Жалкие Цилины сокровища хранились в деревянном сундучке под кроватью и на удивление напоминали скудные пожитки Кати. Дешевые бусы, серьги из поддельного жемчуга, бумажные цветы, какие-то программки и афиши, вырезки из газет с рецептами красоты… Ничего, за что можно было уцепиться, что привлекло бы взгляд. Если у Кати была розовая фарфоровая куколка, то у Цили – плюшевая собачка в черно-белых пятнах. Стоило дернуть за ленточку на шее, и собачка забавно мотала головой. – Ей мама подарила… в детстве… – Из глаз Иды потекли слезы. – Сохрани. – Таня положила собачку в сундук. Все они были детьми, эти так и не повзрослевшие бедные девушки, жестоко вычеркнутые из детства и из жизни. И несмотря на взрослое тело, в глубине души они стремились к игрушкам, в которые так и не наигрались в своем слишком рано оборвавшемся детстве. Внезапно внимание Тани привлекло яркое пятно на полу, там, где стоял сундучок. Нагнувшись, она извлекла на свет цирковую афишу с фокусником – точно такую же, как и в комнате Кати. На афише, на портрете фокусника, стоял автограф, надпись: «Милой, дорогой девочке» и подпись. – Что это значит? – Таня повернулась к Иде. – Цирковая афиша? Да я вижу ее в первый раз! Никогда в жизни не видела. Где ты взяла? – Да под кроватью Цили, очнись! – Под кроватью Цили? Ничего не знаю! А зачем она держала ее под кроватью? – Вот ты мне и расскажи, – хмыкнула Таня. – Но я не знаю, что рассказать. Я даже не знала, что Циля ходила в цирк. Неужели она туда ходила? Это же дорого! И такая афиша стоит денег, и немалых. Циля ни за что не стала бы так тратиться! Если бы у нее завелись лишние деньги, она скорее бы ленту себе купила, чем пошла в цирк, – искренне говорила Ида. – Но она могла и не тратиться. Ее могли пригласить в цирк. К примеру, этот самый любовник. Он же мог подарить ей афишу. А вот автограф меня смущает. Словно указывает, что Циля могла познакомиться с фокусником, – задумчиво произнесла Таня. – А как она могла с ним познакомиться? – Да проще простого! Фокусник тоже мужчина. Он мог быть клиентом Цили на Дерибасовской, а затем пригласить ее в цирк и даже подарить свою афишу с автографом. Знать бы еще, как он выглядит в лицо… – Он в маске, видишь? – Ида указала на афишу. – Выступает в маске… Таня еще раз порылась в сундучке в поиске билетов, но их не было. Они вернулись во вторую комнату, к Софе. Та уже перестала плакать и пришла в себя. – Забрали ее, мою деточку… – печально сказала она, – как других девушек забирают. Теперь забрали ее. – Мама, что ты такое говоришь? Кто забирает? – Знаю, что говорю. На Молдаванке пропадают девушки. И все такие же молоденькие и хорошенькие, как моя Циля. Знала про это, говорили мне уже несколько дней, а я, дура, не слушала. Одну даже ночью из ее комнаты выкрали, внучку бакалейщика нашего, что на углу. А она девушка порядочная была, не уличная. Кто-то окно вынул, и так, в простыне, и унес. Никто даже криков не слышал. А еще забирают с улицы… Рассказывали про черный автомобиль… Люди видели, как в него девушек затаскивали. – Мама, ну кто мог такое видеть? – Люди видели. Что от людей слышала, то и вам говорю. Циля исчезла, но она не одна такая. Другие девушки тоже исчезают. Здесь, на Молдаванке. – Куда они могут исчезать, как вы думаете? – спросила Таня, задумавшись. – Не знает никто. Но люди боятся. Говорят, что здесь появилось зло, – горько сказала Софа. – Ида, значит, так, – похоже, Таня взяла себя в руки. – Завтра с утра ты переговоришь с людьми, особенно с бакалейщиком, узнаешь все подробности, а потом придешь и расскажешь мне. Ты сможешь это сделать? – Конечно, смогу, – оживилась та. – Тогда завтра я тебя жду. Возвращаясь обратно, Таня спросила Подкову: – Ты слышал, что на Молдаванке пропадают девушки? – Чего? Ну… Ходят слухи, люди болтают… – Как услышишь, сразу мне говори! Спала Таня плохо – ей всю ночь снилась Циля с петлей на шее, как Катя. Проснулась она в холодном поту. В дверь постучали. Лиза вошла в спальню к Тане с огромным букетом розовых роз и белых лилий. – Вот, принесли, – сказала она, – записка тут. Букет был от адвоката. «Дорогая Татьяна, к сожалению, наш ужин отменяется. Я вынужден уехать в Киев до среды. Но в четверг, если вы позволите, я заеду за вами в то же время. Искренне ваш, Виктор». Таня сразу поняла, что в четверг он не придет. Так и произошло. Глава 12 В редакции газеты «Одесский листок». Репортеры Одессы и редактор Хейфец. Трацом. Опасное задание В редакции самой популярной газеты Южной Пальмиры «Одесский листок» дым стоял столбом. Был тот самый жаркий час вечера, когда оставалось примерно полчаса до сдачи номера в набор. «Одесский листок» издавался три раза в неделю, и три вечера сдачи номера превращались (по словам старейшего корректора газеты) в «форменную Содому и Гоморру». Причем «Гоморра эта» (опять-таки, по словам корректора) в виде вздыбленных волос стояла на его голове. Все репортеры, корректоры, редакторы отделов и даже наборщики объявлений находились на рабочих местах в полном составе. И часто занимались исключительно тем, что старались друг друга перекричать. За благое, разумеется, дело – пару заветных строчек в наборе. Что же касалось разворотов и подвалов, то за них шла настоящая война. Атмосфера была накалена до предела. Над печатными машинками буквально струился сизый дым. Казалось, дымились даже клавиши этих самых раскаленных машинок, как настоящие ступени преисподней. Там, в этих клавишах, был заключен путь к деньгам, известности, положению в обществе, славе, и, в зависимости от жизненных обстоятельств того, кто нажимал на клавиши, они открывали путь в рай или в ад. Каждый, однажды вкусивший атмосферу этой газетной жизни, отравлялся ею до конца своих дней. И чем бы ни занимался впоследствии, эта суматошная, сумбурная атмосфера газетной жизни оставалась в его крови точно так же, как свойственный всем профессиональным репортерам цинизм. Но так происходило позже. А пока дни, проведенные в редакционных боях перед набором, превращались в настоящее поле битвы, где все стремились выиграть и никто не хотел проиграть. Каждый репортер тщательно следил за своим творением, в вечер набора попадавшим под жестокую руку редактора. И за каждую выброшенную из этого творения строчку был готов пролить редакторскую кровь. Страшна была участь редактора, веским железным словом подписывавшего в набор уже готовый номер. Ведь вся эта клокочущая, огнедышащая, постоянно кипящая репортерская масса нависала над ним. В газету должно было войти многое – то есть всё. Обязательные политические статьи, одобренные городским комитетом по цензуре. Городские новости. Криминальная хроника. Непременный и так любимый читателями фельетон. Забавные рецепты для домохозяек. И поучительная статья «за жизнь», рассказывающая о различных сторонах жизнедеятельности города, начинающаяся с быта грузчиков и свободных торговцев и заканчивающаяся криминальным миром карманников и уличных девиц. Такие материалы любила публика, и они повышали тираж тем, что добавляли остроты. Но основой, хлебом всей газеты были, разумеется, разоблачительные материалы и пикантные сплетни. Жирная шапка анонса такого материала, представляющего газетную «соль» данного номера, всегда шла огромными буквами на первой полосе. И, открывая газету, читатель уже знал, что ему ждать – то ли описания скандального адюльтера кого-то из отцов города, то ли разоблачения морального облика одного из городских священников. Такие материалы были действительно настоящим хлебом, кормившим всю газетную редакцию. Точно таким же хлебом, как и коммерческие объявления, всегда печатающиеся на последней полосе. Коммерческие объявления были платными и приносили неплохой доход. А недавно, по решению редактора, к ним прибавили еще один отдел – брачные объявления и объявления о знакомствах не для брака. Благодаря этому рейтинг газеты взлетел сразу на несколько строчек вверх. Эти объявления были «священной коровой» – неприкасаемые, они занимали два последних разворота газеты. И каждый репортер, проработавший в газете хоть пару дней, знал, что двигать их нельзя ни в коем случае. Зато все остальное двигать было можно и нужно, чем и занималась почти вся творческая половина редакции, состоящая из репортеров. Больше всего доставалось городским новостям, и армия новостных репортеров быстро обучалась защищать свои творения с самым настоящим боем. Одесские репортеры представляли собой абсолютно уникальный, ни на что не похожий класс. И отличались от всех остальных репортеров мира. Каждый из них мнил себя не репортером, а величайшей литературной звездой. И каждый верил, что рано или поздно публика падет к его ногам. А потому, в ожидании увенчанного лаврами звездного часа, каждый старался не особенно напрягаться в такой скучной и нудной волоките, какой всегда является рутинная газетная работа. Медленные на подъем (мол, стоит ли событие того, чтобы туда Я пришел?), одесские репортеры компенсировали все это невероятным чувством юмора и той живой искринкой, которая впоследствии позволила одесской литературе стать одной из самых значительных литератур всего мира. И действительно: из одесских репортеров впоследствии вышла целая плеяда знаменитых писателей, настоящих мастеров слова, которые, рассеявшись по всему миру, подняли литературное искусство на совершенно новый уровень. Но это случилось значительно позже. Пока же будущие литературные светила подрабатывали газетными репортерами и оттачивали азы литературного мастерства в вечных перебранках с измученным нехваткой места в газете редактором, грудью сражаясь за каждую строчку, за каждое слово. Приступая к газетной работе, каждый соискатель будущих литературных лавров выбирал себе звучный псевдоним. Таким было общее правило. И в обществе того времени звучали такие громкие имена, как Скиталец, Летучий Голландец, Вечный Летописец, просто Летописец и, наконец, самый знаменитый – Бродячий Летописец. А также огромное количество Странников, Придворных Шутов, Железных Масок и прочих. Встречались и редкие, интересные экземпляры псевдонимов – такие как Трецек или Трацом. В Одессе 1917 года главенствовали три издания, играющие значительную роль в общественной и политической жизни города, имеющие высокий рейтинг и с удовольствием раскупаемые простой публикой. Это были «Одесские новости», «Одесский листок» и «Южное обозрение». Были также и другие газеты – такие, к примеру, как «Голос Одессы», «Одесское слово», «Одесская почта», «Одесский вестник». Но по сравнению с тремя одесскими «китами печатного слова» они были малозначительны и не особенно любимы широкой публикой. А следовательно, и репортерам платили в них поменьше, из-за чего поток желающих пробовать свои силы в печатном слове в них с каждым годом оскуделвал. «Три кита» платили своим сотрудникам высокие гонорары. В «Одесских новостях» и в «Южном обозрении» начинали свою карьеру личности, довольно известные в городе, такие как Владимир Жаботинский, Семен Юшкевич и создавший первый литературный кружок для молодых одесских писателей Петр Пильский. Многие члены его кружка также приходили в газетный мир, а затем оставались в нем навсегда. Такими, к примеру, были посетители самых ранних заседаний кружка-студии Валентин Катаев и тоненький мальчик с хитроватыми глазами Коля Корнейчуков, который благодаря своей изворотливости (чисто одесской – и вашим и нашим) уже стал делать приличную газетную карьеру. Но если в «Южном обозрении» с редактором еще как-то можно было договориться, то настоящий бич газеты «Одесские новости» представлял бессменный редактор Хейфец, который вел с репортерами нешуточную войну. Он требовал при изложении материала предельной, лаконичной краткости и сути, запредельно краткого слога, в котором каждое слово должно было играть важную роль – так, чтобы оно не только точно изображало сущность происходящего, но и чтобы его нельзя было заменить другим. Одесские репортеры, мнящие себя великими знатоками всего, хотели подавать новость с пылу с жару, с красочными живописаниями и сногсшибательным, зашкаливающим эмоциональным фоном («шоб всю душу выворачивало», – как выразился один из них). Они строчили длинные живописные послания миру – и в конце невероятно приятного литературного процесса наталкивались на Хейфеца. Вооружившись ярким красным карандашом как пулеметом, он вымарывал в поданном репортаже каждую строчку, заставляя одно предложение переписывать десятки раз. Хейфец с его красным карандашом был ночным кошмаром всех репортеров Одессы и являлся им в страшных снах. В вечер набора Хейфец появлялся в редакции и громко объявлял: – Господа, довольно беллетристики! С вас хватит одной краткой заметки. Идем в набор. После чего усаживался за редакторский стол и начинал вымарывать. Бумага с материалом становилась красной от пометок редактора, а репортер – белым от ярости. Часто после редактирования материала разгорался настоящий скандал. Репортер с пеной у рта пытался доказать редактору свою литературную гениальность. Но переспорить Хейфеца было невозможно. И исковерканный материал в полностью переписанном, измененном виде уходил в набор. Так, история донесла до нас такой случай. Один репортер написал репортаж о пожаре: «Ровно в глухую полночь, во вчерашнюю ночь, когда луну заволокло тучами, заслышав глухой звон набата и колокола на соседней церкви, озаренные блеском сияющих в ночи смоляных факелов, в медных, начищенных со вчерашнего дня касках, подобные древним воинам из римских легионов, не щадя ни своей, ни чужой жизни, бросаясь в самые опасные места, развернутой во все стороны колонной и сомкнув ряды, шли наши неоценимые, самоотверженные, незаменимые, вечные, прекрасные, мужественные, сердобольные, незаметные, серые герои, шли – и куда шли! Шли в огонь, в воду, в медные трубы! Лишь бы выдрать из разбушевавшегося пламени стихии несколько несчастных жертв общественного темперамента, или надо ли пояснять, что пожар является одной из форм народного социального протеста. На самом деле дело шло (и пожарные шли) о народном бедствии в одном из самых густонаселенных, наполненных жителями и населением пунктов нашей Южной Пальмиры, построенной на дереве и песке. А деревья, как известно, горят синим пламенем». Хейфец, прочитав это, жирным красным карандашом перечеркнул все произведение, затем перевернул листок бумаги чистой стороной, достал черный угольный карандаш и писал: «Пожар не подтвердился. Вчера ночью пожарная команда Бульварного участка была вызвана в галантерейный магазин Сыточкина. Тревога оказалась ложной». Так этот текст и ушел в набор. Репортер краснел, бледнел и после выхода из печати рвал на куски несчастную, ни в чем не повинную газету к вящему удовольствию всей редакции. Иногда бывали случаи и покурьезнее. Положив на стол редактора очередной материал, на следующее утро на своем столе репортер находил его не только перечеркнутым красным, но и с редакторскими пометками. Он писал следующее: «Как известно, лошади больше всего предпочитают белые и голубые цвета». Хейфец вычеркивал красным эту фразу и на полях писал следующее: «Ради бога, да не разговаривайте с лошадьми о таких глупостях! Вы им весь вкус испортите»… Именно с таким жутким редакторским подходом и столкнулся уже довольно известный в литературных кругах Одессы молодой репортер Трацом. Он стал популярным благодаря серии коротких прозаических очерков о криминальном мире Одессы, напечатанных несколькими известными и крупными изданиями. Очерки эти были полны красочных описаний, едких замечаний и того горького сарказма, который способен придать видимость значительности даже самой пустой литературной фразе. Трацом описывал криминальный мир Одессы как черную, всепоглощающую дыру, едкой грязью разъедающую и душу, и тело человека. Он искренне, эмоционально ненавидел криминальный мир и нападал на него с яростью, что пришлось по душе многим читателям, которые, как истинные почтенные обыватели, всегда ненавидели воров и бандитов. С пеной у рта Трацом требовал у властей расстреливать воров и бандитов без суда и следствия, и почтенные обыватели были готовы аплодировать ему стоя.