До его возвращения оставалось несколько часов; я не могла просидеть их на ограде, дожидаясь его. Нет, лучше пойти и решить проблему с мышами. Убивать их неразумно, ведь хищники на улице тоже нуждаются в пище; достаточно выселить грызунов из дома. Я нацепила налобный фонарь и защитную маску и встала посреди чердака. Можно было бы вытащить на улицу весь утеплитель и вытрясти из него мышей, но пока я буду спускаться по лестнице, они выпадут на пол и заполонят весь дом. Поэтому я методично прошлась по чердаку и по очереди вытрясла все куски утеплителя, иногда замечая, как на следующий кусок падает бурое тельце. Добравшись до последнего участка, я подтащила утеплитель к скату, высунула в водосточный желоб, а потом вытрясла. Мохнатые комочки посыпались во все стороны, желоб наполнился мышами, которые заскользили к водосточной трубе и оттуда вниз, на землю. Я выбежала на улицу и увидела, как целые мышиные семьи разбегаются в траве и исчезают в зарослях крапивы. Гордая тем, что решила мышиную проблему без единой гранулы яда, я поставила чайник и поднялась наверх, в туалет. В доме снова наступила тишина. До тех пор, пока над моей головой не послышался топоток маленьких лапок. Мыши по-прежнему были на чердаке. Возможно, нам просто придется научиться с ними сосуществовать. Я нашла силиконовый клей и еще раз загерметизировала отверстия вокруг водопроводных труб. Пусть живут на чердаке, но только там. /////// Я все пыталась придумать, как написать предисловие к «Копсфорду», но никак не могла к нему подступиться. Вначале Мюррей описывает молодого Уолтера очень убедительно и узнаваемо: это молодой человек двадцати с небольшим лет, который переживает приключение, учась жить в разрушенном доме. Но когда Мюррей переходит к новой карьере Уолтера – к сбору трав, которые тот продает коммерческим производителям, – и выводит его в поля и леса, в этом молодом человеке, порхающем по сельской местности в послевоенном Суссексе, появляются почти духовные качества. Пейзаж, в котором изобилуют травы, цветы и бабочки и всюду царят мир и покой. О чем тут писать? Я не могла придумать ничего хотя бы относительно глубокого. Не могу же я написать такое предисловие: «Уолтеру повезло больше, чем остальным, потому что войны он практически не увидел, а потом прекрасно провел время в сельской Англии за сбором цветочков». На станцию я ехала почти что в детском нетерпении. В ожидании поезда расхаживала туда-сюда по платформе. Наконец, он появился. Какую-то долю секунды я думала, что увижу того юношу, который ждал меня на станции в первый раз, когда нам пришлось ненадолго разлучиться – тогда я ехала в электричке, мечтая, чтобы она ускорилась, чтобы мы оказались вместе на несколько секунд раньше. Юношу, который схватил меня за руку, пока мы бежали от станции, и поклялся, что мы больше никогда не расстанемся. Но его нигде не было видно. Мот сошел с поезда уставший, сгорбившийся, он двигался медленно и старательно, неверность походки стала еще заметней, а лицо посерело. – Я так рада, так рада, что ты вернулся! Давай сюда сумку. – Неужели я доехал? Мне казалось, дорога будет бесконечной. – Да, ты определенно доехал. Давай поедем в церковь и поставим чайник. Юноша, который в тот день обнял меня так крепко, что мне показалось, между нами больше никогда не проникнет воздух? Он по-прежнему здесь. Где-то здесь. /////// – Давай не будем переезжать на ферму до Рождества. До этого мы нипочем не успеем нормально просушить дом, так что давай просто отметим праздник с нормальным отоплением, а потом уже переедем. Есть у нас деньги, чтобы еще месяц платить за аренду и там, и тут? – После поездки Мот был совершенно без сил. Ему нужно отдыхать, а не переезжать. – Впритык. Внезапно вся эта затея показалась мне самой большой глупостью, которую мы только могли совершить. Подписывая договор аренды, мы не рассчитывали, что у нас уйдет два месяца только на то, чтобы отмыть и просушить дом. Два месяца мы платили за оба жилища. Аванса за книгу не хватит навечно, а что будет дальше, мы не знали – начнет ли книга продаваться или канет в небытие. – Но к середине января нам надо переехать. Долго продолжать в том же духе мы не сможем. – Ну и хорошо. Мне жутко надоело красить – я хочу пойти покосить. Если вспомню, как заводится эта штука. – Мот возился со старым триммером, чистил его от соломы и паутины и заливал новое масло. – Как ты собираешься им пользоваться? У тебя сразу же заболит плечо. – Еще не знаю, но попытаюсь. Я ушла; смотреть на это невозможно. Я вернулась в дом и продолжила соскребать со стен обои. Звякнул мобильный телефон, сообщив мне о получении нового электронного письма, этот звук вклинился в шум, с которым Мот безуспешно пытался завести упрямый механизм. Знакомое прерывистое тарахтение. Если закрыть глаза, можно было представить себя дома, в Уэльсе, в теплый летний день, когда буковые деревья полны пчел, а воздух – ласточек. Я не стала закрывать глаза и прочла имейл. «Здравствуйте, Рэй, я хотела узнать, на какой стадии предисловие к „Копсфорду“. Книга скоро отправляется в печать, так что как только предисловие будет готово…» А я точно согласилась написать его? Очевидно, что в суматохе вокруг выхода книги и аренды фермы я им что-то пообещала. Но как я теперь выполню обещание? Что я могу сказать? Недавно я купила короткую, малоизвестную биографию Уолтера Мюррея; может быть, если я ее все же прочту, то смогу найти в «Копсфорде» что-то еще, кроме очевидного. Газонокосилка наконец зажужжала, и Мот исчез в зарослях, оставив за собой выкошенную дорожку. Биография лежала в кухонном шкафу – я отправила ее на ферму почтой, когда еще не знала, что наш переезд задержится на несколько недель. Теперь я отложила скребок, поставила чайник и отыскала книгу. Написал ее явно горячий поклонник творчества Мюррея. На страницах рассказывалось о событиях его жизни, о его христианских убеждениях. О том, как он любил природу, но не позволял этой любви перевешивать его религиозные чувства. Читая, я почувствовала несовпадение между человеком, описанным в биографии, и юношей из «Копсфорда», хотя и не могла его четко сформулировать. Будто это были два разных человека. Но я все равно продолжила читать. Через час Мот стоял посреди обширного участка скошенной травы. Это было грязное, замусоренное пространство, покрытое срезанными стеблями крапивы, чертополоха и луговика. Пространство возможности: будущий сад. Мот вошел в дом, снял защитные очки, сел в шезлонг перед огнем и моментально уснул. Да как мне вообще пришло в голову, что переехать сюда – хорошая идея? Я смотрела, как он спит, опустив подбородок на грудь, голова ритмично двигается в такт дыханию. Внезапно меня осенило, и я захлопнула книгу. Наконец-то я нашла их: Мюррея и Уолтера, автора и молодого человека, о котором он писал. Это был одновременно и один и тот же человек, и два совершенно разных. Я открыла ноутбук. Стемнело, свет огня раскрашивал стены в разные цвета, а я начала писать предисловие. 21. Кроты Бледные снизу крылья канюка были едва различимы на фоне сплошных облаков, затянувших зимнее небо. Темная каемка на крыльях, хвосте и голове вырисовывала в небе коричневый силуэт хищника, а само его тело казалось почти прозрачным. Это была его долина. Каждое утро канюк пролетал над фермой с севера на юг, следуя над полосой старых лиственных деревьев, укрывавших ручей, а потом сворачивал к западу, чтобы устроиться на заборе над новым яблоневым садом или на телеграфном столбе возле амбара для сидра. Но в то утро его отвлекло какое-то шевеление в небольшом поле за домом. Наверное, землеройки, чьи норки простирались под укрытием травы тайной сетью шоссе для грызунов. Прошло всего несколько недель с тех пор, как мы в последний раз закрыли дверь квартиры позади церкви, простились с безопасностью и гарантиями и окончательно переехали на ферму. Безрассудный, резкий скачок надежды – и вот мы оказались на заброшенной ферме, нуждавшейся в нашем безраздельном внимании. Мы еще не знали, что через несколько коротких недель «Соленая тропа» выйдет в бумажной обложке, мне придется участвовать во множестве встреч с читателями и давать кучу интервью, и времени у меня будет катастрофически мало. Я хотела, чтобы Мот тоже посмотрел на канюка, почти неподвижно висевшего в воздухе, но муж меня не слышал. Он скрылся в заросшем яблоневом саду, где изъеденные болезнями ветви свисали, кривые и шишковатые, до самой земли, прорастая высокой травой и сплетаясь с кустами ежевики в колючие клубки до пяти метров в высоту. Мот спал по двенадцать часов и подолгу приходил в себя каждое утро, так что его дни были короткими, но каждую минуту бодрствования он пилил, складывал, косил и обрезал. Прошло немало времени, и там, где он проходил, начали проступать деревья; а он регулярно прокалывал в своем ремне новые дырки, чтобы джинсы не спадали. Деревья, освобожденные от старых, мертвых, сломанных или больных ветвей, поднимались чуть выше, как будто распрямляли спины после многих лет жизни в сгорбленном состоянии. А Мот все косил и косил. Ритмично водя машинкой из стороны в сторону, он прогрызал туннели в зарослях, впуская свет туда, где его не было годами. Со светом пришли и животные. На деревьях поселились певчие птички. В короткой траве появились цепочки кротовьих холмиков, они вели вдоль зеленых дорожек из зарослей деревьев, скапливались у живой изгороди, вновь появлялись с другой ее стороны и уходили вверх по холму. Коммерческое сельское хозяйство причисляет кротов к худшим вредителям урожаев: они роют землю со скоростью до двадцати метров в день, выбрасывая по пути холмики почвы и портя луга. Поколения фермеров выкапывали их, травили ядами и газом, делали все, чтобы добиться идеально ровных лугов. Но кроты едят личинки, жуков, слизняков и прочих всевозможных подземных жителей, которые тоже уничтожают урожаи, начиная с корней. Если этих существ не съедают кроты, их тоже нужно травить ядами, которые, в свою очередь, убивают птиц, отведавших отравленных вредителей. Морить насекомых и червей, уничтожив сначала их природных врагов, то есть кротов, – это, конечно, самый логичный ход действий. Канюк стрелой упал с неба, на мгновение задержался в траве и сразу же взмыл вверх, сжимая в когтях черного крота. Выдернутый из земли сразу после того, как его нос высунулся на поверхность, зверек продолжал беспомощно шевелить лапками в воздухе. Пищевая цепь в действии. Уолтер Мюррей проникся бы этим моментом в обоих своих воплощениях: и как молодой человек, и как пожилой писатель. По мере того как шли месяцы и запасы трав Уолтера пополнялись, он обнаружил, что учится быть неподвижным и бесшумным, принимать природу так, что их «связь стала теснее прикосновения, превратилась в почти единение». Мюррей описывает эту молодую версию себя как свой «природный дух», нечто невинное и наивное, что в более старшем возрасте уступило место глубокому религиозному чувству. Как будто такое абсолютное принятие природы не заслуживало места во взрослой жизни, как будто его нужно было убрать в ящик с детскими игрушками. Я видела, как мои собственные дети бегают по полям лютиков, стоят по колено в грязной воде, пытаясь ловить молоденьких угрей, или просто сидят на деревьях, ничего не делая. Их дикое, естественное единение с миром природы было частью их жизни – не детской привычкой, от которой с возрастом предстоит отказаться, а основой тех взрослых людей, которыми они со временем стали. Мюррей был автором книг о природе, предшественником таких писателей, как Дикин и Макфарлейн, но ни в одном из других его произведений нет той неуловимой связи с природой, о которой он пишет в «Копсфорде». Я наконец нашла, что одушевляло эту книгу, что придавало ей свет и глубину, что искал Мюррей в описаниях трав – то, на что не было и намека в остальных его книгах. Мюррей писал об Уолтере много лет спустя после того, как уехал из Копсфорда, вскоре после смерти своего единственного сына Дика, погибшего в возрасте пятнадцати лет. Он не упоминает сына в книге. Он вообще почти не говорит ни о своих эмоциях, не считая тех, что вызваны природой, ни о смерти, не считая упоминания о вымирающем виде бабочек. Но невозможно поверить, что, пока он писал «Копсфорд», сын не присутствовал неотступно в его мыслях, не направлял его перо, заполнявшее страницу за страницей. Он как будто использовал книгу, чтобы подарить Дику молодость, которую ему не суждено было прожить, чтобы воссоздать потерянную им жизнь. Слова не просто описывают дух собственной молодости Мюррея, в них скрывается еще и его сын. Дик продолжает жить в тех годах, что Уолтер провел в Копсфорде. Он навсегда останется на страницах книги среди трав, цветов и живых изгородей послевоенного Суссекса. Глядя, как Мот возвращается к дому, я поняла, чем меня так привлекал «Копсфорд». Я не просто разделяла с автором чувство единения с природой: я его понимала. Возможно, сам того не осознавая, он поместил Дика туда, где всегда сможет его найти, куда всегда сможет вернуться. – Дьявол меня разрази, я устал, как собака, и у меня кончился бензин. – Мот опустил триммер на землю. Ему было жарко, пот лил из-под пластиковых очков и защитных наушников. Несмотря на холодный ветер, он расстегнул ремень, на котором висел триммер, и одним ловким движением стянул с себя свитер. – А чайник горячий? В стопке книжек, лежавших на столе в ожидании моей подписи, Мот всегда будет поднимать свой рюкзак и подставлять лицо ветру, его образ никогда не померкнет и не исчезнет, он всегда будет увлекать меня за собой на следующую страницу, к следующему приключению. – Мы только переедем через поле, чтобы проверить гнезда скоп, вы не возражаете? – Посреди двора сидел на квадроцикле мужчина в футболке с логотипом Национального фонда. Второй стоял у двери, выбравшись из джипа, нагруженного тонкими деревцами и проволокой. – Гнезда скоп? Какие гнезда скоп? – Ну, это пока еще не гнезда. Это платформы. – Что за платформы? Я их не видела. Мужчина у двери показал рукой на два столба, едва видневшихся в дальнем поле. Два странных приспособления, которые я считала заброшенными телеграфными столбами, поставленными здесь по ошибке. – Я думала, скопы каждый год возвращаются в одно и то же гнездо, а не строят новое? – Это так. Мы надеемся, что молодые скопы в поисках места для строительства первого гнезда увидят наши платформы, примут их за старые гнезда и поселятся в них. Сегодня мы хотим туда подняться и заменить сломанные ветви новыми. – А там кто-то уже поселился? – Нет, пока мы надеемся привлечь кого-то из тех птиц, которые будут пролетать здесь по пути из Африки. Неподалеку живут цапли, а значит, в реке полно пищи для птиц-рыболовов. – Я думала, цапли кормятся только на мелководьях. – Но квадроцикл уже завелся, чтобы уезжать. /////// Мы шли по скругленному хребту на вершине холма, по самым высоким полям фермы. Отсюда ферма спускалась в обе стороны: в одну – к реке, на которой сейчас был отлив, так что глубокие бурые отмели поблескивали в неярком свете, а в другую сторону – в долину, где над голыми ветвями яблонь одиноко стоял дом. С высшей точки холма, от будущих гнезд скоп, мы спустились по резкому откосу к сломанным воротам и полю, заросшему крапивой и чертополохом по пояс высотой. Оно располагалось на таком крутом склоне, что по нему было почти невозможно идти, так что мы увернулись от чертополоха и перелезли через ограду в густой темный лес, спускавшийся к реке. Хватаясь за ненадежные молодые деревца, постоянно останавливаясь, чтобы передохнуть и решить, способны ли двигаться дальше, мы пробирались вниз, пока не вышли из леса. Там мы наконец повернули, чтобы пойти дальше по ровной местности, вдоль границы между полем и илистой отмелью на краю ручья. Ручей окаймляли узловатые дубы и платаны, но среди них возвышалась группа старых сгорбленных деревьев, которые, наверное, простояли на этом месте сотни лет и ушли корнями глубоко в ил. Знакомое место: мы точно где-то уже видели изображение этого бурого илистого берега. Со всех сторон закрытый нависшими над ним ивами, ручей петлял точь-в-точь как на обложке Сэмовой книги. Ни Крота, ни Дядюшки Рэта[11] нигде не было видно, но высоко на деревьях уверенно устроились огромные гнезда, неподвижные под порывами сильного ветра с реки. Кое-где на берегу виднелись одинокие цапли, которые стояли и молча созерцали ил. Их шеи были вытянуты, птицы готовы были схватить все, что шевельнется. До визита людей из Национального фонда мы и не знали, что ферма граничит с одним из самых больших гнездовий цапель в Корнуолле. И действительно, на деревьях было множество гнезд – не так много, как думают экологи, но больше, чем мне когда-либо попадалось в одном месте. Однако цапель здесь было всего три. После сезона размножения эти птицы разбредаются в разные стороны, чтобы жить поодиночке, но в феврале возвращаются в гнезда и на три месяца селятся вместе. Стояла середина февраля, так что они были на своем месте: самое время самцам подновлять гнезда и приманивать к ним самок. Мы внимательно осмотрели окрестности в бинокль, но больше птиц не нашли. Возможно, они отправились вниз по реке вслед за отливом? Не исключено, что не все гнезда были обитаемы – а может быть, какие-то птицы из тех, что прилетают сюда весной из Франции и Ирландии, задержались в пути из-за непогоды? Или же цапель просто было куда меньше, чем гнезд, и сооружения из веточек оказались более живучими, чем населявший их вид. – Еще рано, давай вернемся через несколько недель. Тогда будет точно видно, гнездятся они тут или нет. – Не уверен, что мы вернемся. Нам еще предстоит как-то подняться на этот холм на обратном пути. – Может, в следующий раз приплывем на лодке? На протяжении всей своей истории человечество видело в птицах предзнаменования, носителей примет и посланий. В «Илиаде» Афина посылает цаплю, чтобы предупредить Одиссея, когда он предпринимает рискованную ночную вылазку в стан врага. Предположительно, крик цапли подбадривал и утешал воинов во время ночного рейда. Если сегодняшнее пустое гнездовье и было знаком, то уж явно неутешительным. /////// В тусклом свете позднего февральского утра предзнаменование восседало на телеграфном столбе прямо перед домом. Плотный туман с реки окутывал яблони, но по мере того, как небо светлело, туман рассеивался, открывая взгляду новую дорожку кротовьих холмиков, тянувшуюся из сада. Значит, это не один крот, а целое семейство прокладывает под травой трассы. Над холмиками земли, на телеграфном столбе возле дома, сидела крупная птица и спокойно осматривалась вокруг. Высокая, с белой грудью и темно-коричневой спинкой. Что, если это скопа? Я хотела поискать картинки в Интернете, разбудить Мота, чтобы он тоже посмотрел на птицу, и направить ее в сторону будущих гнезд, но не осмеливалась отойти от окна, боясь, что малейшее движение ее спугнет. Она небрежно поправила несколько перышек своим загнутым черным клювом, расправила гигантские крылья, медленно поднялась со столба и полетела прочь, выгибая крылья типичным для скопы движением. – Вот это да, Мот, как жаль, что ты ее пропустил! Вставай быстрей, пока ее еще видно. Мот сел, поднялся с кровати и в секунду оказался со мной рядом, а скопа покружила над амбарами и улетела за холм, прочь от берега. – Ничего себе! Это, что же, была скопа? Я посмотрела на пустую кровать, потом на Мота, стоявшего со мной рядом в мешковатой футболке и шортах, которые теперь были ему на два размера велики. Он встал самостоятельно, ранним утром и без моей помощи. – Нет, мне кажется, это был знак.