Мы не спали ту ночь. И, надо ли добавлять, не притронулись друг к другу. Мы разговаривали о книге, я задал много вопросов, Ира, оказывается, многое знала… — Кажется, я почти все понял, но вот эта женщина, с которой Христос говорил про воду… Там совсем тяжело… — Тебе тоже понравилась эта глава? Про встречу с Самарянкой? — Да, только она какая-то загадочная. — «Вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную…» — процитировала Ира и вдруг широко улыбнулась. Улыбка на миг преобразила ее лицо со следами побоев. Она вся точно осветилась этой улыбкой. «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его», — подумал я почему-то. * * * Милиция явилась под утро. Нас забрали. Когда нас уводили, Ира шепнула, что, когда меня выпустят, я могу забрать Зеленую книгу себе. Она указала глазами на подоконник. Да. Зеленая книга лежала там. Иру вроде бы отпустили быстро, сняв показания. Меня же, как уже имевшего психиатрическую статью, отправили в пятнадцатую больницу. Я вышел через пару месяцев, и дальше все было так, как я уже описывал в других рассказах. Я вернулся домой к родителям. Потом приехал на «флэт» к Пашке. Тот скончался от передоза. Мне удалось пробраться на первый этаж, но, уж конечно, Зеленой книги там не было. Глупо было думать, что Ирин подарок дождется меня в этом притоне. Он не дождался меня, как не дождалась и Ира. Она исчезла. Возможно, вернулась домой к отцу. Если честно, я надеюсь на это. Мне даже хочется досочинить что-то в этом роде. Но, пожалуй, не буду. В той жизни встречи и расставания навсегда были нормальным делом. В конце концов, мы оставались лишь детьми, ищущими друг друга во тьме… Во тьме мы встречались и расставались, навсегда исчезая во тьму. Тем же летом я крестился на дому у моей искренне верующей тетки. Священник остался доволен моим знанием Евангелия. И почти никто не заметил, как я удивился, когда после свершения Таинства тетя вручила мне подарок. Это была Библия «посевовского» издания. В обложке зеленого цвета. * * * Она теперь всегда будет со мной. Противная обезьяна Мне было четырнадцать, и я любил смотреть в предвечернее небо. Еще мне нравилось носить вельветовую кепку и поливать ее одеколоном «Ожен». Мама ругалась: «Куда все время одеколон пропадает?» — но понюхать мою кепку не догадалась. Мне было четырнадцать, и летнее предвечернее небо, всегда разное — фиолетовое с розовым, голубое и тревожное, — волновало меня. Я любил смотреть на окна многоэтажных домов и думать, что где-то там живет моя любовь, именно та, что одна на всю жизнь. И стоит ей сообразить и выйти — а тут как тут на скамеечке сижу я, в кепке, залитой одеколоном. Но небо, тревожное и далекое, странное и величественное, нравилось мне больше всего. Было время, когда ко мне на скамейку подсаживался длинный бородатый мужчина — ухажер тети Веры. У тети Веры было несколько ухажеров. Не вместе, конечно, а поочередно. И вот один из них, тот самый, бородатый, был режиссер. Так как вокруг все считали меня склонным к актерству, но слишком нервным, то тут же рассказали, что вот этот длинный бородатый — «настоящий актер-режиссер с телевидения». Звали его Михаилом. Когда он видел меня, сидящего на скамейке, то обязательно морщился, как будто глядел на жабу с оторванной лапой. Морщился, но все равно подсаживался. И начинал тихим и вкрадчивым голосом говорить: — Все в действии надо выражать, понимаешь ты. Нельзя без него. Невозможно. — Понимаю. — Действие — оно, брат, залог всего. Что ты ни выражай. — Понимаю. — Вот что ты хочешь выразить, как творческая личность? — Не знаю. Я вот все на небо смотрю. Хочу его выразить. — Это можно. Через действие… — То есть как? — Я и вправду заинтересовался. Как через какое-то действие выразить небо. — Ну, два человека, спорят. У одного телескоп. Другой, понимаешь, романтик… получается конфликт… Мне стало скучно. Я сидел и смотрел на окна, и за каждым из них, возможно, жила моя будущая любовь. Однажды я побывал у тети Веры в гостях. Ей было около тридцати, и она неизменно жила с одним из кандидатов в мужья. Когда мы с родителями пришли по приглашению тети Веры, дабы поддержать интеллигентное общество, на ее день рождения, в кандидатах ходил как раз он — дядя Михаил, актер-режиссер. — Учился у Хейфеца, — тихо сказала мне тетя Вера. Я не знал, кто это, но сделал вид, что потрясен. Тетя Вера между тем сияла. Я все пытался понять, что в ней изменилось, кроме красного платья. Потом заметил, что она накрашена и сильно надушена. Была она худа и невысока. Из тех женщин, которые вроде ничего себе. Но мне она нравилась, конечно. Собственно, в четырнадцать лет мне нравились буквально все взрослые женщины, кроме тех, у кого излишний вес, и совсем старушек. Но в тот вечер тетя Вера была неотразима. Пока все выпивали белое вино (так тетя Вера и говорила: «Хотите белого вина?» И, так как другого вина на столе не было, то все хотели именно белого) и говорили тосты, мои родители из вежливости оставались в гостях, но как только народ перешел к растворимому кофе, сослались на трудный завтрашний день и заторопились домой. Мне же разрешили остаться. Благо жили мы в том же подъезде двумя этажами ниже… Во время кофе все достали сигареты. Зачем-то выключили свет, оставив горящим желтый торшер. Включили пластинку Джо Дассена. Гости начали танцевать. Дядя Михаил сидел и курил. Тетя Вера, присев рядом на ручку кресла, что-то шептала ему. Причем мне показалось, она настаивает. Объясняет. Просит. При этом она все время поправляла ему воротник рубахи. Но дядя Михаил курил и иногда отрицательно качал головой на ее слова. Тогда тетя Вера встала и подошла ко мне. — Что же ты не танцуешь? — спросила она и, схватив мою руку, потянула меня танцевать. Я был не против. Единственное, танцевать было трудно, потому что тетя Вера очень прижималась. Я удивился. Неужто она влюбилась в меня? Вела она себя именно так. Время от времени, танцуя, я видел дядю Михаила. Он курил и, бросая взгляды на меня, морщился, как обычно. А мгновения тянулись, и я все думал, когда же тетя Вера заговорит о своей любви… И вот она действительно губами приблизилась к моему уху и прошептала… То, что она прошептала, было в тот момент настолько странным, что я помню и слова, и интонацию до сих пор. — Джо Дассен умер, — сказала она. — Но он навсегда останется в наших сердцах. И тут музыка кончилась. Я отпустил тетю Веру и сел на место. Она зачем-то пошла на кухню. Я отхлебнул остывший уже, горький кофе. И не заметил, как ко мне подошел дядя Михаил. Он тоже наклонился и тихо сказал мне: — Противная ты обезьяна. И сел на место. Я совершенно не знал, что делать. И когда все гости стали собираться, ушел и я. Если бы тетя Вера любила меня, то, наверное, остановила бы. Но она только сказала: — Пока, заходи к нам еще. На следующий день дядя Михаил опять вышел во двор с сигаретой и, поморщившись, присел со мной рядом.