Ну, где-то через полгода меня снова шлют сюда, говорят, прижали этого Гвидо за перевозку каких-то тракторов или чего-то похожего. Ну я снова несусь сюда, на этот раз один. Но вместо тракторов вижу здоровый экскаватор – вон там, где теперь твой склад. Эта махина роет землю, а за рулем в ней кто-то сидит. С одной здоровой рукой и одной здоровой ногой. Подхожу я поближе, заглядываю в кабину. А это тот самый водитель грузовика. Я ему: «Да ты же тот самый водитель!» Он даже бровью не повел. Сказал: «Я никого не видел. Если бы ты не заглушил мотор, ничего бы не случилось». Катоха посмеялся. – Кажется, это одна из двух-трех фраз, что Гвидо сказал мне за всю жизнь. Элефанти пытался подавить улыбку, но ничего не смог с собой поделать. – Мало святых начинают с хорошего, но все им заканчивают. – Хочешь сказать, он был святым? – Куда там. Но он никого не забывал. И был преданным. Святые – они же преданные? – К слову о святых, – сказал Катоха. Показал на церковь Пяти Концов. – Знаешь там кого-нибудь? – Вижу время от времени. Хорошие люди. Никого не трогают. – Припоминаю, пару лет назад в этой гавани погибла женщина оттуда. – Хорошая женщина. Решила искупаться. Впрочем, вполне могу ее понять. – Это случилось уже после того, как меня перевели в «один-ноль-три» в Квинсе, – сказал Катоха. – Я так и не слышал, чем кончилось это кино, – сказал Элефанти. – Да плохо кончилось. – Это почему же? Катоха недолго помолчал. – Через три месяца я выхожу на пенсию, Томми. Отстану наконец от тебя. – И я тоже. – Как это? – Неважно. Тоже уйду к этому времени. Раньше, если получится. Продаю это местечко. – У тебя проблемы? – Нет. Ухожу на пенсию. Эту новость Катоха переваривал долгую минуту. Оглянулся на Элефанти через плечо. Подмывало спросить: «С какой работы уходишь?» Он то и дело слышал, как преступники объявляют о том, что уходят. Но Элефанти был другим. Контрабандист, да. Умелый, да. Но скверный преступник? В этом Катоха уже сомневался. Элефанти суров, умен, непредсказуем. Никогда не перевозил одно и то же дважды за короткий срок. Вроде бы никогда не жадничал. Никогда не перевозил наркотики. Чтобы замести следы, держал склад и принимал обычные поставки. Подмазывал копов, как и все, но только ради выживания и – не мог не признать Катоха – приличным образом. Он умел учуять молодого голодного копа, а мог распознать и чистого. Никогда не подставлял копов и не давил на продажных. Редко просил об одолжениях. Для него это был просто бизнес. Ему хватало мозгов не подкупать Катоху или немногих чистых копов, которых Катоха знал в «семь-шесть». А это немало говорило об Элефанти. И все же Элефанти – из Семьи, а они совершают ужасные поступки. Катоха пытался выискать разницу между несправедливым миром и ужасным. Запутался. Какая разница между тем, кто украдет десяток холодильников за пять тысяч баксов, и тем, кто продает холодильников на пятьдесят тысяч, а потом правит Налоговый кодекс, чтобы заработать восемьдесят? Или барыгой, чей героин губит целые семьи? На кого смотреть сквозь пальцы? Ни на кого? «Мне бы быть страусом, – подумал он с горечью. – Потому что мне уже плевать. Я влюблен в уборщицу. А она не знает меня настоящего». Сквозь пелену размышлений он заметил, как за ним наблюдает Элефанти. – Я все время слышу, что люди собираются на пенсию, – сказал Катоха наконец. – Здесь ты это слышишь впервые. – Стало тяжело? Из-за перемен? Бровь Элефанти слегка вздрогнула. – Есть немного. А как у тебя? – То же самое. Но в моем деле можно по-настоящему уйти на пенсию. – В моем тоже. – Куда? В морг? Элефанти усмехнулся. – Что ты от меня хочешь, Катох? Ждешь, чтобы у меня мозоли на веках выросли от того, что слишком много моргаю? Я хочу уйти. Я устал. Я пахал всю жизнь. Ты знаешь, что дуб не дает желуди, пока ему не станет пятьдесят лет? – То есть дубом решил стать? – Решил стать тем, к кому каждый коп в «семь-шесть» не ходит два раза в год, как к стоматологу. – Я-то пришел, потому что слышал, что ты хочешь меня видеть. – Это кто тебе сказал? Я никого не звал. – Ты не единственный в «семь-шесть», у кого пташки поют соловьями, Томми. Но если ты Тарзан, то я – Джейн. Я слышал насчет своего дела кое-что, чего не понимаю. Надеялся, ты прояснишь. – Так ты правда из-за дела? – Черт возьми, если все в этом участке хотят подрезать корку хлеба у соседа, это еще не значит, что я такой же. Да, я правда из-за дела. Своего последнего, если повезет. Приехал поговорить с тобой начистоту. Может, ты для меня что-то прояснишь. Может, я для тебя. Все устраивает? И потом вместе уйдем на пенсию. – У нас с тобой конфликт интересов, Катоха. Как я выйду – не твое дело. Но я выйду. И я и так сказал слишком много. – Не умничай. Я и так знаю слишком много. – Я не умничаю. В моем бизнесе беда подкрадывается, как давний долг. Так что расплачиваешься с теми, кто не воткнет тебе нож в спину, и надеешься, что у остальных амнезия. Так заведено. Но в моих интересах вести дела там, где наши интересы совпадают. – Справедливо. – Так что у тебя есть? – У меня есть мертвый пацан на причале Витали. И двое раненых. И старик в бегах. – Что за старик? Катоха посмотрел на Элефанти. – Хорош, Томми. – А ты никогда об этом не думал? Что я могу его не знать? – Господи, он же у твоей матери работает. Элефанти вздохнул. – Ты можешь выйти из метро на свет божий, а? Ты ведь ее знаешь. Она все такая же, какой была, когда ты только начинал пинать здесь балду. Бродит по пустырям и тащит ко мне во двор все, что не воняет, как говно на палочке. – Что же тут плохого? – Ты видел наш район. Тут больше небезопасно. – Даже для нее? – Я не знаю новых людей, Катоха. И этого деда тоже не знаю. – Он же был у тебя дома! – Не был. Он работал во дворе. Несколько месяцев. От силы три. Раз в неделю. Сажал растения. Старик. Звал себя дьяконом. По прозвищу Костюм или как-то так. Садовод. Что угодно вырастит. Его приглашали многие семьи с моей улицы. – И за что он начинил свинцом Димса? – Не знаю, Катох. Я сам хотел спросить. – Томми, ты заговорил как дипломат на мирной конференции, – утомленно сказал Катоха. – Сплошные вопросы и ни единого ответа. – Я тебе отвечаю, что не знал его. За все три месяца только раз словом перемолвились. Он работал по саду. Выращивал то, что велела мать. Она платила ему наличкой – и он выметался. Пил. Он из тех, кто умирает в двадцать, а хоронят в восемьдесят. Он церковный мужик. Дьякон вон в той самой церкви. – А что делает дьякон? – спросил Катоха. – Ты уже второй на этой неделе, кто меня спрашивает. Я, блин, не знаю. Песни поют, или читают увещания ослам, или дрыхнут как сурки, или слюни пускают, пока принимают церковные сборы и разносят псалтыри. – Значит, бухает, растит сад и ходит в церковь, – сказал Катоха. – Пока что – ну чистый католик.