События набирают обороты! Если Вам уже невмоготу сидеть на месте, надевайте кроссовки и присоединяйтесь к нашему дружескому забегу. Здесь не будет ни победителей, ни проигравших – только спорт, только дружба! Не оглядывайтесь на своих преследователей: главное – дойти до финиша! Искренне Ваш, Совет выпускников По дороге назад в общежитие мы вынуждены пройти мимо Флоры. Она прилеплена к стене Никса, ее голубые глаза буравят нас. Такие же постеры в натуральную величину развешены по всему кампусу. «Фонд памяти Флоры Баннинг – за психическое здоровье!» Я не смотрю на нее – так же, как старалась не смотреть на ее имя во всех почтовых рассылках: Фонд памяти Флоры Баннинг, сразу под списком членов Совета выпускников. Будь она жива, непременно была бы одной из них. Вышла бы замуж за мальчика из хорошей семьи, носила бы в церковь свои ободки и плиссированные юбки. Стала бы детским психологом и терпеливой матерью. Стала бы всем тем, чем мне не стать никогда. Может быть, именно поэтому я так ее ненавидела, может быть, я хотела отобрать у нее не кого-то, а что-то – качества, которых сама не могла воплотить, как ни пыталась. Она была милая, а это само по себе уже сила. Я говорю себе, что больше Адриана одного не оставлю. И даже поучаствую в этом идиотском забеге, хотя единственное место, куда мне хочется бежать, – это домой, в нашу квартиру, в уютную суету Астории. Но поскольку я наплела ему, что плохо себя чувствую, он меня бегать не пускает. Настаивает, чтобы я прилегла, и уверяет, что все равно собирался бежать с Джастином и Монти. И с Джоной – по-видимому, у него завелся новый друг, «он весь такой на расслабоне», говорит Адриан. Моя собственная ложь загнала меня в эти четыре стены. – Я тут посижу и пригляжу за Амб, – бросает Салли, направляясь в свою комнату. Ее губы кривятся в усмешке: – Иди, развлекайся. Мне не нравится, что она его, по сути, прогоняет, словно хочет, чтобы я принадлежала ей от и до. Но возразить мне нечего. – Слушай, – говорит Адриан, поглаживая меня пальцем по щеке. – А ты не думаешь – ты не думаешь, что тебе нехорошо, потому что – ну, сама понимаешь?.. Я качаю головой. – Вряд ли. Только он за порог, в дверном проеме зависает Салли: – Потому что что? Он подозревает, что ты залетела? Думаю, мы обе понимаем, какие тонкие тут стены. – Может быть. Но это не так. – Хорошо. Никогда не хотела детей. – Салли садится рядом со мной на кровать, и меня словно отбрасывает в прошлое, когда мы бок о бок собирались на наши бесчисленные гулянки. – Некоторые женщины не предназначены для материнства. Не приведи бог еще дочка родится! Последнее, что нужно этому миру, – еще одна такая же дрянь, как я. Я думаю о Билли, которая всегда заявляла, что хочет детей, а теперь нетерпеливо дерет щеткой волосы Сойер. «Иногда мне хочется одного – вернуть свою старую жизнь», – ноет она, когда выпьет. С другой стороны, не мне ее судить – я-то вообще пытаюсь жить жизнью, с которой мне и затеваться-то не стоило. – Мать со мной не справлялась, – продолжает Салли. – Я такое вытворяла! Она думала, что, если запихнет меня в Спенс, там меня перевоспитают. Не будет мальчишек – не на кого будет отвлекаться. Как будто я не найду их где угодно… в придачу к прочим развлечениям. Ее собственные слова. «Мне быстро становится скучно». Я была игрушкой, которая просто подвернулась под руку. Как и все мы. – Ладно. С Флорой что делать будем? – Салли подтягивает колени к груди. – Нужно выяснить, кто рассылает все эти записки и чего добивается. Когда ты увидела нас с Кевином в машине, мы как раз договаривались встретиться в Френдли, чтобы набросать план действий. «С Флорой что делать будем?» Этот вопрос она мне когда-то уже задавала. Почему-то с Флорой все время приходится что-то делать. – Наверное, нам действительно стоит втроем это все обсудить… Сколько времени я выкарабкивалась из этой любви, которой даже и не случилось, – и все равно мне хочется увидеть его вновь. Не по телевизору, не на говенных фотках в интернете, не через ветровое стекло. Хочется задать ему вопрос, который я носила в себе почти четырнадцать лет. «Все это было всерьез?» Салли встает и идет в свою комнату. – Не знала, что вы с ним общаетесь! – выкрикиваю я ей вслед. – Расслабься. Не общаемся. – Она возникает на пороге в джинсах и лифчике – как и прежде, она совершенно не стесняется сверкать голым телом. – Я же тебе сказала: он сам на меня вышел. – Я помню. Но звучит как-то не очень убедительно. «Почему он не вышел на меня?» – Тебе нет никакого смысла ревновать, – мягко говорит Салли. И поворачивается ко мне спиной. Мне хочется спросить, как он вообще нашел ее электронный адрес, но я заранее знаю: она все равно уйдет от ответа. – Если едешь со мной, собирайся. Мы обе, словно сговорившись, влезаем в темные джинсы и рябенько-серые футболки – ну просто вечер двойников десять лет спустя. Если бы я верила в знаки, впору было бы испугаться. Салли ездит на черной «Тойоте-Эхо» – я представляла ее за рулем автомобиля поновее и попонтовей. Когда-то мы любили помечтать, как будем путешествовать по стране на машине. Ноги на приборной доске, Slipknot в колонках – мы мчимся к океану. – Не знаю, как тебе, – говорит Салли, выезжая с V-парковки, – но мне здесь просто крышу рвет. Может, еще потому, что окружающие совершенно не изменились – только постарели. – Ага. И по-прежнему нас ненавидят. По крайней мере, меня. – Ну и придурки, – говорит Салли. – Я думала, ты тоже меня ненавидишь. – Вышло обиженно и жалобно. – Ничего подобного. Сама знаешь. Просто мне тогда приходилось туго. Сама не своя была. Я киваю, но от этого никуда не девается та пропасть одиночества, в которую я низверглась после того, как она меня бросила. Когда мы с Салли стали все время проводить вместе, я перестала испытывать нужду в других подружках. Салли глумилась над ними, как гриф над свежей тушей. Я видела только их недостатки и слабости и поверить не могла, что когда-то хотела заслужить их благосклонность. После Салли никто не хотел иметь со мной дело. На втором курсе в ЖЖ появилась страница ДАП, и я знала, что меня там непременно будут полоскать. Знала, что люди будут писать ужасные вещи, и читала их все до единой. «Я видела АВ той ночью, она в каком-то проституточном прикиде бежала из Баттса. Это ее рук дело. Она ненавидела Флору». Салли тоже была посвящена отдельная ветка. И я помню, как кто-то написал там: «Да она не просто чокнутая! Она социопатка, способная на убийство! Хотите верьте, хотите нет!» – Ты с кем-нибудь после выпуска поддерживаешь связь? – Я сама не знаю, зачем спрашиваю, – просто вдруг почему-то это кажется важным. – С кем-нибудь из девчонок общаешься? – Нет, – отрезает она. – Еще не хватало. Я думаю о девчонках, с которыми видела ее в кампусе, о тех, кто был до и после меня, – о моих приквелах и сиквелах. С какой легкостью она обрубила все связи, отсекла всех, с кем изображала дружбу и по кому катком прошлась в Уэслиане! Я всего-навсего одна из таких обрезанных веток. Я кашляю в кулак: – Они ничуть не изменились. Все так же любят драму. Обязательно явятся на вечер памяти, будут лить крокодиловы слезы. Как будто Флора их хоть капельку волновала! – Да не волновала, конечно! – смеется Салли: как и раньше, она совершенно беспечна в своей бесстыжести. – Но ведь смерть всех делает лучшими друзьями. Это смело с твоей стороны – привезти сюда такого симпатягу муженька! Мне всегда было интересно, найдешь ли ты себе спутника жизни. Тут впору было бы оскорбиться – уж больно бесцеремонно Салли рассуждает о моем «симпатяге муженьке», – но на самом деле она говорит не об Адриане. Она говорит обо мне. Намекает, что у меня спокойная, налаженная жизнь – и я разрываюсь между желанием заступиться за Адриана и желанием подтвердить ее предположения. – Не спускай глаз с Лорен, – продолжает она. – Она так смотрит на тебя… и на Адриана… – Я ей не доверяю. Она ведь была на вечере двойников. И именно она сказала копам, что слышала, как мы обсуждаем Флору, и что мы искали на вечеринке какого-то парня. – Лорен та еще сука, – отзывается Салли. – Ее хлебом не корми, дай старое дерьмо поворошить. Не верь ни единому ее слову. Она всегда считала, что умеет манипулировать людьми, натравливать их друг на друга. – Она косится на меня. – Я даже грешным делом думала, уж не она ли за всем этим стоит. Но у нее не хватило бы мозгов такое провернуть. «Провернуть что?» – хочется спросить мне, но мы уже вваливаемся в Френдли. Я вдруг начинаю психовать. У меня к Кевину масса вопросов, но я и помыслить не могла, что когда-нибудь представится возможность их задать, – а теперь иду как на экзамен, к которому не готова. «То, что ты говорил обо мне, – это было всерьез? А то, что ты говорил о ней?» Его посулы перевернули мою жизнь, а я даже не знаю, была ли в них хоть толика правды. Он сидит на диванчике за длинным столом, красная кепка надвинута на лицо, кончики волос прямые. На нем толстовка, но без дартмутской символики. Дартмут он так и не окончил. Возможно, не окончил и ничего другого. Салли исчезла с радаров после колледжа, и Кевин тоже пропал. Мы с Салли проскальзываем на диван напротив него. – Представлять вас, думаю, не надо. Ты, конечно же, помнишь Амброзию. Вот уж и впрямь встреча старых друзей, да? Он поднимает взгляд, и стандартное приветствие, которое уже вертелось на языке, вмиг вылетает у меня из головы. Те же глаза, те же губы. На щеках и подбородке тень от щетины – сквозь ветровое стекло я этого не заметила. Наверное, ему каждый день приходится бриться. А Адриан приличной бороды никак отрастить не может… Кевин по-прежнему хорош собой, но есть в нем что-то трагическое – все черты его лица протравлены болью. – Привет, – говорит он. – Надо же, Амб! Отлично выглядишь, прям красотка. После всего, что было, – «красотка». Та же «красавица», но уже пониже да пожиже. Я поневоле задумываюсь над его словами. Наверняка он говорит их всем подряд, ведь это беспроигрышная фраза, если перед тобой человек, которого ты не видел больше десяти лет, – пусть в ней нет ни слова правды. Это беспроигрышная фраза, даже если перед тобой человек, с которым ты переспал перед тем, как твоя жизнь рухнула. У Кевина всегда имелись наготове подходящие слова. – Ты тоже, – выдавливаю я. Но я не уверена, что правда так думаю. Может, он никогда и не был красавчиком – или был ровно постольку, поскольку принадлежал Флоре, и сам факт этой принадлежности уже возвышал его в моих глазах. – Ладно-ладно, все мы тут красавчики. Давайте ближе к делу, – нетерпеливо перебивает Салли. – Мы собрались, потому что получили записки, и теперь нам надо выяснить, кто их прислал и чего от нас хочет. Вчера вечером Амб нашла в ванной телефон, на котором была наша фотка. Она считает, что это телефон Флоры. Кевин говорит надсадным голосом: – Я уже говорил Салли, что мне и раньше такие записки приходили. Не буквально такие же, но очень похожие. Это дело рук одного и того же человека. Я этот почерк где угодно узнаю. Я много угроз получал, но они в основном были напечатаны на принтере – словно их авторы боялись, что я пойду в полицию и их выведут на чистую воду. – Ты их сохранил? – спрашиваю я. Он качает головой. Конечно, не сохранил. Наверняка и мои письма все поудалял. – Я думала, может быть, это Фелти, – говорю я. – Он тогда допрашивал меня… нас. Подозревал, что мы имеем к случившемуся какое-то отношение. Кевин, мягко: – Ну мы и имеем, разве нет? По крайней мере, ты и я. «Ты и я». Ноги под столешницей у меня трясутся. Прошла куча времени, а я все такое же ничтожество. По-прежнему, как пищевая пленка, леплюсь к любому намеку на внимание. – Фелти допрашивал всех девчонок с нашего этажа, – говорит Салли. – Некоторые из них врали без зазрения совести. Та же Элла Уолден. Строила из себя Флорину лучшую подругу. А эта стервозина Лорен набрехала, что мы с Амб якобы о чем-то таком говорили, когда собирались на вечеринку. Мы с ней жили в одной комнате, и в тот вечер она увязалась за нами, как потерявшийся щенок. – Не помню, чтобы Флора упоминала Эллу, – бормочет Кевин. – Или Лорен. Только Амб. «Только Амб». Чувство вины снова поднимает голову. Большую часть времени я без труда держу его на расстоянии, потому что большую часть времени мне удается убеждать себя, что мы никогда не были подругами. Подробности, которые Флора рассказывала мне о своей жизни, семье, стремлениях, со временем размылись. Она не была невинной овечкой. За ней тоже грешок, да еще какой. Но в иные дни я слышу ее отчаянные мольбы и почти ощущаю ее слезы на своей коже. – Даже удивительно, что она не упоминала меня. Уж сколько она меня осуждала! – Салли явно задета – она не привыкла, чтобы ее вычеркивали из каких бы то ни было списков.