– Потом я первым же делом куплю себе квартиру. На Манхэттене. – Круто, – сказала она. Он положил ей руку на плечо. Она ее сняла. – Я не такая, – сказала она. Он хмыкнул, слегка пристыженно, помня, что Шапка при девятимиллиметровом «дэвисе» стоит в десяти метрах от них, прикрывает им спины. – А какая ты? – Ну, не такая. Пока. Я тебя плохо знаю. – За этим мы сюда и пришли, детка. Она рассмеялась. – Сколько тебе лет? – спросила она. – Слышь, мы не будем тут тереться, как подростки, если ты об этом. Не при нем же. – Он кивнул на Шапку. – Мы пришли просто полюбоваться водой, оттянуться, поболтать. – Ладно. Но мне просто кое-что нужно. Просто хочется… ну знаешь. Ты же не попросишь платить натурой? Он был разочарован. – Слышь, не нужна мне твоя натура. Не сейчас. Хочешь вмазаться – так и скажи. – Забей, – сказала она. Покачала головой из стороны в сторону, словно о чем-то раздумывала, потом добавила: – Ну… может, я бы и хотела попробовать на вкус. Он обжег ее взглядом. – Ты же вроде говорила, что не подсела. – Я не про ширево. Я про тебя! – Она похлопала его по штанам рядом с ширинкой. Он усмехнулся. И вновь промелькнуло ощущение внезапной тревоги, которое разрослось бы дальше, если бы позади не раздался смех Шапки: – Димс, твою мать, ты зацени! Он обернулся. Шапка, в пяти метрах, стоял рядом со стариной Сосиской – подумать только, – в доску пьяным и без своей дурацкой шляпы. А одет Сосиска был в облачение судьи – вплоть до куртки, кепки и нагрудного протектора, с защитной маской в руке. Он неловко покачивался, совсем готовенький. Димс вскочил на ноги и подошел к ним. – Ты что здесь делаешь, Сосиска? – спросил он, посмеиваясь. – Нажрался? Еще ведь не Хэллоуин. – Он чувствовал перегар. Сосиска был в нулину – того и гляди, упадет. Димсу даже стало его почти что жалко. Сосиска был в хлам пьян. – Это не моя идея. – Он еле ворочал языком. – Но раз уж ты… ну… Мне сказали, если ты увидишь этот вот костюм судьи, то все поймешь. – Ты о чем? – спросил Димс. В голове зарождалась идея. Он глянул на Шапку, который все еще покатывался со смеху, и на подошедшую Филлис. Показал в сторону парка, в нескольких кварталах от них. – Бейсбольное поле – это туда, Сосиска, – сказал он. – Можно недолго поговорить с тобой наедине? – спросил Сосиска. Вот теперь Димс почуял подставу. Огляделся. В доках было пусто, не считая Шапки, новенькой Филлис и Сосиски. Позади них стояла темной пустая лакокрасочная фабрика. Сосиска, несмотря на опьянение, нервничал и тяжело дышал. – Завтра приходи. Когда проспишься. Я тут занят. – Это ненадолго, мистер Димс. – Не надо мне теперь «мистер Димс», козел. Слышу я, как вы обо мне говорите под флагштоком. Думаешь, я в носу ковыряю, пока ты втихую водишь к себе Пиджака? Если бы не мой дедуля, я бы выбил тебе зубы уже две недели назад. Тебе вместе с Пиджачком. Два старых гондона, наломали дров… – Обожди, сынок. Мне надо кое-что сказать. Это важно. – Ну так открывай говорилку. Валяй. Сосиска был в ужасе. Глянул на Филлис, на Шапку, снова на Димса. – Я же говорю, Димс, надо поговорить наедине. Как мужчина с мужчиной. Это про Пиджака… – В жопу Пиджака, – сказал Димс. – Он хочет сказать тебе что-то важное! – настаивал Сосиска. – Наедине. – В жопу его! Катись отсюда на хрен! – Прояви уважение к старику, а? Что я-то тебе сделал? Димс быстро соображал, пробегая в уме по списку. Его бригада – у флагштока. Чинк – на месте. Тряпка – на месте. На крышах – пацаны под началом Палки. Шапка здесь с ним, при стволе. Он и сам при стволе. Лампочка… ну, на своем месте, где подальше, не угроза, с ним разберутся позже. Он бросил взгляд на Филлис, которая отряхивала свой очаровательный зад. Она шагнула к пустой фабрике. – Я ненадолго, – сказала она. – Вы говорите пока. – Да не, останься. – Тебе лучше отойти, – сказал ей Сосиска. – К ней-то не лезь, Сосиска! – Только на минутку, Димс. Пожалуйста. Удели минутку наедине, а? Богом прошу, парень! Всего минутку! Уже вконец разъяренный, Димс понизил голос: – Переходи к делу живо, а то я тебе все коронки повыбиваю. – Ладно, – промямлил Сосиска. Посмотрел на Филлис, потом сказал: – Сестра Го… помнишь ее? – Говори уже, сволочь! – Ну ладно! – Сосиска прочистил горло, пьяно пошатнулся, пытаясь держать себя в руках. – Сегодня Сестра Го заходила в котельную, пока мы с Пиджачком… ну знаешь, выпивали. Она сказала, копы задают много вопросов. От одного она кое-что услышала и передала Пиджаку. Он хочет, чтобы ты об этом узнал. – Что за «кое-что»? – Кто-то хочет тебя грохнуть, Димс. Сильно хочет. – Расскажи, чего я не знаю, старикан. – Кто-то по имени Гарольд Дин. Димс цыкнул и обернулся к Шапке. – Шапка, тащи его отсюда на хер. – Он обернулся и внезапно краем глаза засек движение справа. Девушка. Она отступила от него и одним плавным движением скользнула рукой в кожаную куртку, достала короткоствольный смит-вессон 38-го, навела на Шапку и спустила курок. Шапка это заметил и дернулся за пушкой, но не успел. Она завалила его, повернулась к Сосиске, который пятился, и всадила пулю в грудь, отбросив на настил. Затем взяла на мушку Димса. Димс, стоя на краю причала, скакнул спиной в гавань, как только увидел, как подмигнул смит-вессон. Ударившись о поверхность, почувствовал, как горит ухо, еще не зажившее после выстрела Пиджака, затем его окружили холодные воды Ист-ривер, затем в левой руке взорвалась боль, боль окрасила все тело, которое словно разрывалось на части. Он не сомневался, что остался без левой руки. Как и большинство детей из Коз-Хаусес, Димс не умел плавать. Избегал грязной гавани и бассейна в жилпроекте, куда ходили в основном белые жители окружающего района и который сторожили копы, гонявшие детишек жилпроекта. Теперь, в реке, он без толку трепыхался и отчаянно тянулся правой рукой в никуда. Наглотавшись воды, он вдруг услышал где-то рядом плеск от чьего-то падения и подумал: «Вот блин, эта сука прыгнула за мной». Тут он снова погрузился под воду и там, во тьме, впервые с самого детства поймал себя на том, что взывает к Богу, просит о помощи, молит: «Пожалуйста, спаси, – глотая еще больше воды и паникуя. – Спаси меня, Господи, и если я не утону… Господи, спаси меня, пожалуйста». Каждый урок воскресной школы, каждая произнесенная за жизнь молитва, каждая боль в его недолгой жизни, каждое причиненное им страдание, что засело в зобу и царапало совесть, вроде жвачки, приклеенной в детстве под скамьей в баптисткой церкви Пяти Концов, как будто взметнулись вихрем, собравшись ожерельем и сжимая горло. Он чувствовал, как течение схватило за ноги, подкинуло к поверхности, где он отчаянно хватанул воздух, потом снова зацепило и уволокло вниз – в этот раз до конца. Он не мог сопротивляться. Чувствовал, как его нежно затягивает течение, и внезапно выдохся и перестал бороться. Почувствовал, как из ног уходят силы, почувствовал, как подступает чернота. Потом его что-то схватило за куртку и вытащило на воздух. Потянуло назад, кинуло спиной к деревянной свае и там прижало, крепко приперев сильной рукой. Кто бы его ни держал, он сам выбился из дыхания. Тут Димс услышал хриплый шепот: «Ш-ш-ш». В кромешной тьме он не видел ни зги. Левое плечо горело так скверно, словно его окунули в кислоту. В голове помутнело, по левому предплечью сочилась теплая кровь. Затем прижавшая его хватка на миг ослабла, чтобы перехватить и втянуть под дощатый причал, ближе к берегу. Он чувствовал, как коснулся ногами каменистой почвы. Теперь вода была по шею. Тот, кто его держал, стоял. Димс попытался встать и сам, но не мог пошевелить ногами. – Господи, – проклокотал он. Ладонь быстро зажала ему рот, к его лицу придвинулось чужое, заговорив где-то над плечом. – Цыц, – произнес голос. Даже в воде, среди вони доков, рыбы и реки, Димс учуял перегар. И запах человека. Знакомая вонь старого учителя воскресной школы, который когда-то брал его, ревущего клопа с мокрыми штанами, на колени у теплой дровяной плиты в церкви Пяти Концов, потому что мать напивалась в лежку, не могла подняться в воскресенье в церковь и посылала его одного в провонявшей мочой одежде, зная, что старый пропитой школьный учитель и его добрая жена Хетти обуют и оденут сына в штаны, рубашку и нижнее белье, когда-то ношенные их слепым сыном Толстопалым, зная, что Хетти каждое божье воскресенье втайне относит грязную одежду Димса к себе домой в сумке – которую брала в церковь исключительно ради этой цели, – вместе с кассой Рождественского клуба, куда старая пара каждую неделю исправно бросала пятьдесят центов – двадцать пять за Димса и двадцать пять за собственного сына. Потом Хетти постирает тряпье Димса и вернет домой матери в бумажном пакете вместе с долькой торта, или пирога, или жареной рыбкой для детей. Истинная христианская доброта. Настоящая христианская любовь. Суровая любовь суровой женщины в суровом мире. Ее – и ее мужа, закоренелого пьяницы, что годы спустя научит мальчишку бросать мяч на сто пятьдесят километров в час и целовать им внешний край домашней базы, чего не удавалось ни одному восемнадцатилетнему пацану в Бруклине. Пиджак прижимал Димса к свае, закинув старую голову наверх, прищуриваясь старыми глазами через щели пирса. Он пристально вслушивался, пока над головой не пробежали с топотом, отдающимся в причале, ноги девушки и не исчезли в направлении лакокрасочной фабрики и улицы. Когда стало тихо, не считая плеска лижущей сваи воды, хватка Пиджака ослабла, он развернул Димса и потащил к берегу, волок, как куклу, пока они не выбрались на камни. Там уложил на спину на песчаной полосе у камней и сам сел рядом без сил. Потом окликнул причал прямо над местом, где они сидели: – Сосиска, ты живой? С настила послышался булькающий ответ. – Вот жопа, – сказал Пиджак.