— Есть ответственность личности перед зрителем, — сказал он. — Морально-этические критерии. Это основа. Я не понял, но кивнул. — Слушай, а что от тебя так одеколоном воняет? — спросил он. — Ну нельзя так. Ты же ведь мужчина все-таки… а не какой-нибудь там… ты ведь не какой-нибудь там? — Нет, — ответил я, — не какой-нибудь. Я встал и пошел к подъезду. — Погоди ты, личность! Ты что, обиделся? — Нет… — Я помолчал. — Мне кажется, тетя Вера вас не любит. Это она все от безысходности. Дядя Михаил не разозлился. Просто вдруг посмотрел на меня удивленно. — Слова-то какие знает. — И повторил, точно пробуя слово на вкус: — Без-ыс-ход-ность… — А еще, — сказал я, — я не какой-нибудь. Просто кошка наша, Муська, мне кепку обоссала. Вот я и лью одеколоном. А то запах не отстирывается. Зачем я это сказал, не знаю. Как не знаю, какое впечатление произвело на актера-режиссера мое откровение. В следующий раз я увидел его только по телевизору. Он играл джинна в детской передаче по третьему каналу. А у тети Веры появился другой. Дядя Василий. Про которого она восхищенно сказала мне, что он физик. Ученый. Но мне было все равно. Я совсем не ощущал себя противной обезьяной, но меня очень волновал вопрос: кто же я на самом деле? И еще меня волновали светящиеся окна соседних домов, за которыми, возможно, жила моя единственная, вечная любовь. И небо. Синее и фиолетовое. В розовых прожилках. Бесконечное предвечернее небо. Дойти до моря Нет, не сама с собой она говорит, орет, ругается. Не сама с собой, как думают те, кто ее совсем не знает. Она разговаривает с ногами так, будто они отдельные живые существа. И не слишком, кстати, приятные. Кричит на них почем зря. — Ну пошли! Пошли! Хватит подгибаться, мать-перемать. И ковыляет так целеустремленно, что не смогу придумать причины, зачем я сам бы таким усилием воли пошел. Что могло бы меня к таким мукам подвигнуть? Но она бредет, опираясь на палку. А иногда в порыве злобы бьет этой палкой себе по ноге. И бьет так, что, кажется, должна бы упасть старушка и взвыть от боли, а нет. Орет и лупит палкой по ноге: — Пошла! Пошла, говорю. Упрямая старуха. Мое любопытство удовлетворили наши бабки из прихода в храме. — Как же, Сильевна это, — рассказывают. — Характер противный. Ругача-а-а-я! — Сильевна? — Ну да, так кличут. Баба Галя еще. Галина Васильевна. С тех пор как Петька ее помер, ноги подкашиваться стали. И характер еще хуже сделался. И так-то был не то чтобы. — Не то чтобы. Стервь же всегда. Просто Петька ее смягчал. Недаром же сказано — прилепись, мол, к мужу. Вот Петька — чудо был. Такой мужик!.. И я узнаю о Петьке… …Старушки наши благообразные, тихие одуванчики, приободряются, оживляются и даже хорошеют при воспоминании о нем. Лица светлеют, а слова теплеют. — Да, Петька, Петька… Хороший был мужик. Правильный. И для всех слово найдет. — Слово? — спрашиваю. — Да. Такой ободрительный был. Как чего скажет — точно поцелует. — Слушай, чего ты такое несешь про покойника-то? Поцелует! Ишь ты, размечталась. Не слушай ее. Хороший он был, душевный. Душой ласковый. И я вижу, что старушки мои вовсе и не старушки, а женщины, которые вспоминают чужого Петьку как какой-то свой тайный, почти сказочный идеал. — Душевный, а полюбил стервь. — Может, и не полюбил. Просто сунулся по молодости, а дальше что — порядочный мужик был, страдал… — Опять врешь. Любил он Сильевну! Цветы сажал ей. — Может, она красивая была? — спрашиваю. — А и ничего себе. Так гожая. — Марыська у сто раз лучше. Ан нет. Точно околдовала Петьку стервь. И бабки переключаются на спор о какой-то Марыське, которая и на лицо, и на фигуру была лучше всех, да рано померла… Так что историю про цветы под балконом Сильевны я узнаю позже. Собственно, и истории никакой нет. Петька, работавший на корабельном заводе в нашем приморском поселке, был совершенно обычным поселковым парнем. Может быть, действительно чересчур добрым, почти до бесхарактерности преданным и одновременно физически сильным. Вот от бесхарактерности этой и переехал он жить ближе к заводу. В панельную пятиэтажку. Переехал куда не хотел. Он-то вырос в частном секторе в своем доме. Любил на маленьком участке розы сажать-поливать. И росли они в местном климате огромными благоухающими кустами… Но Сильевна, как всегда, победила. Дом продали брату Петьки в рассрочку. Деньги потратили на хорошую гэдээровскую мебель да остатки прожили. А квартиру получили от завода Петькиного, где его ценили. Ходить на работу стало близко, а розы… Клумбу Петька быстро организовал рядом с подъездом, отгородив угол шинами. В тенистом дворе розы росли плохо. Редкие листья, еще реже цветок-другой. Палки. Но под неусыпным Петькиным контролем не умирали. А с годами так и вовсе превратились в крепкие невысокие кусты… Сильевна всегда ругала Петьку и за вот эту дурацкую страсть к цветоводству, и за общую какую-то бесшабашность с бесхребетностью, и за… Всегда находилось за что. Петька же в ответ шутил и шел на поводу. При этом розы не бросал. Как не бросал и стервь, которая, по мнению всего поселка, губила своей стервозностью отличного парня Петьку. Но сгубить его было нельзя. Разве что расстроить. Это ей удавалось. А так жил он и будто не замечал, с кем живет. Веселый бежал на завод. Веселый возвращался с завода к своим розам и к ней, Галочке. — Ты, Петька, смотри! Всем на заводе заказы давать будут. Уж не профукай! — Не профукаю, Галочка. — Не профукай, говорю, а то, знаю тебя, опять уступишь какой-нибудь фифе вашей. Смотри! — Да уж только раз! У нее, чай, вон двое. Мальчишки. Ей нужнее. — Смотри, говорю. Мальчишки у нее. Нам мяса тоже надо. Она вон неизвестно от кого нагуляла… — Чего это неизвестно, Галюнь. Известно. Посадили Серегу.