/////// Мы пили чай, а внизу по улице шли люди, в эти неожиданно теплые осенние дни они все еще были в футболках. – Знаешь, если мы согласимся на предложение Сэма, это будет означать, что мы ничему не научились. Мы снова отдадим свою стабильность в руки чужому человеку. Подумай, куда это завело нас в прошлый раз. Мы остались на улице. – Мот едва мазнул свой кекс маслом. – Это совсем другое. Мы же не вкладываем деньги, и что нам терять? В любом случае, когда снимаешь жилье, ты в безопасности ровно до тех пор, пока это устраивает владельца. У нас нет долгосрочного договора аренды, так что в любой момент Анна может дать нам уведомление, и через два месяца придется съехать. Я уверена, что она так не поступит, но мало ли что случится. Так что вряд ли мы можем рассуждать о стабильности. – Я густо намазала на свой кекс все масло, какое было в маленькой баночке. Никогда не понимала, почему в трудных ситуациях я так много ем. – Это правда, но придется вложить кучу сил в то, чтобы просто вычистить эту ферму, прежде чем можно будет заняться ремонтом или подумать о том, как она будет окупаться, не говоря уже о прибыли. Что, если мы приведем там все в порядок, а он попросит нас съехать? – Я все думаю о тех флажках в витрине. Когда мы ночевали на Лендс-Энде в бурю, мы бы отдали что угодно, лишь бы оказаться в своем сегодняшнем положении. Сидим тут и пытаемся решить, достаточно ли у нас смелости, чтобы сменить одно жилье на другое. Знаю, мы рискуем, и все может пойти не так, но мне кажется, это надо хотя бы обдумать. – На улице сгустились облака, люди надели свитера. Я выцедила из чайничка последние капли чая. Несмотря на мои храбрые слова, я боялась, что Мот, как всегда, прав. – Разница в том, что на Лендс-Энде у нас был только батончик «Марс», и терять нам было нечего. Теперь у нас хотя бы есть квартира, и мы не можем так легко от нее отказаться. Да и Анна помогла нам, когда нам больше никто не помог, так что я чувствую себя обязанным ей. С другой стороны, мы говорим о земле. Смотря на того канюка, который парил над холмом, почти лаская его, я больше всего на свете хотел там остаться. Но я не могу допустить, чтобы мы снова так пострадали – вложили все силы в то, что у нас отнимут. Просто этого не переживу. И я должен подумать о тебе. Если мое здоровье будет ухудшаться так же быстро, я не смогу нормально работать – и не уверен, что даже сейчас могу. Прости мне эти слова, но, если я умру в следующие несколько лет, ты окажешься в ужасном положении. – Не говори так, не надо. Я не могу этого допустить. – Рэй, мы уже это проходили. Не все в жизни нам подвластно. На улице люди раскрывали зонтики и забегали в магазины, чтобы укрыться от внезапного ливня. /////// – Простите, что у меня не было с собой ключа, когда мы встречались. Я вышлю его вам почтой. Сходите, посмотрите дом. Сколько мы еще сможем тянуть резину, прежде чем Сэм сдастся? Мы решили вернуться на ферму, еще раз все обойти ее и поглядеть, какое впечатление произведет на нас дом изнутри. Солнце поднималось над горизонтом все ниже, ночи становились длиннее, но дни еще оставались теплыми. Мы стояли перед домом, а ветер с ручья в низине обдувал заброшенный яблоневый сад. Перед тем как войти в помещение, мы захотели взглянуть, что там, за высокой травой и переплетенными ветвями. Много веков назад монахи приплыли сюда по ручью, выбрались из лодок с мешками зерна и бутылками рома неизвестного происхождения и поселились в маленьком монастыре, когда-то стоявшем на краю приливной зоны. Всего несколько человек, живших странной, замкнутой и религиозной жизнью в лесистой долине. Вполне вероятно, что именно они посадили здесь яблони. Сэм нашел упоминания о том, что его ферма занималась производством сидра еще во времена подписания Великой хартии вольностей: сотни лет на этом самом месте из яблок делали сидр. Очень может статься, что монахи, у которых было не так много занятий, кроме богослужения и ловли рыбы, забрели в эту укромную долину и подумали: идеальное место, чтобы посадить здесь яблони! И уж совсем не удивительно, что, живя такой тихой жизнью у воды, они вдруг задумались о сидре. Некоторые историки сказали бы, что сидр использовался для обмена на контрабандные товары, которые доставляли в порт морские суда, и что жизнь в местном монастыре была весьма далека от тихой и уединенной. Но мы не знаем, возможно, это просто корнуолльская версия истории. Маленького монастыря давно уже нет, на его месте стоит дом в георгианском стиле, но история осталась, и когда мы глядели на яблони в тот осенний день, нам казалось вполне вероятным, что какие-то из них действительно посадили монахи. Узловатые, поврежденные некрозом ветви повисли и поломались под тяжестью спелых несобранных плодов. Хотя бы теперь мы выяснили, откуда в реку попадали таинственные яблоки: это не дети играли в лесу, а вороны пировали в саду и уносили плоды с собой, а потом, зазевавшись, роняли свою добычу на проплывавших внизу туристов. По пути к дому мы обнаружили, что одна древняя яблоня не похожа на другие: ее корни были согнуты и поломаны, дерево упало и явно уже не первый год лежало на земле. С одной стороны все ветви были мертвы и лежали, раздробленные, в траве по пояс высотой, но те, что уцелели при падении, вытянулись вертикально вверх, в небо, они цеплялись за жизнь, продолжая стремиться к солнцу. А по всей длине ствола упавшего дерева виднелись идеально симметричные отверстия, будто их высверлили электродрелью. – Как странно. Может, кто-то опробовал здесь новую дрель? – Или это жучки? Какие-нибудь древоточцы? – Мы какое-то время разглядывали отверстия. – Ладно, хватит смотреть на дырки от жучков. Я больше не могу ждать, пойдем заглянем в дом. Дом построили из серого камня – местной породы, похожей на узкие пластины сланца, – но две стены оштукатурили и выкрасили в тот персиковый оттенок, который часто встречался в ванных комнатах 1970-х годов. Хотя животным предстояло оставаться на ферме еще несколько недель, из-за плана Сэма продать хозяйство дом давно стоял пустой, окна и двери месяцами не открывались, и, поворачивая ключ в замке, мы затаили дыхание. Пластиковая парадная дверь открылась, и мы вошли в персиковый коридор, застеленный ковровой дорожкой в странных узорах; когда мы ступили на нее, под ногами захлюпало. В одной из основных гостиных штукатурка потрескалась и свисала со стен, удерживаемая только слоями персиковых обоев; в другой мы обнаружили дровяную печь и лоскутные коврики, под ними – насквозь промокшие, гниющие листы картона, а в углу лужицу воды. Кухня выглядела как темная коробка: на полу и стенах коричневая плитка и всего одно крошечное окошко, так что в вечернем свете было сложно что-то как следует рассмотреть. Из кухни вел коридор, в котором мы обнаружили двери из ДСП. За ними оказались лестница и вход в комнатушку, где у камина стояла маленькая чугунная печка. От нее шла гофрированная труба, которая змеилась по кафелю и уходила в дымоход. – Напомни мне, что мы здесь делаем? Люди тут давным-давно не живут, но когда жили… – Когда жили, то очень любили персиковый цвет? – Не на шутку любили персиковый цвет. На втором этаже почти невыносимо пахло сыростью, ковровое покрытие явно впитало в себя мокрый воздух снизу. Влажность собиралась и под потолком, укутанным черной плесенью. От старости двойные рамы окон рассохлись, и между стеклами образовалась ловушка для влаги, грязи и мертвых мух. – Господи, мне сейчас плохо станет от этой вони. – Запах сырости жег мне горло. – Давай откроем окно, посмотрим, не станет ли лучше. – Проветривание явно не спасет ситуацию. – Ты права, все выглядит довольно мрачно. – Мот высунул голову из окна, и пластиковая рама повисла над ним, как гильотина. Если какие-нибудь чокнутые люди согласятся на предложение Сэма, они обрекут себя на пожизненную трудовую повинность. – Вот это да, Рэй, высунь голову из окна и погляди-ка на это. Я выглянула из окна рядом с ним. За яблонями, амбарами и горами навоза виднелся ручей. Вечернее солнышко играло в воде, в которой отражались осенние деревья, стоявшие по берегам. Затем откуда-то издалека сухой прохладный ветер принес мягкий, приглушенный шум волн и крики куликов с приливной отмели за мертвыми полями. – Наверняка отсюда почти можно разглядеть кроншнепов. – Лицо Мота осветилось искрой надежды. – Может быть, если иначе косить траву, они смогут кормиться в полях. – Не знаю, можно ли вообще вернуть на эти луга такое биоразнообразие, чтобы кроншнепы сюда прилетели. Возможно, положение уже ничем не исправить. – Нужно будет очень много работать. – Слишком много для нас. Мы застыли в окне, глядя, как день остывает, уступая сумеркам. Темный дом тоже остывал, отчего запах сырости только усиливался. С реки полз туман, пробираясь между деревьями на берегу и укутывая долину до самого яблоневого сада. Мы собрали вещи, намереваясь вернуться в церковь, но, когда Мот повернулся, чтобы закрыть окно, в живой изгороди по ту сторону узкой дороги что-то зашевелилось. Почти неслышно на дорогу вышла косуля и медленно, спокойно пошла вдоль дома, явно следуя привычному маршруту. На краю мощеного двора она задержалась, осмотрелась, убедилась, что одна, пощипала короткую травку и растворилась в высоких зарослях – мираж, исчезнувший в полутьме. Больше ничего не было слышно. Не галдели птицы, устраиваясь на ночлег, не кричали совы, пролетая над долиной, не пели свою ночную песню дрозды. Одна-единственная косуля прошла и растворилась в ночи. Мы закрыли окно, заперли дверь и поехали в церковь. Нам не нужно было разговаривать, не нужно было обсуждать рациональность решения. Мы вместе переживали лучшие и худшие моменты жизни, принимали одни решения, которые оказались правильными, и другие, которые приводили к катастрофическим последствиям. Но мы дошли до того, что точно понимали: в мире нет ничего постоянного, все не просто может измениться, а непременно изменится, и единственное, что есть в жизни стабильного, – это моя рука в руке Мота да голоса наших детей в телефонной трубке. Риск пугает только тех, кому есть что терять. Холодным вечером мы стояли перед церковью, собираясь обойти ее по темному бетонному коридору и зайти в свою квартиру, но под ногами ощущали теплое мягкое сено середины лета. Возможно, мы никогда не сможем по-настоящему доверять другим людям, зато у нас есть кое-что еще. Юго-западная береговая тропа вывела нас из ужаса и отчаяния к надежде и новым возможностям. А теперь, когда мы заново прошли ее на бумаге, «Соленая тропа» привела нас на ферму. Мы переступили через веревку, плотно обхватившую тюк сена, и теплый ветерок погладил наши лица. Взявшись за руки, мы доверились тропе и прыгнули. 19. Хорьки Нервная, взволнованная, полная страха и надежды одновременно, неуверенная, но решившаяся, я взяла у Сэма ручку и подписала договор аренды. Означает ли это, что нам наконец не придется думать, где ночевать в следующем месяце, в следующем году и Моту не придется опасаться, что он снова окажется на улице? Я скрестила пальцы и понадеялась, что теперь ему хватит времени, чтобы сосредоточиться на ферме, применить на практике свое новое образование и реализовать экологичный сельскохозяйственный проект. Времени, которое он будет проводить на земле, а я – смотря на него и надеясь. Дом сочился влагой, как губка: пока шли дожди, он впитывал воду, а когда они прекращались, она начинала течь обратно. Сразу переезжать в это помещение было нельзя; сначала необходимо придумать, как его высушить. – Ковры! Нам нужно избавиться от этих вонючих тряпок. Октябрьское солнце грело стены, пока мы таскали ковры, с которых капало, во двор, и отлепляли ошметки мокрого картона от известковых полов, не покрытых защитным гидроизолирующим слоем. Потом мы растопили печь, и ревущий огонь превратил комнату в баню: от пола валил пар, а стены пузырились влагой, которая, высыхая, оставляла после себя соленую пыль. Персиковые обои сгорели на костре, который тлел несколько дней, испуская в воздух спирали персикового же дыма. Но от полов по-прежнему валил пар. Шли дни, мы соскребали со стен обои и выскабливали черную плесень изо всех щелей. Каждый вечер мы уезжали с фермы, чтобы в изнеможении отключиться в своей постели в церкви, отгоняя тяжелые сомнения. Наконец, когда мы избавились от всего, что пахло грибком, пол начал потихоньку просыхать. Окна сияли чистотой, а у входа я поставила цветок в горшке. Закрыв дверь, чтобы ехать в церковь, мы впервые ощутили, что, возможно… возможно, сумеем здесь жить. /////// Меня разбудил гудок лоцманского судна, которое выводило корабль из устья реки. Едва светало, было холодно, я надела толстый свитер и тапочки и спустилась вниз, чтобы сделать чаю. Я взяла телефон, чтобы прочесть утреннее сообщение от Роуан – она всегда писала мне по пути на работу: «Привет, мам, я опаздываю, желаю хорошего дня, позвоню попозже». Но сегодня меня ждало еще два сообщения. Маленькое независимое издательство, которое специализировалось на красивейших книгах о природе, сообщало, что переиздает серию классических произведений с предисловиями других писателей. «Мы хотели бы, чтобы вы написали предисловие для одной из книг этой серии. Книга называется „Копсфорд“, автор Уолтер Дж. Мюррей». У меня перехватило дыхание, я тут же почувствовала запах антисептика, лака для ногтей, картофельного пюре, кресла-туалета, хлорки и бесповоротности. Я опустилась на колени и разрыдалась. Я задыхалась, давясь эмоциями, они поднимались из потайного ящика, который я давно заперла и наивно считала, что теперь мне ничто не угрожает. Я до упора ввинтила в крышку болты, спрятав под ней ненависть к себе, угрызения совести и чувство утраты, да и просто неотступную, бесконечную печаль – но теперь эту крышку вышиб шквальный ветер боли. Спрятавшись под пледом на диване, я пыталась глотать горячий чай, а за окном бушевала буря, которую внезапно принесло утром. Написать вступление означало перечитать книгу. Способна ли я на это? Одна мысль о «Копсфорде» моментально возвращала меня в больницу. Хватит ли мне сил, чтобы заново пережить те дни? Я допила чай и налила себе вторую чашку, еще вздрагивая от пережитого потрясения. Оставалось третье сообщение. От Сэма. Я открыла его и немедленно пожалела об этом. Я закрыла глаза и отвернулась, пытаясь не допустить прочитанное в свои спутанные мысли. Но развидеть это сообщение было уже невозможно. «Рэй, простите за плохие новости, я решил, что лучше вам узнать их от меня». Я закрыла телефон. Пожалуйста, не надо, хватит. Но было поздно, я уже прочла продолжение. «В доме побывали вандалы, сосед увидел и позвонил мне. Кажется, ничего особенно страшного, все можно будет поправить при помощи воды и банки краски». Я снова натянула плед на голову и отдалась слезам. Это я во всем виновата. Я позволила маме умереть; в кабинете у врача я осознанно приняла решение отпустить ее. Это я затащила Мота на ферму, когда ему надо было оставаться в церкви, в тепле, безопасности и темноте. Мне надо было уже успокоиться, позволить кортикобазальной дегенерации делать свое черное дело, перестать подталкивать его вперед – просто оставить в покое. Дать ему тихо ускользнуть в темноту в тепле и безопасности. Теперь уже поздно; я все испортила. Я фактически подписала маме смертный приговор, а, согласившись на аренду фермы, возможно, подписала его и Моту. Я снова поставила чайник. Мне придется сообщить ему про вандализм, и он скажет: «Я же говорил, не нужно рисковать, это ты во всем виновата». И будет прав. Я понесла чай наверх. – Не понимаю, чего ты так расстроилась. Мы же даже не видели, что там, – может, все и не так страшно. /////// Зеленое мы увидели раньше красного, потому и остановились. По гребню холма, окаймляя долину, шла зеленая полоса. В сухие солнечные дни мы ее не замечали, а сегодня, под дождем, который, как душ Шарко, исхлестал нас по лицам, когда мы бросили фургон и вышли в поле, она зазеленела. Коричневая щетина исчезла, и на ее месте появилась еле заметная, полупрозрачная травка. И одновременно с этим, несмотря на осень, на живой изгороди, на дочиста обглоданных ветках, выросли робкие молодые побеги. Всего два месяца без вмешательства животных и людей, и земля снова зашевелилась. Стряхивая с себя оковы, она на глазах оживала. Возможно, пройдут годы, прежде чем в эти замученные поля вернется хоть какое-то биоразнообразие, но там, где есть зелень, есть и надежда. Если зеленый означал надежду, то красный означал, что нужно остановиться, развернуться и поехать обратно в церковь. – Глазам своим не верю. – Ну и безобразие. Какие хорьки только додумались это сделать! – Хорьки? Наверняка одного факта, что такое произошло еще до нашего переезда в дом, будет достаточно, чтобы разорвать договор аренды. На выкрашенной в персиковый штукатурке, дверях, окнах в пластиковых рамах, камнях, которыми был вымощен двор, на окружавшей его невысокой стене – всюду была красная краска. Липкая красная автомобильная краска. Граффити из баллончика, но авторства определенно не Бэнкси. Красная краска другой консистенции бежала по стенам, смываемая дождем. Что-то вроде антисептического спрея для животных. На фасаде дома слегка искривленный, скорее полный надежды, чем триумфальный, член – метра три в высоту. Художник, вероятно, взобрался на забор, чтобы создать этот шедевр. И на фронтоне крыши я увидела еще одно художество, автор которого будто ударил меня под дых. Заглавными буквами, каждая метр высотой, там было выведено: «МРАЗЬ». У входа я подобрала осколки разбитого горшка. Цветка нигде не было – возможно, его забрали домой в качестве сувенира. – Проклятье, что же они тут устроили. – Во всяком случае, член уже смывается под дождиком. – Действительно, он съеживался под холодной водой и уже стал заметно короче. – Зря я вообще возилась с мытьем окон. – Давай зайдем внутрь и выпьем чаю. Я, наверное, растоплю печь. – Мот попытался вставить ключ в замок, но ничего не вышло. На коричневом пластике застыла капля клея. – Маленькие говнюки – они залили замки клеем. Давай попробуем заднюю дверь. В пристройку позади дома вели еще две двери. Та, что выходила на дорогу, из коричневой превратилась в красную, и замочная скважина пузырилась сухим клеем. Оставалась последняя дверь, выходившая в сад, спрятанная за сараем. Ключ повернулся, и мы зашли.