22. Барсуки Ранним вечером по пустому полю на склоне холма бродила крупная лиса, ее лощеная шубка глубокого каштанового цвета поблескивала на солнце, когда она пробиралась среди густой зеленой травы. Следуя невидимой мне тропе, хищница шныряла туда-сюда, то опуская морду к земле, то вновь поднимая ее, чтобы принюхаться к воздуху. Лисы в основном питаются мелкими грызунами и кроликами. Но лисы – оппортунистические хищники, и если их природные источники пищи иссякают, они питаются тем, что удается найти. Всем известно, что иногда они убивают ягнят – те рождаются весной, как раз тогда, когда у рыжих хищников полны норы голодных детенышей. В нашем поле в Уэльсе я как-то видела, как две лисы раздирают на части ягненка. Чудовищное зрелище. Мне случалось гнаться за лисой, которая удирала от меня через живую изгородь с последней курицей в зубах, после того как всю ночь опустошала курятник. Но я также сопровождала папу в полях, когда он отстреливал кроликов, которые неконтролируемо размножались и уничтожали посевы после истребления лис в нашем районе. Я видела, как упорно он травил и крыс, и мышей. И водяных землероек. Но еще сильнее, чем лисам и кроликам, достается барсукам. Туберкулез крупного рогатого скота – извечный бич фермеров в Великобритании. Коров и быков регулярно проверяют на эту инфекцию, и любое животное, чей анализ окажется положительным, забивают, а фермеру остается лишь терпеть финансовые и эмоциональные последствия потери стада. Помимо людей и коров, туберкулезом заражаются и барсуки: болезнь одинаково смертельна для этих трех видов. Большинство людей были привиты от туберкулеза в детстве, но в попытке справиться с распространением болезни среди скота мы не используем прививки, а отстреливаем барсуков. Считается, что барсуки передают туберкулез коровам, так что правительство разрешает отстрел барсуков на территории Великобритании размером чуть больше Израиля, и это приводит к вымиранию животного, которое населяет наш остров еще с ледникового периода. Когда я была маленькой, папино стадо племенных коров и быков считалось «освидетельствованным». В 1960–1970-е годы это означало, что стадо проверили на туберкулез и ничего не нашли, так что ему позволено было свободно пастись в полях, окруженных лесами. Теми самыми лесами, где тихо, безо всякого туберкулеза, жили своей жизнью барсуки. Разработана вакцина от туберкулеза для скота, но мы ею не пользуемся, поскольку не существует анализа, отличающего привитую корову от коровы, инфицированной туберкулезом. Мы советуем матерям прививать детей от всевозможных заболеваний, однако корову, с самого рождения находящуюся под наблюдением и контролем фермера, нельзя привить существующей вакциной, которая была бы зарегистрирована и видна в документах животного точно так же, как любая запись врача видна в медицинской карточке человека. Поэтому отстрел барсуков продолжается, хотя число коров с туберкулезом от этого не уменьшается. Вероятно, потому что они заражаются им вовсе не от барсуков, а друг от друга, как обычной простудой. Мы почти не видим барсуков – разве что сбитых, на обочинах шоссе, или в британских передачах про местную фауну, где они игриво бегают по своим норам. Они прячутся от нас в лесах и живых изгородях. Там, в мире густого подлеска, они в безопасности и питаются личинками насекомых, мышами и спелыми фруктами, а в поля отваживаются выйти только под покровом ночи, уязвимые для любой инфекции, которая дожидается их в траве. В какой момент нашей жизни цинизм пересиливает инстинкты? Когда мы перестаем чувствовать мягкие прикосновения дождя к лицу и начинаем волноваться о том, что промокнем? Когда перестаем восхищаться тем, как барсук пробирается по траве в сумерках, перестаем прислушиваться к звукам, которые приносит ветер, к эху своего голоса в этих звуках? Или когда слышим юного активиста по радио и сомневаемся в том, что он говорит? Когда мы переключаемся, перестаем быть частью мира природы и становимся наблюдателями, уверенными, что мы вправе им управлять? Когда Мюррей писал «Копсфорд», он вспоминал Уолтера, наивного молодого человека, гулявшего по полям и собиравшего травы, и рисовал картину открытия жизни и природы в местности, которой сегодня не существует. Почти не осталось уголков, где можно гулять по лугам и охапками собирать наперстянку и золототысячник. Почти не осталось людей, которые слышали о золототысячнике, и еще меньше тех, кто своими глазами видел его в траве и на вересковых пустошах, где его когда-то было великое множество. Даже когда сам Мюррей писал свои строки после Второй мировой войны – спустя десятилетия после того, как он прятался в кустах и смотрел, как его возлюбленная собирает ежевику, – он видел, что сельская местность незаметно меняется, растения и животные исчезают. Просто тают на глазах по мере того, как люди теряют связь с природой и становятся лишь ее сторонними наблюдателями. /////// Ранней весной мы шли по пустым полям фермы, и все они сияли ковром свежей зелени. Последних овец бывшего арендатора вывезли отсюда в начале зимы, и за прошедшие месяцы земля сумела немного восстановиться. Но ни в траве, которая осторожно начала прорастать в полях, ни под живыми изгородями в сиреневой дымке весенних набухших бутонов не было видно барсучьих ходов. В ветвях чирикали воробьи, а над головой с криком кружил над своей территорией канюк, но если в этой местности и водились барсуки, то ферму они обходили стороной. Мы задержались, чтобы полюбоваться видом вниз по реке, на колокольню и лес вдали. Вода стояла высоко, в ней отражались солнечные лучи. – Помнишь, сколько оборудования и животных нам раньше требовалось, чтобы возделывать ферму такого размера? – Мот лежал на спине в сырой траве, глядя, как кучкуются и снова разделяются облака, но мысли его явно были где-то далеко. – Вообще-то нет, мне кажется, я вытеснила эти воспоминания. Пока мы гуляли, я старалась не думать о доме, потому что это слишком больно, а теперь пытаюсь вспомнить, но ничего не выходит. – А я вот прекрасно помню. – Я повернулась к нему. Пока он, сосредоточенно закрыв глаза, подробно перечислял количество сельскохозяйственных животных и виды оборудования, которые я при всем желании не смогла бы назвать, я внимательно всматривалась в его лицо. – Трава растет, игнорировать ее нельзя, а мы не в том положении, чтобы покупать животных. – А ты помнишь тот день на пляже, когда тебе стукнуло сорок лет и весь день шел дождь? – Как это возможно, чтобы он с такой точностью помнил количество животных на ферме? – Конечно, и мы играли в крикет в гидрокостюмах, потому что было жутко мокро, но дети не хотели возвращаться домой. А при чем тут это? – Ни при чем, но ты это помнишь. – Я снова легла в траву. Он помнит. – Думаю, придется поговорить с Сэмом, пусть найдет кого-то, кто готов использовать траву. Мы можем заняться воскрешением садов, производством сидра и возвращением на ферму биоразнообразия, но я не представляю, как мы физически сможем возделывать всю эту территорию сами. – Мот встал, оглядел поля, а потом лес. Он рассуждал ясно, логично, уверенно. – И я хочу иметь достаточно свободы для занятий чем-то еще. Если мы купим животных, чтобы выпасать на полях, то будем привязаны к этому месту триста шестьдесят пять дней в году. А мне нужно ездить с тобой на твои книжные встречи – и не только. – А что еще? – Я подумывал снова отправиться в поход. Я шла за ним следом вниз по холму, обратно к дому. Его походка все еще была немного кособокой, но ноги уверенно ступали по земле. Солнце засияло сквозь тучи, трава стала чуть зеленее, а возле живой изгороди, которая несколько месяцев отдыхала от людей и стрижки, пробилась горстка подснежников. /////// Одним блеклым пасмурным утром, когда воздух стоял совершенно неподвижно и даже весеннее солнце, казалось, не хотело подниматься над холмом, я гуляла по новеньким дорожкам в саду, где на ветвях набухал первый яблоневый цвет, и заметила движение в высокой траве. Явно беременная косуля медленно протрусила вниз к воде и исчезла в темноте под старыми деревьями, обступившими ручей. Я дошла до искомого дерева – упавшего, с ровными, словно просверленными дырками. Недавно мне случайно попалась в журнале статья про личинку ночной бабочки, которая проедает отверстия в стволах, и на фотографиях были изображены точно такие же дырочки. В новой поросли на дереве, там, где покрытые почками ветви тянулись в небо от упавшего ствола, из беспорядочно проделанных отверстий сочился липкий сок, и несколько насекомых роились вокруг этого весеннего источника пищи. Ранняя бабочка-адмирал сложила крылышки, не в силах оторваться от бесплатного угощения. А на нижней, мертвой стороне дерева сок застыл вокруг отверстий жесткой смолой. Древоточец пахучий – огромная, одна из самых крупных ночных бабочек в стране, и очень редкая. Водится она в основном на юге Великобритании, хотя так далеко к западу встречается редко. Взрослые насекомые откладывают яйца в некоторые породы деревьев, типичные для болотистой местности: ясень, березу, ольху, но также и в яблони. Личинки могут жить в дереве до пяти лет. Пять лет они грызут и переваривают древесную целлюлозу, прежде чем в конце лета на свет выползет ярко-красная гусеница почти десяти сантиметров в длину. Она быстро исчезнет в траве, чтобы окуклиться на зиму и выйти из кокона уже взрослой бабочкой, так хорошо замаскированной, что на коре дерева ее почти невозможно заметить. Пять лет она скрывается от света, копит силы и готовится к жизни. И невозможно точно сказать, что за насекомые скрываются в дереве, пока они не появятся оттуда, – может быть, завтра, а может быть, и через пять лет, – моргая от яркого света, готовые сбросить прежнюю форму и принять новую. Пять лет – достаточно долгий срок, чтобы даже самое скрытное насекомое преобразилось и наконец расправило крылья. Звук въезжающей во двор машины наполнил меня знакомым напряжением и почти непреодолимым желанием продолжать прятаться в саду, надеясь, что Мот не спит и сам выйдет посмотреть, кто приехал. Я по-прежнему с трудом боролась с недоверием к чужим людям. На ферму мало кто наведывался – изредка гости из Полруана, но чаще просто случайные люди, которых навигатор завел не туда. Я сделала глубокий вдох, выдох и направилась к дому. Сколько еще мне придется прятаться здесь от мира, прежде чем наконец пройдет достаточно времени и я смогу расправить крылья и преобразиться? 23. Жабы Луна, белая и тускнеющая, почти полная, еще висела в небе, которое начало расчищаться от облаков. С засохшего дуба за домом ухнула сова – в последний раз перед тем, как отправиться спать на весь день. В саду уже опали остатки яблоневого цвета и на месте цветов появились завязи крохотных плодов, наполняя воздух легким ароматом лета. Я сидела на упавшей яблоне и следила за отверстиями в дереве. Никаких признаков жизни. Тогда я разложила на стволе письмо. Их приходило множество. Кто только мне не писал. Первые письма мне принесли через несколько месяцев после выхода «Соленой тропы» в твердой обложке, но когда напечатали тираж в мягкой обложке, они начали приходить каждую неделю. Письма от людей, чьи жизни повернули не туда и разрушились, от людей, которые потеряли дом, семью, бизнес. Письма от больных и умирающих, от тех, кто боролся с болезнью и боялся не за себя, а за то, как без них справятся их родные. Письма от тех, кто пытался жить без своих любимых. И во всех этих посланиях звучала бесконечная забота о Моте, беспокойство о нем и неизменная надежда на лучшее. В каждом письме, которое я открывала, были слова сострадания и сочувствия, предложения помощи и жилья. Я вдыхала их все без разбора, каждый конверт укреплял мою вновь обретенную веру в людей. Но это письмо отличалось от всех остальных. Приглашения выступить где-нибудь приходили со всех сторон. Новые сцены, все новые люди. Каждый раз, как мне в лицо ударял свет и я слышала первый вопрос, меня охватывал страх. Но когда я после выступления общалась с людьми, которые выстраивались в очереди, чтобы подписать у меня книгу, страх исчезал. Оставались только истории – о прожитых жизнях, потерянных любимых, походах, изменивших судьбу. Но в этих очередях происходило и кое-что еще. Не с теми, кто терпеливо ждал с книжкой в руках, а со мной. Пока я раз за разом ставила свою подпись среди птиц, летящих по форзацу, рассказанные мне истории соединялись с моей собственной в одно целое, полное надежд, страха, травм и боли. Это были чувства такие же таинственные, как само человечество, такие же древние, как скалы, по которым мы прошли с Мотом, часть сложной ткани бытия. Но эти же чувства объединили нас в коллективную силу, которая мягко отодвинула диван от стены и помогла маленькой девочке выйти на свет. Между деревьями шел Мот с кружкой чая в руках. Он пробирался среди участков высокой и скошенной травы, мимо упавших ветвей и пышно цветущей крапивы, покрытой бабочками, возникшими из ниоткуда – в утреннем свете они тысячами вылуплялись из коконов и гроздьями висели над колосками осеменившейся травы. Воловий глаз – наверное, самая распространенная бабочка в Великобритании, маленькая, бледно-коричневая, с оранжевым пятнышком на каждом крылышке, окаймленном белой полоской. Воздух буквально покоричневел от них – наглядная иллюстрация того, как резко разрастается популяция этих питающихся злаками бабочек, если трава успевает простоять достаточно долго, чтобы завязались семена. – Что ты тут делала? Я хотел приготовить на завтрак тосты, но решил сначала тебя найти. – Ждала. – Чего? – Мотылька. – Ты ждала мотылька? О чем ты вообще? – Это такой мотылек, у которого личинка развивается пять лет, и, по-моему, в этом дереве как раз живут его личинки. – То есть ты планируешь сидеть тут пять лет? – Если придется. – Давай лучше просто пойдем позавтракаем, пока чайник не остыл. Намазав тосты маслом, я разложила последнее письмо на столе перед собой и прочла его Моту, прерываясь на то, чтобы укусить бутерброд. «…Я знал, что на этой неделе меня арестуют, так что я заранее искал книгу, чтобы читать ее в камере, и ваша показалась мне именно той, что нужна…» – Я точно не уверена, но кажется, он пишет о том, как взял с собой дикую природу в замкнутое пространство. Знаешь, когда я думаю об этом сегодня, мне кажется, что я писала вовсе не про природу. – Я так не считаю. В твоей книге много уровней, она идеальна для книжных клубов, больничных посещений и побегов из тюрьмы. Если ты писала не о природе, то о чем же? – О тебе. Всегда только о тебе. Работая над этой книгой, я считала, что делаю это для тебя, чтобы ты не забывал нашу тропу. Но теперь, думаю, дело еще и в том, что я пыталась навсегда поселить тебя на тропе для себя самой. Как Мюррей поселил в своей книге Дика. Чтобы я смогла сохранить это время и сохранить в нем тебя вместе со мной. Навсегда, даже после того как… Он взял меня за руку, державшую тост. – Ты дурочка. Ты слишком много раз перечитывала «Копсфорд». Наверное, нам снова надо пойти в поход, хотя в этот раз, пожалуй, не так далеко… Что это за шум? – Мыши, наверное. – Нет, не мыши, что-то другое. Похоже на кваканье. – Где, в доме? – Не знаю, сейчас ничего не слышно. – Куда ты хочешь пойти в поход? Ты уже придумал? – Я еще не думал о подробностях, но, пожалуй, нам стоит взять с собой еще кого-то, ну, знаешь, на всякий случай. – На случай чего? И кого? Не представляю, кто бы захотел с нами пойти. – Может быть, Дейв и Джули? Было бы здорово снова оказаться на тропе с ними вместе. – Вот оно! – Теперь я тоже слышала, и это точно кваканье. /////// Красновато-коричневый оттенок ее шкурки сливался с высокой травой, так что она была почти невидима, и выдавал ее только белый зад. Косуля вышла из кустов на одну из недавно выстриженных в саду дорожек и начала щипать короткую травку. Зеленые дорожки среди зарослей крапивы и луговика: идеальный дом для косули. Легко пастись, легко ходить и легко спрятаться, если понадобится. А ей сейчас как никогда важна была безопасность. Позади нее на неверных ножках, которые, казалось, качались и подпрыгивали сами собой, безо всякой причины, шел олененок. Крошечный, рыженький и хрупкий, но полный жизни и летней силы. Я смотрела, как они медленно бредут к ручью, окутанные гулом насекомых, которых нес по воздуху теплый, наполненный нектаром бриз. Этот шум как шепот несся над землей, очистившейся от загрязнений, поднимался над полными пыльцы рядами недавно посаженных цветов. Дыхание земли. В сарае оставалась последняя куча пластикового мусора: ведра, пакеты от корма для скота, выуженные из ручья, где пили косули, – и все это вперемешку со ржавеющей проволокой и прочей дрянью. Всего одна поездка на свалку – и земля полностью освободится, ее загрязненная поверхность очистится. Теперь оставалось только надеяться на то, что местность восстановится и жизнь сама найдет способ сюда вернуться. – Когда приедет Сэм? – Мот вывернул в кучу полную тачку старого целлофана – последние остатки мусора, который мы вырыли из земли. Поверх него мы побросали старые покрышки. В дни до появления больших брикетов силоса и упаковочных машин фермеры регулярно использовали силосные бурты: огромные стога скошенного сена, которые для защиты от дождя закрывали пластиковой пленкой, а сверху укладывали старые покрышки, чтобы пленку не унес ветер. Эти покрышки взялись не из силосной ямы, они валялись по всей ферме, оказывались в каждом углу, но теперь последние из них стояли в сарае, дожидаясь очереди отправиться на свалку. – Поверить не могу, что это последний мусор. Кажется, в два часа.