– Лучше молиться за спасение души врага, чем за ее страдания, – сказала она, – но все равно расскажи поподробнее, – и разрешила ему проводить ее до самого метро, рассказывая о магических ритуалах. В третий раз он «случайно» проходил через ее корпус – корпус 17, у квартиры на третьем этаже в добрых пятнадцати минутах от его жилья в корпусе 9, – теплым вечером, и из окна верхней квартиры доносилась «You Send Me» Сэма Кука. Пришел он с тарелкой гаитянского mayi moulen ak sòs pwa, poul an sòs – кукурузы с фасолевой подливой и курицей. Постучался в дверь с тарелкой и куклой, которую перед этим разорвал надвое. «Сделаю из нее подушку», – объяснил он, затем вручил тарелку и пригласил в кино. Бам-Бам отказалась. – Я христианка и далека от мирского, – сказала она твердо. – Но завтра утром я иду в Пять Концов. Нам нужны складные стулья. И церковь Горная Скиния одалживает их нам. – Я думал, Скиния и Пять Концов враждуют, – сказал Доминик. – Мы христиане, мистер Лефлер. Они слишком громко играют музыку и, преисполняясь Святым Духом, падают, говорят на языках и все такое прочее, – мы таким не занимаемся. Но в Книге Евреев двенадцать-четырнадцать сказано: «Старайтесь иметь мир со всеми», – а значит, и с церковью Горной Скинии тоже. Плюс моя лучшая подруга Октавия служит там диаконисой, и все знают, что полиция хочет закрыть нашу церковь за укрывательство старого Пиджака, который помогал мне подключить стиральную машинку, хоть в жилконторе ее запрещают ставить. Горная Скиния нас поддерживает. Мы всегда ладили. Таким вот образом зрелище Доминика Лефлера, Бам-Бам, сестры Го и мисс Изи, прущих к боковой двери баптистской церкви Пяти Концов семнадцать складных стульев в старой почтовой тележке, в которой стопки громоздились на два метра в высоту, и предстало глазам сержанта Катохи Маллена, когда он повернул на патрульном «плимуте» к фасаду Пяти Концов спустя неделю после большого праздника в честь Супа. Сестра Го не заметила, как он подъехал. Она стояла к нему спиной. Он следил, как она откалывается от остальных и идет к задней части церкви, берет старую косилку, прислоненную к задней стене, и выходит в поле высокого бурьяна. Косилка была в форме клюшки для гольфа, и сестра Го взмахивала ею высоко над головой, выкашивая сорняки на своем пути. Если бы он подъехал к церкви три недели назад и завидел такое зрелище, сказал бы себе, что женщина похожа на сборщицу хлопка с какой-нибудь плантации. Но теперь он видел женщину, чья длинная спина напоминала ему море у утесов Мохера в округе Клэр – районе Ирландии, куда он однажды приезжал, – море, что нежно упирается в гористый берег. Выглядела она великолепно. Трое стулоносов у боковой двери заметили его первыми и проворно скрылись внутри, где один за другим снимали стулья и переносили в подвал, не говоря ни слова. Катоха припарковался, вылез из патрульной машины и прошел мимо боковой двери к сестре Го, работавшей в заросшем поле. Она увидела, как он приближается, а позади него искрится в гавани вода, и остановилась, облокотившись на косилку и подбоченясь. На ней было весеннее платье, расшитое азалиями, – не самая обычная одежда для садоводства, думал он, подходя. С другой стороны, она говорила, что родом из деревни, а женщины из деревни, как он знал по матери и бабушке, не одеваются на выход. Они одеваются и работают в том, что бог послал. Катоха зашел прямиком в сорняки. Когда приблизился к ней, она улыбнулась – маленькой улыбкой, таившей, надеялся он, хотя бы намек на радость от встречи, – потом кивнула на патрульную машину, где на пассажирском сиденье остался его молодой напарник Митч. – Почему он не идет? – спросила она. – Тебя боится, – ответил он. – Мы здесь не кусаемся. – Это ты ему скажи. В прошлый раз ты его до чертиков напугала. Она рассмеялась. – Нам здесь полагается иметь дело с Иисусом, а не чертями. – Если подумать, он был просто ангелом, пока ты на него не притопнула и не послала в противоположном направлении. При виде того как на очаровательном коричневом лице заиграл смех и как сосредоточились на нем ее глаза, пока она стояла в платье с азалиями на заросшем дворе, залитом солнцем, он снова почувствовал себя легко. В этот миг он осознал, что весь тридцатидвухлетний опыт в полиции Нью-Йорка и вся профессиональная подготовка в мире бессильны, когда улыбка того, кто вдруг стал тебе небезразличен, находит бантик на ленточке вокруг твоего сердца и тянет за кончик. Он задался вопросом, когда в последний раз испытывал это чувство – и испытывал ли вообще. Хоть убей, не вспоминалось. Стоя по колено в сорняках за старой церковью чернокожих, мимо которой последние два десятка лет проезжал сотню раз, даже не удостоив взглядом, Маллен задавался вопросом, влюблялся ли он хоть когда-нибудь – или любовь, как выражалась его бабушка, есть открытие какого-то волшебства? Он обожал сказки, которые она читала ему в детстве: о королях, странствующих девах, потерпевших крушение мореходах и сраженных во имя любви чудовищах. «Место солнца знает кто?»[37] Это из стиха, который она любила. Может, из Йейтса? Он заметил, как сестра Го на него смотрит, и понял, что она уже давно ждет, когда он что-нибудь скажет. – Кажется, Митч потерял интерес к этому делу, – выдавил он. – Кто? – Митч. Второй офицер. Мой напарник. – Ну и хорошо. Я тоже, – сказала она. Перенесла косилку на другую сторону и снова оперлась, выставив одно гладкое бедро. – Или стараюсь. Как ни крути, жизнь идет своим чередом. Сами посмотрите на эти заросли. – Часто этим занимаетесь? Она улыбнулась. – Недостаточно. Их косишь. Они опять вырастают. Опять косишь. Опять вырастают. Такая у них цель. Расти. У всего в этом мире под божьим солнцем есть цель. Все хочет жить. Да и все заслуживает жить. – Если все заслуживает жить, зачем убивать сорняк? Она усмехнулась. Ей нравились такие разговоры. И как у него получалось вытягивать из нее бессмысленную болтовню? Ее беседы с мужем – те короткие, что вообще были, – состояли из натужных, сухих, будничных бурчаний насчет оплаты счетов, церковных дел, состояния трех взрослых детей, которые, к счастью, переселились из Коз-Хаусес подальше. В свои сорок восемь она часто просыпалась с таким чувством, будто ей больше незачем жить, не считая церкви и своих детей. Ей было семнадцать, когда она вышла за мужчину на двенадцать лет старше ее. Казалось, он полон стремлений, но выяснилось, что их нет, не считая любви к футболу и умения притворяться кем-то, кем он не являлся, притворяться, будто чувствует то, что не чувствует, сводить все к шутке, когда что-нибудь не удается, и – то же можно сказать о слишком многих ее знакомых мужчинах – грезить о встрече с какой-нибудь молодой красоткой из хора, желательно в три ночи, на скамье. Не сказать, чтобы она ненавидела своего мужа. Она его попросту не знала. – Ну, я бы могла дать сорнякам расти и дальше, – сказала она. – Но я не из тех, кто знает достаточно про то, как быть должно или не должно, чтобы оставлять как есть то, цель чего мне непонятна. Моя личная цель – сделать все, чтобы эта церковь простояла открытой подольше и могла спасти хоть кого-нибудь. Дальше этого я не думаю. Будь я человек начитанный, какой может высказать свои мысли не в три слова, а в тридцать четыре, я бы, может, и знала ответ на твой вопрос. Но я женщина простая, офицер. Эти сорняки – напасть для нашего молитвенного дома, вот я их и кошу. Мне они и действительно вреда не делают. Для меня они неприглядны, зато приглядны для Господа. И все-таки я их кошу. Видать, я такая же, как многие. Часто сама не знаю, что творю. Порой кажется, я так мало знаю, что и шнурки завязать не сумею. – Если не справляетесь, – сказал он с огоньком в глазах, – я могу завязать за вас. От фразочки, сказанной с напевностью ирландского акцента, сестра зарделась и тут же заметила, что на пороге церкви стоит мисс Изи и смотрит в их сторону. – Что вас сюда привело? – быстро спросила сестра Го. Снова глянула на мисс Изи, которую, к счастью, позвал из подвала Доминик. – Только лучше поскорей. Моя подруга Изи, – она кивнула на ее спину, – что называется, ходячие новости. – Сплетница? – Я бы не назвала это сплетнями. В нашем районе все знают о чужих делах, так зачем выдумывать клички? Это новости, как их ни назови. Катоха кивнул и вздохнул. – Потому-то я и приехал. У меня есть кое-какие… – Неужели? – Мы арестовали одного молодчика. По имени Эрл. Мы знаем, что ты его знаешь. Ее улыбка пропала. – Откуда? – Мы вас видели. Мы… один из наших… проследил за вами. После потасовки во дворе на прошлой неделе. – То есть после праздника в честь Супа? – Как это ни назови, к тебе – э-э, без моего ведома – приставили человека. Он видел, как вы и огромный здоровяк выносите Эрла из жилпроекта на станцию Сильвер-стрит. Видел, что там произошло, как вы закрыли турникеты, потолковали с Эрлом по душам и отправили своей дорогой. Мне жаль, но это нарушение транспортных норм. Причем немаленькое – закрыть целую станцию метро. Сестра Го, вспомнив Кельвина в будке, почувствовала, как кровь приливает к ее лицу. – Это все я придумала. Это я вынудила Кельвина. Всего-то на десять минуток. Пока поезд не подошел. Не хочу, чтобы его уволили с работы по моей глупости. – Что вы планировали? – Я не собиралась бросать его на рельсы, если ты об этом. – А что собирались делать? – Я хотела, чтобы он скрылся из Коза, и спровадила. Можете вернуться с этим в участок или передать судье. Или я сама скажу судье. Этот тип кого-то выслеживал. Скорее всего, Пиджака. За этим сюда и приехал. Мне сказали, что его видели в Козе не в первый раз. Мы хотели его шугануть. – Почему не заявили в полицию? Она фыркнула. – Приходить на праздник во дворе – не преступление. Кто-то бросил бутылку и по случайности угодил ему в голову. Я говорю только то, что угодно Богу. Правду. Так все и было. Когда он пришел в себя, был как в тумане. По воле Божьей эта штуковина его не прибила, только лишила сознания. Я так решила, что, опамятовавшись, он начнет махать кулаками. Вот и попросила Супа отнести его на станцию, а Кельвину сказала закрыть турникеты до первого поезда. Я не хотела, чтобы кто-нибудь пострадал. Больше ничего не было. – Это называется самосуд. – Называй как угодно. Что сделано, то сделано. – Надо было вызвать нас. – Зачем звать полицию всякий раз, как мы закатываем простой праздник? Вы за нами не приглядываете. Вы за нами надзираете. Что-то я не вижу, чтоб вы стояли над душой у белых в Парк-Слоупе, когда они проводят свои районные праздники. Мы просто радовались за беднягу Супа, который сел в тюрьму мальчиком, а вышел мужчиной. И ого-го каким мужчиной, я бы сказала. Где ему теперь искать работу, с его-то размерами? Суп и мухи не обидит. Знаете, когда он был крошкой, он боялся выходить из дома. Целыми днями сидел в четырех стенах и смотрел телевизор. «Капитана Кенгуру», «Мистера Роджерса» и тому подобное. – Передачи для детишек? – Смотрел их с самого детства. Теперь он мусульманин. Можете себе представить? Трудились мы здесь над ним, трудились… – Она кивнула на церковь, потом пожала плечами. – Что ж… главное, чтобы так или иначе в его жизни был Бог. – Она оттолкнулась от косилки и рассеянно скосила пару стеблей на растресканной сухой почве у своих ног. – Итак, три человека: вы, любитель передач для детишек и мужик из будки – перекрыли станцию, – сказал Катоха. Сестра Го бросила срезать сорняки и посмотрела на него – выражение ее лица стало слегка рассерженным, с каким она встретила его в первый раз. Она заметила, как его взгляд спрятался и метнулся к земле. Не стыд ли она видела в глазах? И не поймешь. – Я закрыла станцию. Я одна. Катоха снял фуражку, вытер лоб рукавом и вернул ее на голову. Сестра Го пристально следила за ним. Каждое движение, по ее наблюдению, выдавало человека, который пытается обуздать чувства. Он не выглядел рассерженным. Или даже разочарованным. Скорее он словно обрек себя на какую-то немую печаль, которая притягивала ее, вопреки воле сестры Го, ибо ту печаль сестра Го знала не понаслышке. Ее слегка тревожила эта общность, но в то же время дико и почти устрашающе будоражила. Она и позабыла такое чувство. После тридцати одного года в браке, из которых пять последних были немым страданием с нечастыми проблесками крошечной, почти незаметной, бесполезной приязни, она почувствовала, как встряхнулась и пробудилась какая-то ее частица, считавшаяся давно погибшей. – Станцию? Про станцию я знать не хочу, – сказал он. – И участок не хочет. И транспортное управление. Об этом я позаботился. Но этого типа Эрла мы арестовали – я арестовал, – и об этом уже следует знать тебе. – Почему? – Он… подозреваемый. – Как и многие. – Ладно. Он не просто подозреваемый. Он не торчок. Он, что называется, костолом. И притом умный. Вышибает тут и там зубы. Но сейчас он не проблема. Волноваться нечего. У нас на него заведено дело. Мы с ним работаем – или это он работает с нами. Это все, что я могу тебе сообщить. Это между нами. Так что можете больше не волноваться, что он вернется. Но вот тот, на кого он работает. Его мы не взяли, и о нем волноваться стоит. – При чем тут Пиджак? – Сколько мне еще повторять? Этот ваш разжег что-то крупное. Я не знаю, хотел ли он этого. Более того, я уверен, что ничего он не хотел. Но теперь ему предстоит расхлебывать. Назревает нарковойна. Вам в церкви или этому вашему не захочется оказаться в ее гуще. Эти наркобароны – другой породы. Они не играют по правилам, как старые бандиты. Не пожимают руки, нет негласных уговоров или послаблений. Под угрозой все. Нет ничего святого. На кону слишком большие деньги. – При чем тут мы? – Я уже говорил. Сдайте этого вашего и не высовывайтесь. Держитесь тихо. Мы его защитим. Сестре Го стало жарко. Она взглянула на небо, прищурилась, потом подняла длинную, красивую коричневую руку, чтобы прикрыть глаза, и всмотрелась в Катоху.