В конце концов заговорила Эсперанса: – Однажды вечером, как раз когда мы собирались закрывать аптеку, они приехали за Рафаэлем. На машине, полной солдат. Я у них спрашивала, почему они арестовывают его, что он сделал плохого, куда они его везут, но никто из них не ответил мне. Они не обращали на меня внимания и забрали моего сына. В отчаянии Эсперанса посетила все местные полицейские участки, но безрезультатно. На следующий день она узнала, что солдаты собирают всех молодых мужчин от шестнадцати лет и старше, принадлежащих к свидетелям Иеговы, и везут их на стадион в районе Марьянао. Когда она поняла, что происходит, она бросилась на пол и разрыдалась. Она проклинала себя, винила себя за религиозность, которую она прививала сыну. Рафаэль был ребенком, который не делал ничего, кроме добра, и был не способен причинить кому-либо вред. Они давно хотели уехать с Кубы, но получить визу стало невозможно, с тех пор как «великий вождь» назвал их религиозную группу позорным пятном на обществе. У них не было ни денег, ни родственников за границей, которые могли бы помочь. Они зависели от сострадания прихожан своей церкви, которая уже официально считалась незаконной. Мама неподвижно слушала Эсперансу, прижав локти к бокам и сложив ладони на коленях. На этот раз она столкнулась не с расовой чисткой, целью которой было создать физическое совершенство определенных параметров и цвета кожи для достижения чистоты. Это была идейная чистка. Они боялись не физических черт, а мыслей. Сомнения, высказанные сумасшедшим философом из ее собственной страны, которого она когда-то читала, промелькнули в ее голове: «Человек – ошибка Бога или Бог – ошибка человека?» Так как Рафаэль считался несовершеннолетним – ему не исполнилось восемнадцати лет, – они получили разрешение навестить его в рабочем лагере в центре острова. Это было место, где содержались те, кто враждебно относился к новому правительству, а также люди с «неподходящими» религиозными убеждениями. Бог стал главным врагом новых правителей, которые занимались политическими, моральными и религиозными чистками. Принудительный трудовой лагерь, в котором находился Рафаэль, окружала колючая проволока, а у входа висела огромная надпись: «Работа сделает из вас мужчин». Им разрешили увидеться с ним на полчаса. У Рафаэля не было возможности рассказать им, насколько плохо обстояли у него дела, – рядом все время были охранники. Он похудел больше чем на двадцать килограммов, а его голова была обрита. – Его руки сплошь покрыты лопнувшими мозолями, – продолжала Эсперанса. – Его заставляли салютовать флагу, петь национальный гимн, требовали отречься от своей религии. Он отказался, и поэтому ему ужесточали наказание день ото дня. Он всего лишь мальчик, Альма, мальчик… Рафаэль успел, однако, рассказать им, что делегация приезжала инспектировать лагеря, которые назывались терапевтическими реабилитационными рабочими лагерями. В состав группы входило несколько членов правительства, которые были обеспокоены условиями содержания заключенных и спрашивали, как проходит процесс перевоспитания. Он узнал одного из них, и тот ответил ему взглядом. Рафаэль улыбнулся и вдруг почувствовал проблеск надежды. – Густаво был в составе делегации, – сказала Эсперанса, глядя прямо на мать. Услышав имя сына – мальчика, которому она не сделала обрезание, которого воспитала свободным, мама задрожала. Она не проронила ни слезинки, но ее тело содрогнулось от беззвучных рыданий. Было очевидно, что она мучилась не только душевно: она страдала физически. Каталина обняла меня. Я была ошеломлена, я не могла поверить в это. Гортензия опустилась на колени перед матерью и сжала ее руки. – Альма, вы единственная, кто может нам помочь. Рафаэль – это наша жизнь, Альма, – умоляла она. Мать закрыла глаза так крепко, как только могла. Она не хотела слушать. Она не могла понять, почему до сих пор должна расплачиваться за свою вину. – Поговорите с Густаво. Упросите его вернуть нам Рафаэля. Мы не будем просить его ни о чем больше. Если Рафаэль умрет… – Гортензия не докончила. Мать молчала, уставившись в стену. Все ее тело дрожало. После долгого молчания Гортензия поднялась на ноги. Эсперанса взяла ее за руку, и они вдвоем направились к двери. Они не попрощались, и больше мы о них ничего не слышали. Продолжая дрожать, мама попыталась встать со стула. Каталина и я поспешили ей помочь. Она шла с большим с трудом, и нам пришлось почти нести ее, чтобы уложить в постель. Она нырнула в белые простыни, зарылась головой в подушку и, казалось, уснула. На рассвете следующего утра я зашла в ее комнату вместе с Луисом, чтобы он попрощался с ней перед школой. Когда он поцеловал бабушку в лоб, она открыла глаза, схватила его за руку и посмотрела пристально и отчаянно. Потом, собрав все оставшиеся силы, она прошептала ему на ухо на языке, который он не мог понять: – Du bist ein Rosenthal[6]. С тех пор как мы прибыли в порт Гаваны и сошли с борта злополучного «Сент-Луиса», мама в первый раз заговорила по-немецки. И в последний. Анна 2014 Эта поездка оказалась для мамы тяжелее, чем она представляла. Когда тетя Ханна рассказала ей о том, что случилось с Рафаэлем, у мамы не укладывалось в голове, как Куба, страна, которую она боготворила как бастион социального прогресса, могла создать концентрационные лагеря для очистки от своих «неугодных» граждан, в то время как весь мир просто смотрел на это. Возможно, дедушка Густаво думал, что ведет себя правильно: что он действительно реабилитирует тех, кто сбился с пути, те «пятна на теле общества», которые нуждаются в исправлениях. Преступление дедушки Густаво было для него актом спасения. Чего я не могла понять, так это почему тетя Ханна никогда не просила своего брата помочь Рафаэлю. Она оставила все на усмотрение моей прабабушки. Прошел год, прежде чем Рафаэля освободили и позволили всей его семье покинуть страну. Каталина рассказала, что, когда она узнала об этом, то побежала сообщить эту новость прабабушке, которая к тому времени окончательно слегла в постель в знак вечного самонаказания. Прабабушка была недовольна тем, что Рафаэля уже освободили. Вина была гораздо глубже, и Густаво тоже должен был ее искупить. В конце концов, когда Густаво и Виера однажды появились, чтобы сообщить Альме, что они отправляются в далекую страну в качестве послов той нации, которую она так ненавидела, Каталина рассказывала, что моя прабабушка просто отвернулась от них. Это была ее единственная реакция. Каталина сказала: это было проклятие, она проклинала своего сына и желала им обоим смерти. Ее жест ранил Густаво до глубины души. Мой отец остался с тетей Ханной, когда его родители уехали на край света. Каталина посвятила себя уходу за Альмой. Она кормила и мыла ее, каждый день меняла постельное белье и лечила ужасные пролежни, которые медленно разъедали ее тело. Странно, но по мере того, как она увядала, ее волосы вновь обретали прежний блеск. Я сама как-то поднялась в комнату прабабушки, где пахло дезинфекцией. Серое покрывало, натянутое на матрас со сломанными пружинами, кажется, все еще частично хранило ее присутствие. Я присела в углу кровати и почувствовала боль последних лет прабабушки, когда она лежала здесь в бесконечном молчании. Тетя Ханна хранила прядь волос Альмы в черном деревянном сундуке вместе с самыми драгоценными украшениями. Это была реликвия семьи Розенталь. Я также заметила там выцветшую кожаную записную книжку и маленькую синюю коробочку, которую моя тетя никогда не открывала, выполняя обещание, которое она дала на корабле давным-давно. Вошедшая Каталина обняла меня за плечи. – Это все, что у нас осталось от Виеры. Это ее семейный фотоальбом и несколько писем, которые написала ее мать, когда оставила ее в Гаване с дядей. Наверное, она предчувствовала, что они больше никогда не встретятся, – сказала Каталина и умолкла. – Альма была хорошей женщиной, – продолжила она через некоторое время, как бы успокаивая меня. – Это я сказала ей, что ее сын и Виера погибли в авиакатастрофе. Как бы ты ни ненавидела своего сына, смерть – это всегда удар, дитя мое. Еще одна могила на кладбище без тела. По словам Каталины, прабабушка на самом деле внутренне умерла довольно давно, но не знала, как отпустить себя, хотя знала, что пришло время присоединиться к мужу и сыну. – Если у тебя нет веры и ты не готов простить, то твое тело и душа не могут уйти вместе. Мне осталось недолго. Если меня разобьет инсульт, я позволю себе уйти сразу! Какой смысл во всех этих страданиях? – Каталина была мудрой старухой. Последние дни прабабушки были ужасны: она не могла глотать и еле дышала. Каталина день и ночь сидела в кресле у ее постели, шепча ей на ухо: – Теперь ты можешь идти, Альма. Все в порядке. Не страдай больше. Каталина рассказала, что однажды утром, проснувшись, она увидела, что прабабушка Альма перестала дышать, а ее сердце больше не билось. Каталина закрыла глаза и осмелилась совершить крестное знамение над ее холодным серым лицом, прежде чем поцеловать ее на прощание. Теперь я понимаю, почему моя тетя говорила, что в нашей семье никто не умирает: мы сами отпускаем себя, сами решаем, когда пора уходить. Это заставило меня вспомнить о папе. Может быть, он тоже однажды попал в ловушку и просто позволил себе умереть под обломками. Ханна 1985–2014 Каждый день, когда я открываю окно своей спальни и вижу листву деревьев, которые защищают меня от агрессивного утреннего солнца, я понимаю, что я все еще жива и по-прежнему живу на острове, куда мои родители привезли меня против моей воли. Мой разум бежит со скоростью, за которой не поспевает память. Мои мысли летят быстрее, чем я успеваю их фиксировать. Я не помню, что мне снится, не помню, о чем думаю. Мои ночи беспокойны. Я никак не могу устроиться и просыпаюсь с рассветом, не зная почему. Я больше не в нашей квартире в центре Берлина: я не вижу тюльпанов из гостиной. «Сент-Луис» вытеснен из моего сознания так далеко, что я не могу вызвать в памяти его запахи. Годы, проведенные в Гаване, запутали меня. Иногда мне кажется, что Гортензия вот-вот войдет в мою комнату или что я иду с Эулоджио в книжный магазин. Аптека, Эсперанса, мои прогулки с Хулианом, появление Густаво, рождение Луиса – все это перемешалось. Я могу видеть маленького Густаво и в то же время Луиса, который прощается со мной. Он был единственным, кого можно было спасти. После окончания учебы в университете Луис начал работать в Центре исследований в области физического образования. Когда он приходил домой из офиса, то закрывался в своей комнате и читал. Он поглощал любую книгу, которая попадалась ему на глаза. Все подряд проходило через его руки: исследования по производству сахара, трактат по алгебре, теория относительности или полное собрание сочинений Стендаля. Он читал каждую страницу с большой концентрацией. Он очень мало говорил, но у него были особые отношения с Каталиной. Она знала, что ему нужно, даже не спрашивая. Меня же он целовал в лоб всякий раз, когда уходил из дома или возвращался. Мне этого было достаточно. Выходные он проводил в кино. Ему не нужно было ни с кем разговаривать там: он был вечным наблюдателем. После отъезда в Нью-Йорк он звонил нам раз в месяц, чтобы сообщить, что положил на наш счет деньги, но потом постепенно его звонки становились все реже. Когда мы узнали, что произошло на Манхэттене в тот страшный сентябрьский вторник, мы догадались, что не получим от него вестей некоторое время. Но молчание затягивалось, и я решилась написать в офис нашего управляющего трастовым счетом. И однажды утром мне позвонили: Луис погиб. Вот так просто. Боль свалила меня с ног, хотя на самом деле мы потеряли его задолго до этого. – Не надо дважды плакать над одним и тем же трупом, – сказала Каталина. – Его отъезд уже подготовил нас. Я понимала: мы все обречены на преждевременную смерть. В одну из тех ночей, такую жаркую, что невозможно было заснуть, я приняла ванну с фиалковой эссенцией, чтобы освежиться и чтобы воспоминания о Луисе остались со мной. Я заснула меньше чем через час. Открыв глаза, я увидела, как он идет по улицам Нью-Йорка между параллельными линиями небоскребов – крошечная точка в огромном городе. Стояла тишина: не было слышно ни шума машин, ни быстрых шагов прохожих, ни ветра. Вокруг никого не было, и я видела вдалеке только его, сидящего на холодной темной скамье. Я услышала его тяжелое дыхание и подумала: «Он готов к тому, что должно произойти». Внезапно солнце погасло. Произошел взрыв. Потом еще один, а затем город медленно поглотила темнота. Я побежал к нему сквозь мрак и нашла его спящим, как в детстве. Он снова был моим маленьким мальчиком. Закрыв глаза, я почувствовала его запах. Я снова открыла их, и вот он, мой малыш, лежал на руках. Я начала петь ему колыбельную: «Когда наступит утро, я разбужу тебя, мой милый». – Давай вместе пойдем навстречу солнцу, – шепнула я ему по-испански. Теперь я была ни в Берлине, ни в Нью-Йорке, ни в Гаване. В тот роковой день я вообще перестала существовать, пока не узнала, что у Луиса есть дочь. Со мной связался адвокат из Нью-Йорка – хотел узнать, заинтересована ли я начать судебный процесс, чтобы получить свою часть счета, открытого моим отцом для Розенталей. Этот человек, который надеялся получить прибыль от притязаний, которые я никогда не собиралась предъявлять, сделал мне ценный подарок: рассказал о существовании Анны Розен – той, что пришла в мир свободной от бремени Розенталей. Мы не могли поверить в эту новость: Каталина прыгала от радости и обнимала меня. В тот день я впервые увидела, как она плачет. У Луиса была не только жена, но и дочь, которая носила его имя. Они были его наследницами. – После трагедии часто приходят хорошие новости, – философски изрекла Каталина. Я рассмеялась, когда Каталина сказала мне, что мы, Розены, пришли в этот мир, неся крест страданий, я попыталась объяснить ей, что это невозможно, особенно если речь идет о Розенталях.