– Я тут сейчас растаю. Можем зайти в тенек? А показалось, будто она пригласила его на пляж, или купаться, или расслабиться в библиотеке с прохладным кондиционером, посидеть да почитать ирландские стихи – его любимые, простенькие, «Символы Айри» или «Дневники Хамфри», которые любила и читала ему бабушка. Она прошла мимо него, пробрела через сорняки за здание церкви, скрывшись из виду за боковой дверью, где разгружали стулья Доминик, Бам-Бам и мисс Изи. Он следовал за ней, разглядывая статную фигуру под платьем. В тени старой постройки – здания из шлакоблока на фундаменте из красных кирпичей – она прислонилась спиной к стене под выцветшим изображением распростершего руки Иисуса, выставила ногу, обнажив золотисто-коричневое колено. Он стоял лицом к ней, на самой кромке тени, сцепив перед собой руки, потирая друг о друга большие пальцы и стараясь не глазеть. От всего, что она делала, осознал Катоха, от каждого ее движения – нежных изгибов шеи и губ, от того, как она оперлась о стену и отирала лоб длинной рукой с нежной, шелковой плавностью, – ему хотелось упасть на колени. – Найти Пиджака нетрудно, – сказала она. – Он болтается по округе. Хотите его забрать – вперед. Это ничего не изменит. Димс по-прежнему торгует своей отравой у флагштока каждый полдень, как по часам. Сколько я знаю, он и пальцем не шевельнул, чтобы потревожить старого Пиджака. Больше того, нынче он вежливей, чем раньше. Говорят, он малость изменился. Теперь не продает бабушкам или детям. Конечно, это мало что меняет, раз им достаточно пройти каких-то пять кварталов до Вотч-Хаусес и найти все, что захочется. Кое-кто посылает за наркотиками собственных детей. Представляешь? Посылать ребенка девяти-десяти лет от роду покупать наркотики. Никогда наш район не скатывался так низко. Где же мы оплошали? Она казалась такой грустной – Катохе потребовались все силы, чтобы прямо там, в тени за церковью, под грустным взглядом нарисованного Иисуса, не обнять ее за талию и не сказать: «Все хорошо. Я с тобой». Но сказал он только: – Я говорю как друг. Ты – все вы – должны отступить и не мешать нам заниматься своей работой. – Тогда арестуйте Димса. Вам же станет проще. – Сегодня арестуем его – завтра на его месте будет еще десяток парней. Арестуем десяток – придет другой десяток. Знаешь почему? Их выпустят под залог. Тот же самый мужик, который прислал на ваш праздник этого Эрла. Мы здесь говорим о целой организации. Тот, кто разыскивает вашего Пиджака, состоит в синдикате. Знаешь, что это значит? Организованная преступность. Вот почему она организованная. У таких людей законный бизнес идет вперемешку с незаконным. Это не просто один человек. Это бизнесмен. У него есть работники. Он руководит фабрикой. Наркотики, которые продаются у вас под флагштоком, не приезжают упакованными. В эту страну прибывает сырье. Его еще надо подготовить и упаковать, прямо как аспирин или газировку на продажу в магазинах. Его предприятие раскинулось от Квинса до Джорджии. У него на пути лучше не стоять. – А вам хочется? – Полиции? Нам? Да. – Ну, вы неправильно нас поняли, – сказала она кратко. – Нам нужны только деньги Рождественского клуба. Он рассмеялся. – Да о чем ты? Ты встаешь на пути у крупного бруклинского наркобизнеса и отправляешь боевика наркокороля домой на метро с шишкой на черепе размером с Филадельфию. Угрожаешь тому же боевику, заявив, что знаешь его покойного отца-священника. И все ради денег церковного клуба? – Он сам напрашивался на неприятности, – рассердилась она. – А в церковной кассе лежат немалые деньги. Никто не знает сколько. – Сколько бы ни было, рисковать шкурой ради них не стоит. Вы не представляете, с чем связались! – Ты здесь не живешь, – ответила она с горечью. – Я знаю всю семью Димса. Его дедушка, мистер Луис, был тяжелым человеком. Но и жизнь здесь тяжелая. Он приехал в Нью-Йорк из Кентукки с десятью центами в кармане. Сорок лет мыл и оттирал полы в офисах, пока не помер. А потом скончалась его жена. Его дочь много лет молилась в этой самой церкви каждое воскресенье. Между нами говоря, она пьет как лошадь и гроша не стоит. А вот ее сын Димс, внук мистер Луиса, – он был в этой семье жемчужиной. Имел перспективы. Мальчишка бросал мяч лучше всех в округе. Уже благодаря этому у него появился шанс выбраться отсюда. Теперь он либо умрет, либо попадет в тюрьму, что примерно одно и то же. Как только Димс выйдет из тюрьмы, если еще до этого доживет, он станет хуже, чем до отсидки. И еще не раз в нее вернется. Это в ваши рапорты и ордера не укладывается, правда? Когда газета кропает статейки о том, что цветные и латиносы носятся по Бруклину, точно стая обезьян на деревьях, ничего такого туда не попадает, правда же? – Мне-то на мозги капать не надо. Об ирландцев точно так же ноги вытирали. – Мы сейчас не о них. – Нет, не о них. Ты говорила о церковных деньгах. А они тут совершенно ни при чем, – сказал Катоха. – Они при всем. Эти деньги Рождественского клуба – единственное, что осталось в нашей власти. Мы не можем помешать наркодилерам продавать отраву перед нашим домом. Или помешать городу отправлять наших детей в паршивые школы. Мы не можем помешать людям вешать на нас всех собак за беды Нью-Йорка или помешать армии призывать наших сыновей во Вьетнам после того, как Вьетконг подрезал ногти на ногах белым солдатам. Но пенни и центы, которые мы скопили ради десяти минуток любви нашим детям на Рождество, – они все еще в нашей власти. Что в этом плохого? Она обвела рукой заросший пустырь, ближайшие дома, старый вагон Слона в соседнем квартале, а за ним – гавань и статую Свободы в дневном мареве. – Оглянись. Разве это нормально? Тебе это кажется нормальным? Катоха вздохнул через зубы. Спросил себя, как можно жить в этой дыре и оставаться такой наивной. – В мире вообще нет ничего нормального, – сказал он. – Не понимаю, как ты на что-то надеешься. От замечания ее гнев сдулся, как воздушный шарик, и лицо смягчилось. Она оглядела его с любопытством, потом вытерла уголок глаза тыльной стороной ладони и переместила вес на другую ногу. – Зачем ты здесь? – спросила она. – Из-за дела. – Нет. Именно здесь. Проповедуют внутри. По воскресеньям. А не на задворках. Тебе нужно внутрь. Он пожал плечами. – Мне твоих проповедей хватает, – сказал он. – Последняя особенно славная. Мне нравится, как ты разбушевалась. Теперь она нахмурилась. – Тебе смешно? – Вовсе нет, – ответил он. – Прослужи ты с мое, мыслила бы так же, как я. Мы с тобой одинаковы. У нас же одна работа, помнишь? Мы убираем то, что больше никто не хочет убирать. Грязь. Вот наша работа. Мы убираем за другими людьми. Она горько улыбнулась, и вновь маска, которая ей так шла, – жесткой дамы, которая глядела с нескрываемым нетерпеливым безразличием и с которой он впервые столкнулся в церкви неделю назад, – упала, раскрывая ранимую, одинокую душу. «Она такая же, как я, – подумал он изумленно. – Такая же потерянная». Он с трудом взял себя в руки и выпалил: – Ты спрашивала, почему я здесь на самом деле. Я скажу. Прежде всего я знаю, что здесь ваш дьякон. Он умеет скрываться. Но мы его все равно найдем. – Ну и ищите. – Дело в том, что мы действуем мягко, стараемся не тревожить людей. Но местные не идут навстречу. Когда мы спрашиваем, они отвечают: «только что был здесь», или «только что ушел», или «он вроде как в Бронксе». Его покрывают. Но ты должна кое-что понимать. И можешь донести это до остальных… Он придвинулся. Она поняла, что морщины на его лице появились из-за переживания и тревоги. – Тот, кому нужен ваш Пиджак, послал за человеком не из города. Очень опасным. У меня нет о нем никаких сведений, не считая имени. Гарольд или Дин. Фамилия неизвестна. То ли Гарольд. То ли Дин. Не знаю. Как бы его ни звали, он человек лютый. Не то что оболтус, которого вы спровадили. – Гарольд Дин. – Так точно. Гарольд Дин. – Мне предупредить людей? – На вашем месте я бы держался подальше от флагштока. – Он ведь наш! Каждое утро там сходится не меньше тридцати человек. Даже Димс нас там не трогает. – Сходитесь в другом месте. – Нет другого места. Отдадим флагшток – и тогда всё. Останемся пленниками в собственных домах. – Ты не поняла. Теперь под ударом не только ваш дьякон. Я читал рапорт. Этот самый Гарольд Дин… Она молча на него уставилась, и он осекся. Ему хотелось сказать: «Он убийца, и я не хочу, чтобы вы ему подвернулись под руку». Но он не знал, как она отреагирует. Даже не знал, как выглядит этот Гарольд Дин. Никакой информации, не считая рапорта ФБР без фотографии – только описание в самых общих чертах, что это негр, что он «вооружен и чрезвычайно опасен». Катохе хотелось сказать: «Я переживаю за тебя», – но он не представлял, как это сделать. Да и было это уже и не к чему, потому что она опять разозлилась, темные глаза горели, красивые ноздри раздулись. И тогда Катоха сказал просто: – Он опасен. – В этом мире ничто не опасно, пока так не скажут белые, – ответила она плоско. – Тут опасно. Там опасно. Вы уж можете не учить людей в этом районе, что опасно, а что нет. Можете не учить, каков мир. Он ответил ей слабой печальной улыбкой и покачал головой. Ну вот, пожалуйста. – «Мы»? – сказал он. Он отшагнул, вышел из тени церкви и повернулся к полицейской машине. Еще одной мечте конец. Много их у него было. Наверное, он даже рад. Слез с крючка. Ответственность, волшебство, о которых рассказывала бабушка, оказались слишком тяжкими для него. Любовь – настоящая любовь – не для всех. Он медленно прошел вдоль церкви, касаясь правой рукой задней стены, медленной, неуверенной походкой того, кто только что видел, как рухнуло здание. Сестра Го следила, как он бредет прочь, и ее сердце скакнуло в пятки. Что-то кольнуло. Она ничего не могла с собой поделать. – Я не о тебе лично, – крикнула она вслед. Он остановился, но не обернулся. – Я надеялся принести новости получше, – сказал он. – О деле. Она потупила глаза и пнула одинокий сорняк. Поднять взгляд оказалось слишком страшно. Хотелось, чтобы он ушел. А то сейчас было чересчур. Хотелось, чтобы он остался. А то сейчас было мало. Ее чувства были как две большие волны, столкнувшиеся друг с другом. Она не помнила, чтобы когда-нибудь находилась в таком состоянии. Наконец она подняла взгляд. Он дошел до угла и уже собирался свернуть к патрульной машине, где дожидались его напарник, мисс Изи, Бам-Бам и Доминик – все из того дурацкого мира, где его никогда не увидят как следует. Все слепы – никто не видит человека за формой, за кожей. Сестре Го и самой было невдомек, почему она видела человека внутри, а другие – нет. Она уже раздумывала об этом, когда он в первый раз уехал из церкви, и пришла к выводу, что они с этим полицейским не похожи ничем, что бы она сама ни наговорила при первой встрече. Она убирала грязь. Он ловил злодеев. Она – уборщица. Он – коп. В любви каждый из них уже связан с кем-то другим. Но зато они оба еще ни разу не ощущали этот не поддающийся описанию дух, это особое чувство, эту особенную песню. Тут она не сомневалась. Глядя, как медленно удаляется его спина, она увидела свое будущее и его – и знала, что еще будет себя казнить, если хотя бы не попытается открыть конверт и прочесть вести, что ждут в письме. Сколько раз она уже так делала – глотала гордость ради машины, дома, брака, школы для детей, ради матери, церкви? И ради чего? «А как же мое сердце, Господи? Сколько мне осталось лет?» Он был на углу церкви, когда она окликнула: – Возвращайся, когда у тебя будут еще новости. Он остановился. Не обернулся, а ответил через плечо: – Новости будут только плохие. Сестра Го видела его профиль – и он был прекрасен, в обрамлении статуи Свободы и гавани, и чайки парили над его головой и вдали. А раз он не выказал нежелания возвращаться, ее сердце вновь отрастило крылышки. – Даже если плохие, – сказала она, – будет и хотя бы одна хорошая – их принесешь ты. Она видела, как его плечи слегка расслабились. Он прислонился к стене и дал сердцу успокоиться. Он боялся, что если сейчас обернется, то выражение лица все выдаст и он причинит им обоим больше неприятностей, чем стоило. Но к тому же впервые за свои пятьдесят девять лет, несмотря на все прочитанные стихи и чудесные ирландские сказки, которые отлетали у него от зубов, даже если разбудить посреди ночи, – сказки, полные лирики, рифм, надежды, смеха, радости и боли, завернутых, будто рождественские подарки, – он внезапно, необъяснимо не мог найти слов, чтобы выразить все чувства.