Молодой коп подчинился и повторил вопрос. – Кто главный? Сестра Го почувствовала, как все глаза хора устремились на нее. – В этой церкви, – сказала она, – мы здороваемся перед тем, как излагать свои дела. Коп поднял голубой сложенный листок. – Я офицер Данн. У нас тут ордер на Телониуса Эллиса. – Кого-кого? – Телониуса Эллиса. – Здесь таких нет, – сказала сестра Го. Молодой коп посмотрел на хор за спиной сестры Го и спросил: – Кто-нибудь его знает? У нас тут ордер. – Ничего они не знают ни про какой ордер, – сказала сестра Го. – Я не с вами разговариваю, мисс. А с ними. – Как по мне, вы сами не определились, с кем пришли разговаривать, офицер. Сперва спрашиваете, кто главный, – я ответила. Потом, вместо того чтобы говорить со мной, отворачиваетесь и говорите с ними. Так с кем вы говорить пришли? Со мной или с ними? Или просто сами с собой? Ответил пожилой коп за его спиной: – Митч, проверь обстановку на улице, будь добр! – Да ведь мы уже, Катоха. – А ты еще разок. Молодой коп развернулся, резко сунул голубой ордер Катохе в ожидающую ладонь и исчез за дверью. Катоха дождался, пока дверь закроется, потом с извинением на лице обернулся к сестре Го. – Молодежь, – сказал он. – Знаю. – Я сержант Маллен из «семь-шесть». Называют меня сержантом Катохой. – Если вы не против вопроса, офицер, что это за имя такое – Катоха? – Как ни назови, только в печь не сажай. Сестра Го хихикнула. Чувствовалось в нем что-то поблескивающее, что-то теплое, что вихрилось и колыхалось, как клуб дыма с блестками. – Я сестра Го. А у вас есть имя, сэр? – Есть, но оно ни к чему. Катоха будет в самый раз. – Рядом был любитель кошек, или кто-то усатый, или кто-то желал вам девять жизней, раз уж родители назвали вас Котохой? – Однажды еще малым сосунком я наделал полный хеймес из картошки, вот бабушка меня так и прозвала. – Что такое «хеймес»? – Бардак. – Что ж, прозвище у вас тот еще хеймес. – Значит, и мне про вашу фамилию можно не смолчать? «Го», говорите? Духу моего здесь сейчас же не будет, если скажете, что по имени вы «Ого». Сестра Го услышала, как сзади кто-то хихикнул, и сама с трудом спрятала улыбку. Ничего не могла с собой поделать. Отчего-то в присутствии этого человека у нее внутри становилось легко. – Я вас уже где-то видела, офицер Катоха, – сказала она. – Просто Катоха. Вы могли видеть меня поблизости. Я вырос в четырех кварталах отсюда. Уже давным-давно. Работал следователем в Козе. – Ну что ж… может, тогда и видела. – Но то было двадцать лет назад. – Я здесь была и двадцать лет назад, – ответила она задумчиво. Потерла щеку, разглядывая Катоху, казалось, очень долго, потом ее глаза блеснули и на лице появилась лукавая улыбка. С улыбкой в ней проявилась неприкрытая, натуральная красота, заставшая Катоху врасплох. А эта женщина, подумал он, не промах. – Знаю, – сказала она. – На Девятой улице, рядом с парком. В старом баре. Ирландском. «Реттиген». Вот где я вас видела. Катоха покраснел. Несколько певчих заулыбались. Усмехнулись даже Кузины. – Не скрою, бывал там время от времени на деловых встречах, – сказал он с иронией, взяв себя в руки. – Если не секрет, скажите, вы и сами там выпивали? В то же время? Когда меня видели? – Обоже! – раздался приглушенный смешок от кого-то из хора. Слова прозвучали слитно, как две сложенные монетки: «обоже!» Становилось интересно. Хор рассмеялся. Теперь пришел черед сестры Го краснеть. – Я не шляюсь по барам, – торопливо ответила она. – У меня работа прямо напротив «Реттигена». – Работа? – По дому. Убираюсь в большом особняке. Работаю на одну семью уже четырнадцать лет. Если бы мне давали пять центов за каждую бутылку, что я подбирала по понедельникам на тротуаре у «Реттигена», я бы уже сколотила состояние. – Я свои бутылки пил внутри, – небрежно ответил Катоха. – Меня не волнует, где там ваши бутылки, – сказала сестра Го. – Мое дело – убирать. И неважно что. Грязь везде одинаковая. Катоха кивнул. – Но одну грязь счистить труднее, чем другую. – Ну, смотря о чем речь, – сказала она. Казалось, свет в зале меркнет, и Катоха ощутил некое сопротивление. Как и она. Катоха бросил взгляд на хор. – Можно переговорить наедине? – Конечно. – Может, в подвале? – Там слишком холодно, – сказала сестра Го. – Пусть они там репетируют. Там стоит пианино. Хор с облегчением поднялся и гуськом скрылся за задней дверью. Когда мимо проходила Нанетт, сестра Го поймала ее за запястье и тихо сказала: – Забери Толстопалого. Замечание было сделано вскользь, но Катоха заметил, каким взглядом обменялись прихожанки. Что-то это значило. Когда дверь закрылась, она повернулась к нему и спросила: – Так о чем мы с вами беседовали? – О грязи, – сказал Катоха. – Ах да. – Она снова села. Теперь он видел, что она не просто миленькая, а берет скорее тихой, нарастающей красотой. Высокая, средних лет, лицо еще не иссекли строгие морщины церковного народа, повидавшего слишком много и не совершавшего в связи с этим ничего, кроме молитв. Лицо было твердым и решительным, с гладкой молочно-коричневой кожей; густые волосы с проседью, ровно уложенные; изящная и гордая фигура в скромном платье с цветочным узором. Она сидела на скамье прямо; осанка под стать чопорной танцовщице балета, и в то же время из-за худых локтей, которые она свесила перед собой с поручня, из-за ленивого позвякивания ключей в руке и выражения, с каким она разглядывала белого копа, в ней чувствовались легкость и уверенность, которые слегка выбивали его из колеи. Потом она откинулась назад и уложила стройную коричневую руку на верхний край скамьи – движением грациозным и гибким. Двигается, подумал Катоха, что твоя газель. Внезапно он обнаружил, что с трудом собирает мысли в кучу. – Вы сказали, какую-то грязь счищать труднее другой, – сказала она. – Ну, такая у меня работа, офицер. Я, видите ли, горничная. Работаю с грязью. Гоняю грязь день-деньской. Грязь меня не любит. Не садится на место и не говорит: «Вот я прячусь. Приходи и убери меня». Приходится поискать, чтобы вычистить. Но я не обижаюсь на грязь за то, что она грязь. Как можно обижаться на что-то за то, что оно такое, какое есть. Из-за грязи я сама такая, какая есть. Каждый раз, когда я избавляю от нее мир, то делаю его для кого-то чуточку лучше. Так и у вас. Те, кого вы ищете, всякие мерзавцы, они не говорят: «Вот он я. Арестуй меня». Большинство приходится искать, вычищать так или иначе с улиц. Вы несете правосудие, а от этого мир для кого-то становится чуточку лучше. В каком-то смысле у нас с вами одна работа. Мы убираем грязь. Подчищаем за людьми. Собираем чужой мусор, хоть, наверное, и нехорошо звать того, кто живет неправильно, проблемой, или мусором… или грязью. Катоха поймал себя на том, что улыбается. – Да вам в адвокаты надо, – сказал он. Сестра поморщилась, взглянула исподлобья.