– Что такое началось-то, Пиджачок? Вопрос за шестьдесят четыре[40]? Сорок шесть мне было. – А мне пятьдесят один, – задумчиво сказал Пиджак. – Я приехал на три года раньше тебя, – сказал Руфус. – Больше того, я третий прихожанин Пяти Концов, кто перебрался сюда с Юга. Первым стал мой брат Ирвинг. Потом сестра Пол, ее дочурка Эди и ее муж. Потом я со своей покойной женушкой Клеми. Потом приехала Хетти. Сестра Пол уже жила здесь, когда приехали я, Клеми и Хетти. Ты – последний. – Дай-ка спрошу еще. Когда вы вместе затеяли строить Пять Концов, чем занималась Хетти? – Кроме того что сидела и тосковала по тебе? Ну, по будням работала у белых. По выходным рыла котлован церкви. В основном рыли я, Хетти да Эди. Сестра Пол с мужем – они помогали помаленьку. Особенно сестра Пол. Преподобный Чиксо, муж ее, рыть был не охотник. Потом пришел Итальянец со всеми своими. Позже и другие показались. Семья сестры Го. И родители Кузин. Но дело пошло именно с Итальянцем. С ним мы вздохнули свободно. Тогда Хетти и разбила огород позади церкви, теперь-то он зарос сорняками. Она мечтала о большом огороде. Говорила, ты приедешь и засадишь его всякой капустой, ямсом и даже особым цветком, который видно в темноте, уже и забыл, как его… Пиджак чувствовал, как к лицу подбирается стыд. – Луноцвет, – сказал он. – Точно-точно. Луноцвет. Конечно, ты сюда добирался еще три года. И приехал совсем разбитый. Плюс у кого есть время на огород? В Нью-Йорке ничего толком не вырастишь. Руфус все еще стоял над Пиджаком с бутербродом в руках. – Эта штука сейчас уши отрастит, Пиджачок. Ты будешь или нет? Пиджак покачал головой. Вернулся грохот молотов в голове. Вот бы он уже прекратился. Пиджак со вздохом уставился на бутылку «Кинг-Конга» на коленях. «Выпивка, – подумал он. – Я променял свой луноцвет на выпивку». Он взял крышечку с подлокотника. Аккуратно надел на бутылку, медленно завинтил до упора, потом снял бутылку с коленей и бережно переставил на пол. – Где, говоришь, живет сестра Пол? – спросил он. – В Бенсонхерсте. Рядом с больницей, где лежат Сосиска и Димс. Руфус примерился взглядом к «Кинг-Конгу». – Если не занято, то, чур, мое, – сказал он. Поднял бутылку, сделал долгий глоток, потом протянул Пиджаку. Но старик уже скрылся за дверью и был таков. 21. Новая грязь Катоха три раза проезжал мимо вагона Слона, оглядывая пустые подворотни и ближайшие улицы. И в качестве предосторожности, и чтобы предупредить о своем прибытии. Вечерело, а в такой час пешеходы на окраине Коз-Хаусес встречались редко. О дозорных беспокоиться не имело смысла. В былые деньки даже детишки, которые играли в стикбол в доках, бросали игру и посылали одного из своих, и новости о появлении копов разносились среди гангстеров с подпольными карточными играми и ростовщиков быстрее, чем по телефону. Сегодня дети не играли у облезлых безлюдных доков, заметил он, и, судя по всему, не играли уже давно. И все же не стоило заставать Слона врасплох, так что он все равно совершил свой ритуал, обогнув квартал три раза, прежде чем свернуть в док к вагону. Медленно подъехал, остановился у дверей вагона, не заглушая двигатель. Несколько минут сидел за рулем в ожидании. Он пришел один. Вариантов не было. Подозрения насчет младшего напарника Митча, лейтенанта из «семь-шесть», и капитана были слишком серьезными. Он не винил их за то, что они берут взятки. Если им так хочется лезть по скользкому шесту откатов, прихватывая понемногу тут и там у Семьи и отворачиваясь, когда бандиты что-то мутят, это их дело. Но рисковать собственной пенсией за три месяца до отставки Катоха не собирался. Он был рад, что на протяжении всей карьеры оставался чистым, особенно сейчас, потому что стрельба вроде той, что прогремела три дня назад на причале Витали, могла развязать бандитский передел территорий или политическую междоусобицу в департаменте. А когда отставка не за горами, никакому копу не захочется попадаться под колеса ни тому ни другому. Сунешь нос – и опомниться не успеешь, как останешься один-одинешенек, на мели, в глуши, удивляясь, куда пропала пенсия, упиваясь бензедрином и кофе, дожидаясь, пока тебя выручат политиканы из Благотворительной ассоциации полиции – а это все равно что дожидаться милости от стаи крокодилов. «Грязь», – подумал он с горечью, глядя через лобовое стекло. Как и сказала красавица-уборщица сестра Го из церкви. «У нас с вами одна работа. Мы убираем грязь». Грязь и есть, думал он. И не просто какая-нибудь грязь. Нарастала новая грязь. Он ее чуял, ощущал приближение, и она была нешуточная. Коз менялся, сержант видел преображение всюду. Шел 1969 год; «Нью-Йорк Метс», когда-то посмешище Главной бейсбольной лиги, через неделю победят в Мировой серии. В июле Америка отправила человека на Луну, а Коз загнивал. «1969-й. Предрекаю, – думал он с горечью, – это год, когда развалится Коз». Он уже видел упадок: старые черные жильцы, десятки лет назад переехавшие в Нью-Йорк с Юга, уходят на пенсию или перебираются в Квинс; симпатичные пьянчужки, бомжи, магазинные воры, проститутки, мелкие безобидные рецидивисты, которые когда-то дарили ему смех или даже утешение в долгие дни работы патрульным и следователем, всё уходили, уходили и скоро совсем уйдут, переберутся, отомрут, исчезнут, сядут. Девчонки, которые когда-то ему махали, выросли в незамужних матерей с наркозависимостью. Кое-кто пошел на панель. Пацаны, которые шутили над ним по дороге из школы, пока он патрулировал на машине, – доставали тромбоны из своих футляров и ужасно трубили, когда он, посмеиваясь, проезжал мимо, – вовсе пропали: кто-то говорил, город убрал музыку из школьной программы. Детишки, которые когда-то хвастались своими бейсбольными матчами, стали угрюмыми и молчаливыми, бейсбольные поля опустели. Почти каждый паренек, который когда-то приветственно махал, теперь при виде его машины отворачивался. Поддался переменам даже старый приятель Даб Вашингтон – бездомный, которого он бесчисленными холодными ночами подбирал на обочинах района. Катоха виделся с Дабом два дня назад, и старый пропойца принес ужасные новости. Он принял Даба на следующий день после стрельбы на причале Витали – просто рутина, обычная ежемесячная обязанность: доставить старика сестрам милосердия на близлежащей Уиллоуби-авеню, где добрые католические монашки его откармливали, отмывали и отправляли своей дорогой. Даб был безобидным и никогда не унывал, удивительный ценитель городских новостей: он заявлял, будто единственный в Коз-Хаусес читает «Нью-Йорк таймс» каждый день. Но теперь старик был мрачен и потрясен. – Я видел страшное, – сказал Даб. – Где? – На причале Витали. Два старичка попали в передрягу. Даб рассказал, что видел. Молодежь. Девушка-стрелок. Двое пожилых мужчин. Двое молодых. Двоих уложили. Третий, а может, и четвертый упали в гавань. – Кто такие? – спросил Катоха. – Один – Пиджак, – сказал Даб. – Второй – Сосиска. Вот и пожалуйста, подумал Катоха. Вот тебе и все. Две недели он собирал данные на старика. Конечно, никто ничего не знал. Все темнили. Только старый добрый Даб может дать ответы. Полицейская работа по старинке: обрабатываемый годами информатор наконец окупает вложенные труды. Конечно, еще были загадки, но в итоге Пиджаку, видимо, аукнулось то, что он сделал в самом начале. Естественно. Разве эти истории кончаются как-то иначе? А ведь Катоха пытался предупредить сестру Го. И все же оставались вопросы. Это разборки дилеров? Или просто месть, чтобы поквитаться со стариком, не более? Катоха не был уверен. Он отвез Даба к сестрам, а потом пытался узнать подробности у двух жертв перестрелки в медцентре Маймонида в Боро-Парке. По какой-то причине его запрос отложили на несколько дней. К этому времени четвертый присутствовавший на перестрелке уже считался утонувшим в гавани, хотя тело еще не нашли. Девушка-убийца, если вообще была, давно сделала ноги. «Этот боро и этот чертов департамент, – думал Катоха с горечью, – меняются слишком быстро. И оба – в худшую сторону». Новой нормой в старом Бруклине, решил сержант, стал героин. Вокруг героина ходило слишком много денег. Его не остановить. Долго ли еще ждать, прежде чем наркотики, одолевающие, как чума, негров в Коз-Хаусес, выйдут за пределы района в остальной Бруклин? Сегодня – негры в Козе и пара итальянцев из ближайших кварталов. А завтра, думал он… Он разнервничался и почувствовал потребность в движении. Открыл дверь машины и вышел, не заглушив двигатель. Облокотился одной рукой на крышу, второй – на верх открытой дверцы. Отсюда он обозревал вагон перед собой, док и баптистскую церковь Пяти Концов всего в квартале отсюда, торчавшую поверх высоких сорняков на соседнем пустыре. Он никогда не обращал внимания, что от вагона до церкви, стоявших на голых окраинах Коз-Хаусес, рукой подать. Так близко, что можно пройти от одного места прямиком к другому. И все же это два разных мира. Здесь – вагон гордой семьи Элефанти: старика Гвидо, ковылявшего по округе с непослушными рукой и ногой после инфаркта, перенесенного во время двенадцатилетнего срока в Синг-Синге, который он схлопотал за то, что не раскололся, его лощеного неразговорчивого сына Томми и странноватой супруги, бродившей по пустырям в поисках мусорных растений. А там – гордые негры в своей обветшавшей церкви, с роскошной предводительницей, любительницей убирать грязь. Он никак не мог выкинуть ее из головы. Сестра Го. Вероника Го. Даже имя казалось чудесным. Вероника. Сестра Вероника. Прямо как Вероника из Библии, которая предложила Иисусу плат, чтобы утереть лицо, пока он нес крест на Голгофу. Славно. Катоха был бы не прочь, если бы она вытерла лицо ему. Он вздохнул. Представил, что она сейчас на работе – с сосредоточенным темным царственным лицом подметает коридоры красивого особняка напротив «Реттигена», а может, чистит туалет какого-нибудь сопляка или смахивает пыль с люстры и думает обо всем том, что символизирует собой грязь. «У нас с вами одна работа, – сказала она ему. – Мы убираем грязь». «Мне бы самого себя в порядок привести, – подумал он. – Если уговорю ее до конца жизни убираться только у меня, может, тогда у меня будет шанс на счастье». Но с чего бы это ей будет интересно? Он хлопнул дверью машины и направился к вагону, как раз когда оттуда вышел Томми Элефанти с руками в карманах. Катоха знал, что Элефанти засек его еще во время первого объезда. – Что тебя привело в мой док, Катоха? – спросил Элефанти. – Одиночество. – Твое или мое? – Ты-то не жалуйся, Томми. Ты хотя бы богатый. Элефанти рассмеялся. – Я прямо растрогался, Катох. Пришла очередь Катохи рассмеяться. К двери, где стоял Элефанти, – двери обычного размера, врезанной в стену железнодорожного вагона, – вели три самодельные ступени. Элефанти присел на верхней, над Катохой. Тот заметил, как Элефанти аккуратно прикрыл за собой дверь. Очевидно, решил Катоха, внутрь его не пригласят. Элефанти словно прочел эту мысль. – У меня там «феррари». – Он кивнул на дверь за спиной. – Показываю только ближайшим друзьям. – Как она туда попала? – Молитвы. И страховка. Хорошему католику больше ничего не нужно. Катоха улыбнулся. Ему всегда нравился Томми Элефанти. Томми пошел в отца – только еще и разговаривал. Хоть старый Гвидо и помалкивал, в нем чувствовались хмурая доброта, честность и чувство юмора, которые Катоха, вопреки себе, ценил высоко. Теперь оба – коп внизу, гангстер наверху – смотрели на гавань, глядя, как чайки скользят над водой к статуе Свободы, сияющей в сумеречной дали. – Двадцать лет прошло с тех пор, как я в последний раз примостил свой зад на этой ступеньке, – сказал Катоха. – Я не знал, что ты вообще здесь сидел. – В былые деньки я частенько беседовал с твоим отцом. – Еще что придумаешь? – Он даже пару раз превысил свой лимит на шесть слов в день. Я никогда не рассказывал историю о том, как мы с ним познакомились? – Если такая история и есть, – сказал Элефанти, – то существует только твоя версия. – Я шесть лет ходил в патруле, и вот наконец мне доверили мою первую машину. – Катоха усмехнулся. – Должно быть, году эдак в сорок восьмом. Пришла наводка, что старина Гвидо Элефанти, наш местный контрабандист, только что вышел из тюрьмы и уже принимает в своем вагоне поставку сигарет. В такую-то ночь, в такое-то время. Сам знаешь порядок: закупаешься сигаретами задешево в Северной Каролине. Снимаешь ярлыки. Клеишь новые. Продаешь с пятидесятипроцентной надбавкой. – Вот, значит, как оно делается? Катоха не обратил внимания и продолжил: – Сюда послали отряд, чтобы прикрыть его лавочку. Видимо, надоел он им. А может, кого-то не подмазал. Как бы то ни было, нам дали три машины и сержанта. Время, должно быть, три-четыре утра. Влетели мы сюда с шашками наголо – сирены сверкают, шум стоит, все как положено. Я тогда был молодой и бестолковый. Весь из себя. После войны еще оставался порох в пороховницах. Машину опять же выдали. С «вишенкой», как она тогда называлась. В общем, я был горячий. Вышибли мы дверь – и ничего. Темно. Гвидо, очевидно, у себя дома, десятый сон видит. Ну мы и ушли. Сперва отъехали две другие машины. Я уходил последним. В те дни мы часто работали в одиночку. Вот я сажусь к себе в машину и тут вижу, как из дока выбегает парень. Не знаю, где он прятался. Даже не знаю, чего он побежал, но я решил, что явно от меня. И вот завожу патрульную машину, чтобы его поймать, но черт тебя дери – не заводится. Без шуток. Этому учат первым делом: «Не глуши мотор». И вот я, новичок, попал. Поэтому не сообщил по рации двум другим машинам, что у нас беглец. Взамен рванул за ним сам пешим ходом. Он не тормозил, но и я тогда был молодой. Почти нагнал его у Ван Марл и Линдер, но тут у него вдруг открылось второе дыхание, он дернул и оторвался на несколько метров. На углу Слэг и Ван Марл я уже подбирался к нему. Тут посреди перекрестка этот говнюк оборачивается и достает пушку. Ни с того ни с сего. Берет меня на мушку. И тут откуда ни возьмись грузовик – мчит на шестидесяти километрах. Бум – размазал его по перекрестку. Убил на месте. Водитель сказал: «Я никого не видел. Никого». И правда. Темно было. Парень выскочил на перекресток из ниоткуда. Водитель никак не мог его увидеть. Несчастный случай. И все так быстро. Водитель без конца извинялся. Я сказал, что все в порядке. Да что там, я был ему благодарен. Короче, побежал к полицейскому телефону за углом, чтобы вызвать подмогу. Когда вернулся, грузовика уже след простыл. Нам оставалось только отскрести парня с земли и позвонить в морг.