобы подвести черту под отношениями, которые всегда были основаны прежде всего на деньгах, но за которые она была ему благодарна, хотя никогда не говорила об этом. Действительно, я не знаю, что случилось бы с нами за все эти годы, если бы не сеньор Даннон. Да, он взял за свои услуги целое состояние, но никогда нас не бросал. И не обманывал, я была в этом уверена. Гортензия подала ему свежеприготовленный кофе и стакан воды со льдом, а затем подошла ко мне и прошептала, что ей его жаль. – Бедняга, он не знает, что делать. Хотя сеньор Даннон никогда не говорил о своих проблемах, она поняла, в чем они заключались, по тому, как он тревожно потел и безуспешно пытался уложить свои непокорные кудри. С тех пор как он рассказал, что потерял единственную дочь, Гортензия стала относиться к нему по-другому. Думаю, и мама тоже. Запах табака, который от него исходил, не позволял мне к нему приблизиться: самое большее, что я могла сделать, это хотя бы не выходить из комнаты. Теперь он сидел близко к маме и говорил что-то прямо ей в ухо, а она спокойно слушала. Ни Гортензия, ни я не могли понять, хорошие или плохие новости он принес. Неожиданно мама поднялась на ноги и ушла наверх. Сеньор Даннон выпил ледяную воду, вытер губы салфеткой, на которой остались коричневые следы, подхватил свой тяжелый портфель и последовал за мамой в ее комнату. – Происходит что-то плохое, – заявила Гортензия, но я решила не обращать внимания на ее воркотню. На самом деле я тоже сильно нервничала, просто не хотела мучить себя вопросами, которые ни к чему бы не привели. Я устала перебирать худшие события, которые могли произойти, чтобы почувствовать облегчение, когда все обрнется менее ужасно. Кроме того, я никогда не могла предвидеть, что произойдет. К нынешнему времени я уже отказалась от этих безуспешных попыток. Я пошла посидеть с Гортензией на ступеньках внутреннего дворика в ожидании ухода сеньора Даннона, когда можно будет узнать от мамы новости о нашем юридическом и финансовом положении на Кубе. Возможно, нам даже придется уехать в другую страну? Через час я должна была ехать забирать Луиса из школы, носившей имя какого-то мученика. Он начал посещать детский сад при ней и был совершенно счастлив. В первые дни он плакал, когда я оставляла его в классе. Когда я приходила за ним, он снова уныло плакал, как будто затем, чтобы я почувствовала себя виноватой. Но через неделю он уже привык и, хотя у него не было таланта заводить друзей, быстро научился вести себя в обществе. Его единственной жалобой на школу было то, что другие дети очень громко разговаривали. Я тогда подумала: «Ты живешь на Карибах: ты привыкнешь». Сеньор Даннон спустился вниз, сопровождаемый взволнованной мамой, и сказал, что хочет попрощаться. Не думаю, что он ожидал от меня объятий, но выглядел удивленным, когда я протянула руку. Вместо того чтобы пожать, он нежно взял ее, так что мои пальцы оказались в его мягкой влажной ладони. Это был первый раз за все время нашего знакомства, когда мы прикоснулись друг к другу. – Берегите себя. И желаю удачи, – сказала Гортензия, похлопав его по широкой потной спине. Он вышел из дома, покачивая явно похудевшим портфелем, остановился у железных ворот и повернулся, чтобы попрощаться. Несколько секунд он пристально смотрел на дом, деревья, неровный тротуар, затем вздохнул и забрался в машину. Мы вышли на крыльцо, чтобы посмотреть, как он уезжает. Меня грызла тревога. Не из-за новостей, которые он мог принести, а потому что я была уверена, что он никогда не вернется. Я понимала, что мы теперь остались одни в стране, шагающей в неизвестность и постоянно готовящейся к войне. Стране, возглавляемой озлобленными военными, которые поставили перед собой задачу рассказать свою собственную версию истории, изменить ее ход по своему усмотрению. Срок действия наших американских виз уже давно истек, но я была уверена, что мы сможем найти способ уехать, если захотим. Но такая возможность даже не приходила в голову матери. Она уже решила, что ее кости будут покоиться на Колонском кладбище. Она была тем более решительно настроена остаться теперь, когда ее горечь и злость смягчились с появлением Луиса. Я думаю, она чувствовала, что в каком-то смысле ее присутствие на Кубе необходимо и будет необходимым до того дня, который станет для нее последним. На самом деле даже тогда остров не освободится от нее, потому что, по ее словам, эта тропическая земля «должна будет хранить мои кости по меньшей мере еще столетие». Мама также не собиралась оставлять Луиса родителям, убежденным, что они строят новое общество, которое она считала не более чем абсурдной игрой в «подвинься, моя очередь», как гласила популярная поговорка. Власть отбирали у богатых и передавали бедным, которые становились богатыми, захватывали дома и предприятия и считали себя непобедимыми. Так снова начинался порочный круг: всегда кто-то оказывался внизу. Мама позвала меня в свою комнату, Гортензия жестом попросила меня не заставлять ее ждать. Она знала, что мама никогда не поделится с ней новостями, независимо от того, хорошие они или плохие. Кроме того, ей это было не нужно: когда она увидит нас за ужином, то сразу же все поймет. Как и следовало ожидать, юридическая контора сеньора Даннона была захвачена новой властью. Соединенные Штаты разорвали дипломатические отношения с Кубой тремя годами раньше, но он и его жена получили разрешение на выезд из страны и собирались уехать из порта недалеко от Гаваны, куда из Майами приходили катера, чтобы забрать целые семьи. Для нас было бы не очень хорошо, если бы он снова к нам приехал, потому что теперь его считали «червем». Когда мама услышала это слово, она вздрогнула. Так они стали называть тех, кто хотел уехать из страны или не соглашался с правительством. Ей наверняка казалось, что она вновь попала в свой кошмар. Людей снова стали считать червями. История повторялась. Какой недостаток воображения у людей, подумалось мне. Сеньор Даннон оставил ей значительную сумму денег. Теперь получить доступ к нашему трастовому счету в Канаде будет сложнее. Новое правительство могло даже счесть его незаконным, и тогда нам, скорее всего, придется от него отказаться. Мы решили, что не стоит беспокоиться. Мы могли выжить на те деньги, что у нас были. Я получала смехотворно маленькую сумму каждый месяц в качестве компенсации за аптеку, экспроприированную правительством: еще я давала уроки английского. Но большего нам не требовалось. В тот вечер, после ужина, Гортензия получила звонок от своей сестры, которая была чем-то напугана, но не захотела вдаваться в подробности по телефону. Они обе боялись, что их разговор подслушают правительственные агенты. Она попросила два дня отпуска и в панике поспешила уехать. Я никогда не видела Гортензию в таком состоянии. Два дня превратились в пять. Потом она позвонила и сказала, что нам теперь придет помогать по хозяйству женщина по имени Каталина. С того дня эта коренастая дама взяла дом в свои руки и никогда не покидала нас. Каталина оказалась настоящим ураганом. Она была одержима порядком и парфюмерией. Она настаивала, чтобы мы никогда не выходили из дома, не надушившись. Именно тогда я тоже начала использовать фиалковую воду, которой Гортензия обрызгивала голову Луиса каждый день перед тем как он шел в школу. – Это от дурного глаза, – объясняла она. Каталина была потомком африканских рабов, смешавшихся с испанцами в колониальный период. Из всей семьи она знала только свою мать. Каталина была родом из восточной части острова, она приехала одна в Гавану двумя годами ранее, после того как ураган разрушил ее дом, а наводнение похоронило ее деревню в грязи. В том разрушительном урагане она потеряла свою мать. По ее словам, она очень много работала всю жизнь, и у нее не было времени ни на мужа, ни на семью. Благодаря Каталине жизнь вернулась в прежнее русло, а дом наполнился подсолнухами. – Где бы ты их ни посадил, они ищут свет, – говорила она. Вскоре она стала верной тенью моей матери. Они прекрасно общались, несмотря на непривычную речь Каталины, полную жаргонных выражений, которые нам часто было трудно понять. Примерно таким же образом Каталина говорила и со мной, но была настолько открытой и душевной, что вскоре мы сочли это забавным. – Мы на Карибах. Чего еще можно ожидать? – заметила мама. Постепенно мы привыкли к жизни без Гортензии. Ее сестра Эсперанса, оставшаяся без арестованного мужа, нуждалась в ней больше, чем мы: или, возможно, кто-то из их семьи был болен. Честно говоря, мы не имели понятия, что с ней случилось. Каталина начала сажать вдоль террасы мяту, которую она использовала для приготовления настоев. Она также посадила базилик для защиты от вредных насекомых и звездчатый жасмин, чтобы, когда мы ложились спать, душистый ветерок проникал через окна и помогал нам отдыхать. * * * Неделю спустя Гортензия и ее сестра появились без предупреждения поздним вечером. Луис уже спал, и мы тоже поднялись в свои комнаты. Каталина попросила нас спуститься вниз, так как в столовой нас ждали сестры. Они не поздоровались и не ответили на мою улыбку, фактически они проигнорировали меня. Обе с ожиданием смотрели на маму, которая в это время усаживалась во главе стола. Очевидно, она была единственной, кто мог что-то сделать в той отчаянной ситуации, в которой они оказались, и они быстро расположились по обе стороны от нее. Мы с Каталиной остались стоять в конце комнаты, потому что я подумала, что они захотят уединиться, но они были так увлечены разговором с матерью, что даже не заметили нас. Гортензия старалась сохранять спокойствие, хотя было очевидно, что ей трудно сдерживать гнев. Она даже толком не могла говорить, видимо, опасаясь, что если только начнет, то закончит криком, а она знала, что должна проявлять к нам уважение. Я поняла, что она не только никогда не вернется к нам на работу, но и это будет последний раз, когда мы ее видим. Она не осмеливалась смотреть мне в глаза, но выражение ее лица было полным отвращения, даже брезгливости, к тому, что ей пришлось жить под одной крышей с нами.