В нашем доме фиалковая вода прочно была связана с Луисом. Как только я узнала о появлении нового Розенталя, его дочери, я начала каждый день наносить несколько капель на свои седые волосы. Этот запах навсегда остался со мной. Мне скоро должно было исполниться восемьдесят семь лет – возраст, когда пора начинать прощаться. Я подумала, что должна связаться с Анной: она была тем единственным следом, который наша семья оставила в этом мире. Было бы несправедливо по отношению к моим родителям, если бы я скрыла ее наследие. Каждый должен понимать, откуда пришел. Нужно знать, как примириться с прошлым. К этому времени у меня остался лишь один долг, одно желание, которое еще не было исполнено: открыть маленькую коробочку цвета индиго. Последний раз я задувала свечку на день рождения на борту «Сент-Луиса». Это было так давно. Но теперь снова пришло время праздновать. Анна 2014 Папа рос рядом с тетей Ханной и Каталиной. Они обе сделали все, чтобы он чувствовал себя независимым, но, видимо, против своего желания передали ему и ощущение одиночества. – Смерть Густаво и Виеры не слишком сильно повлияла на твоего отца, потому что ему тогда было всего девять, – говорила мне тетя. – Он гораздо больше горевал, когда хоронили его бабушку. Родители в его сознании просто ушли в один прекрасный день и больше не вернулись. Для него такой мысли было достаточно. Но в этот раз это был труп, первый, который он видел, в гробу, который собирались похоронить. Мой отец жил в двуязычной среде. На английском он говорил дома, а на испанском – в школе, которую он не любил. Тетя Ханна решила, что немецкий ему не понадобится. Он изучал ядерную физику, и незадолго до окончания университета тетя Ханна отправилась с ним в Отдел по защите интересов американских граждан в Гаване, недалеко от Малекуна. Она взяла с собой свидетельство о рождении Густаво, чтобы подать заявление на получение американского гражданства для Луиса. – Именно твой отец наконец получил возможность освободиться от клейма Розенталей, – сказала тетя. Сама тетя Ханна считала, что должна остаться на Кубе, рядом с могилой матери: чтобы ее кости лежали рядом, чтобы страна заплатила за то, что не впустила ее отца… Но сколько бы она ни объясняла причины, по которым не уехала жить в Нью-Йорк, я не могла ее понять. После переезда в США отец поселился в жилье, которое сейчас было нашей нью-йоркской квартирой, и восстановил трастовые счета, открытые прадедушкой Максом. Сейчас не было никаких следов присутствия отца ни в его комнате, ни где-либо еще в этом доме. Дух тети Ханны и прабабушки Альмы был здесь слишком силен, чтобы сохранилось что-то другое. Здесь также не было семейных фотографий. Единственный снимок моей тети – размытое, пожелтевшее фото, на котором она сидит на коленях у матери: фото, которое ее отец хранил до того дня, когда позволил себе умереть в землях, захваченных ограми. Это у нас с мамой теперь были все остальные фотографии, сделанные в годы жизни тети в Берлине и на корабле «Сент-Луис». Устав от этих семейных историй, я пошла искать Диего. Он обещал, что мы пойдем купаться на Малекун. По крайней мере, он собирался искупаться: я боялась погружаться в темную воду, где бурные волны разбиваются о скалистый берег. В такое время дня берег с рифами и морскими ежами был местом, где толклись все соседские дети. Сначала я подумала, что запах гниющей рыбы, водорослей и мочи просто тошнотворный, но через несколько минут с удивлением поняла, что вполне привыкла к нему. Диего нырнул в бурную воду. Сначала мне показалось, что он тонет: его голова ушла под воду и он как будто изо всех сил пытался выплыть, но потом со смехом начал прыгать с другими мальчиками в воде. Я навела на него камеру – он подскакивал и улыбался посреди сумасшедших волн. Когда он вернулся к берегу, я увидела, что он хромает. Я сделала еще один снимок, и он позировал мне с поднятой поврежденной ногой. Его правая подошва оказалась усеянной шипами морского ежа. Он сел рядом со мной, и я терпеливо начала вытаскивать черные иглы одну за другой. Диего стойко переносил боль, хотя на его глаза иногда наворачивались слезы, но он тут же снова улыбался, выпячивая грудь и обнажая зубы, как бы говоря: «Ничего страшного, бывало и хуже!» После того как я вытащила все шипы, он снова нырнул в море. Солнце садилось за горизонт, и мои мысли тоже летели куда-то вдаль. Я пыталась сделать как можно больше фотографий, чтобы взять их в Нью-Йорк. Облако скрыло солнце, и на несколько минут мы оказались в тени. Я опустила камеру и вдруг почувствовала себя какой-то подавленной. Я не могла перестать думать о Диего и о семье – моей семье, – которую я только сейчас открывала для себя. Я Розенталь! Теперь уже слишком поздно отступать. По пути домой я видела, что Диего явно расстроен. Он знал, что мы с мамой уезжаем через несколько дней. Скоро начнутся занятия, и, может быть, мы будем писать друг другу. Я должна убедить маму вернуться на Кубу. Теперь, когда мы познакомились с тетей Ханной, мы не можем просто так ее бросить. Мы единственные родственники, которые у нее есть. Диего бесконечно говорил о том, что собирается уехать из страны. Он не хотел быть таким, как его дяди и тети, вечно боящиеся, что их дома рухнут, и живущие горькой, безнадежной жизнью. Одной катастрофы на семью вполне достаточно. Может быть, он найдет отца в Соединенных Штатах или я помогу ему найти его. Может быть, его отец в Майами, где много кубинцев: может быть, он пожалеет своего сына и возьмет его к себе. Диего говорил, что в мгновение ока он может оказаться на севере. Он все время говорил об отъезде, а не о том, что нас разлучат. Я пошла отдохнуть: завтра будет новый день. * * * Мама захотела снова побывать на кладбище перед возвращением в Нью-Йорк, чтобы попрощаться. Мы поехали туда вдвоем, и такси оставило нас возле часовни. Мама не вошла туда, но несколько мгновений стояла снаружи, закрыв глаза и глубоко вздыхая. Я не хотела читать надгробия, любоваться застывшими в мраморе ангелами, смотреть на плачущих людей. И снова в воздухе стояли резкие запахи! Вдалеке показался семейный мавзолей. Мама увидела, что тетя Ханна изменила надпись на фронтоне. Теперь там значилось на испанском: «Семья Розенталь», а ниже пояснялось, что это название означает по-немецки «Розовая долина». Значит, тетя Ханна вернулась к своей сущности. Она больше не Розен, а та, кем была всегда: дочь своего отца. Внутри были надгробия с надписями. Мои прабабушка Альма и прадедушка Макс, мой дедушка Густаво, папин отец, и – моя тетя! Ханна Розенталь, 1927–2014. Когда мы увидели это, только и смогли что сжать друг другу руки. Тетя Ханна, должно быть, решила, что это будет ее последний год. А, как мы уже знаем, в нашей семье не умирают, а отпускают себя. Маме не хотелось меня расстраивать, поэтому она попыталась сделать вид, что наше открытие не имеет значения. Но я не могла не заметить на ее лице выражение ужаса, которого никогда раньше не видела. Она попыталась разрядить напряжение: – Я уверена, тетя изменит дату. В ее возрасте все думают, что они уже одной ногой в могиле. Не волнуйся, тетя Ханна будет рядом еще долго. Увядшие цветы Каталины все еще были здесь, как и камни, которые мама положила на все надгробия, кроме надгробия тети Ханны. Она положила еще по одному камню каждому из наших умерших родственников. Потом задержалась перед надгробием тети Ханны, вероятно, думая оставить камень и там, но потом решила этого не делать. Хотя мы обе понимали: тетя Ханна уже приняла решение и никто не может заставить ее изменить его. Мама положила камень в сумку. Пока мы шли обратно к такси, солнце било в белое море мрамора, ослепляя нас. Я думала, что тетя достигла возраста, который раньше не могла вообразить, в стране, где она никогда не хотела остаться. Теперь она хочет вернуться в свою розовую долину. Дома мы начали готовиться к празднованию дня рождения. Каталина и я решили испечь торт для тети. Я взбивала яйца, пока они не стали пенистыми и не поднялись так сильно, что почти переполнили фарфоровую миску. Мука постепенно сделала пену гуще. Ложка масла, щепотка соли, смазанная форма – и в духовку! Но перед этим я посыпала тесто ванилью, и воздух стал сладким и теплым. Мой первый торт! Затем я сделала глазурь. Белая пена поднималась: я добавляла в нее сахар, пока она не загустела. Еще несколько капель лимонного сока, соль и порошок корицы. Глазурь покрыла торт, превращая его в немного однобокий снежный ком: мой подарок тете Ханне. Мама была поражена и сказала, что мы должны печь торт вместе каждый год. Именинница все это время наблюдала за нами со своей чудесной улыбкой. Она излучала ласковое чувство покоя, которого я никогда раньше не замечала. Знать, что мы покидаем остров, что возможность, которой лишили ее с матерью с того дня, как они сошли с «Сент-Луиса», открыта для нас, – этого было достаточно, чтобы сделать ее счастливой. Каталина села в кресло отдохнуть и заснула. Всякий раз, когда у нее появлялась возможность, она устраивалась где угодно, закрывала глаза… и нам приходилось трясти ее, чтобы разбудить. Она слышала все хуже и хуже. У нее в голове, верно, такая симфония звуков, что она не может разобрать, что происходит снаружи. – Это старость, ничего не поделаешь, – говорила она с короткой улыбкой, а затем встает, чтобы заняться чем-нибудь – чем угодно, лишь бы что-то делать. Мама сказала, что тете Ханне и Каталине нужны помощники по дому. Она говорила о них, как о членах семьи. Впрочем, так и было. Тетя Ханна попросила нас отпраздновать ее день рождения в сумерках: в тот час, когда капитан корабля «Сент-Луис» появился в ее каюте с открыткой – той, которая теперь была у нас. Ее двенадцатый день рождения. Дальше была долгая жизнь здесь, где она никогда не чувствовала себя как дома. Для нее годы, проведенные на Кубе, – наименее важные. Ее настоящая жизнь прошла в Берлине и на борту «Сент-Луиса». Большая часть последующих лет стала кошмаром. Каталина нашла в кухонном ящике полусгоревшую свечу и воткнула ее в центр белого бисквита. Я сбегала к Диего и пригласила его отведать мой первый торт. Мы выключили свет в столовой, и мама зажгла свечу. Сначала мы пели по-английски для меня, хотя мой день рождения уже прошел. Тетя просила нас, и мы пели, чтобы доставить ей удовольствие. Я закрыла глаза и загадала желание. Больше всего в этот момент я хотела снова вернуться в Гавану. Мы снова зажгли свечу, на этот раз для тети Ханны. Каталина запела на испанском языке песню, которую я никогда раньше не слышала: «Поздравляю с днем рождения, Ханна, будь счастливой и радостной, много лет мира и гармонии тебе, счастливого, счастливого дня рождения…» Тронутая, тетя Ханна наклонилась над тортом, закрыла глаза и загадала тайное желание. После долгой паузы она подула на свечу, но ее слабое дыхание не могло сбить пламя. В конце концов она погасила ее пальцами, улыбнулась всем нам и крепко обняла меня. Когда я ложилась спать той ночью, я нашла на подушке маленькую бутылочку с фиалковой водой и записку, написанную крупным, дрожащим почерком: «Для моей девочки». Часть четвертая Ханна и Анна Гавана, вторник, 24 мая 2014 года Анна Нам пора было уезжать, а я не знала, как попрощаться. Мама выносила из дома наши вещи. Она нервно приглаживала волосы и вытирала пот, а я ждала на дорожке, на полпути между тетей Ханной на крыльце и Диего. Он стоял на углу улицы спиной ко мне. – Анна, пора! Нельзя уже тянуть. Пойдем, мы же не едем на край земли! – Мамин голос вырывает меня из моих мыслей. Я подбежала к тете и, обнимая ее, почувствовала, как она крепко прижимается ко мне, чтобы не упасть. – Осторожнее! – заметила мама. – Не забывай, твоей тете восемьдесят семь лет. Восемьдесят семь. Я не знаю, почему она постоянно напоминает мне об этом. – Обними меня еще раз, Анна. Вот и все, дитя мое, теперь убирайся с этого острова как можно быстрее, – сказала тетя дрожащим голосом. Я почувствовала ее холодные руки на своих плечах, но продолжала обнимать ее. Интересно, Диего все еще стоит на углу или уже ушел? – Послушай, Анна. У меня есть для тебя кулончик. Можно я его тебе надену? – Теперь тетин голос кажется очень слабым. – Это несовершенная жемчужина, а ты немного на нее похожа: такая же уникальная. Она появилась в нашей семье задолго до моего рождения. Теперь пришло время передать ее тебе. Позаботься о ней. Жемчуг может служить всю жизнь. Твоя прабабушка всегда говорила, что у каждой женщины должно быть хоть одно жемчужное украшение. Я прикоснулась к крошечной жемчужине. Только бы ее не потерять! Когда я вернусь домой, я буду хранить ее в тайнике, в моей прикроватной тумбочке, вместе с папиными сувенирами. Хотя сейчас казалось, что время замерло и мы никогда не вернемся. – Мама подарила мне жемчужину в нашей каюте на борту «Сент-Луиса» на мой двенадцатый день рождения. Теперь она твоя.