В третий раз отправился Финн к источнику, когда же вернулся, Диармайда уже не было среди живых. Прикрыли фении его тело плащами и, рыдая от горя, возвратились в Рат-Грианан. С крепостного вала увидела Грайне, что Финн ведет любимого пса Диармайда, поняла, что случилось непоправимое, и свет померк у нее в глазах. Между тем слуги Грайне, пришедшие за телом Дирмайда, чтобы с почестями предать его земле, остановились в смущении, увидев Энгуса Мак Ока и с ним его свиту. Издав три горестных крика, сиды унесли тело на богатых носилках, а Энгус объявил, что, хотя он и не может оживить умершего, он даст ему другую, бесконечную и счастливую жизнь в светлых покоях Бруг-на-Бойн.[65] Молодые елочки на краю леса покачивают ветвями, маня, зазывая… Почему бы не пойти? Сотни раз он проезжал через Драмклифф, побывал даже в церкви и на местном кладбище, где похоронен faith[66] Йейтс, а на склоны Бен-Булбена ни разу не поднимался. Из чащи леса доносится… нет, не зов, в такую мистическую чушь он ни за что не поверит, а как бы зов, подобие зова. Это желание самого Константина, вкрадчиво нашептывающее: иди же… иди… По тропинке, то исчезающей, то вновь появляющейся в зарослях ежевики и терновника, он неторопливо углубляется в лес. Догадается ли Ирка?.. А, собственно, о чем? Он ведь даже не признал факт знакомства с разыскивающим ее незнакомцем по имени Дэймон Диккенс. Разбитая рожа, конечно, вызовет некоторые подозрения, но тут всегда можно сказать, что набрел в лесу на живописное местечко, решил посмотреть поближе, упал… А можно просто рявкнуть: не твое собачье дело! С Иркой он может быть развязным, даже грубым, когда ему того хочется. С Анной – никогда. Общая тональность их взаимоотношений с самого начала была совершенно иной. Ирка – очаровательное животное, дитя природы. Грубость самца ее заводит. Почему? Черт его знает. Об этом стоило бы спросить дедушку Фрейда. Анна же больше похожа на Этне, сидящую в башне королевского дворца в ожидании доблестного Киана[67]. Кстати, о развалинах… Их здесь и вправду немало. Некоторые почти сравнялись с землей, другие, поросшие мхом и папоротником, торчат между деревьями, как гнилые зубы спящего великана. Под кронами дубов и вязов сумрачно, почва усыпана листвой. Константин чувствует себя в полной безопасности. Во-первых: у него есть охотничий нож, так что в случае чего он сумеет за себя постоять; во-вторых: бояться-то особо и некого. Крупные хищники, к примеру, медведи, в Ирландии никогда не водились. Кабанов с каждым годом становится все меньше и меньше. Так что худшее, что его ожидает – это нападение разъяренного барсука (варианты: хорька, ежа, белки, лисицы). А на барсука не нужен дробовик. С барсуком достаточно провести разъяснительную работу. Пробираясь сквозь заросли орешника, перешагивая через поваленные стволы, Константин обращает внимание на то, что стало как будто темнее. Темнее, чем полчаса назад. Это очень странно. Час-то, вроде, не поздний… За своей спиной он улавливает какое-то движение, но, обернувшись, никого не обнаруживает. Проделки фэйри, заметил бы какой-нибудь крестьянин из Драмклиффа или Дромахайра лет сто тому назад. А сейчас, наверно, следует назвать это игрой воображения. Снова (на этот раз явно некстати) вспоминается Йейтс. К северу от города Слайго, на южных склонах Бен-Булбена, в нескольких сотнях метров над равниной есть небольшая квадратная плита из белого известняка. Никто из смертных к ней не прикасался; ни козы, ни овцы не щипали никогда подле нее травы… Это дверь в страну сидов. Ровно в полночь она беззвучно распахивается, и кавалькада призрачных всадников рвется бешено вон. Да уж, вот тебе и барсуки. Всадника на пригорке напротив веранды отеля видел незадолго до рассвета француз Симон Кассель, которому не спалось. Он вышел покурить да так и застыл с разинутым ртом. А всадник повернулся и исчез в тумане. Это происшествие подробно обсуждалось их коллегами в течение всего следующего дня. Константин счел всеобщее возбуждение признаком надвигающейся магнитной бури, чем заслужил звание Скептика Номер Один (до этого номером первым по этой части был англичанин Джон Роджерс), но даже его пробрало, когда Оуэн Бирн, узнавший новость последним, пожал плечами и невозмутимо промолвил: «Sluag Sidhe[68]…» – «А почему не Фергус? Почему не король Конхобар?» – с притворным негодованием вскричала Линдси, подмигивая остальным. «Потому что, – ответствовал Оуэн столь же рассудительно, без тени иронии, – только сиды ездят верхом, а гэльские герои вроде Фергуса или Кухулина – на боевых колесницах». Под лиственным покровом Константин не заметил узловатый, извилистый корень дуба, споткнулся и растянулся во весь рост. Ну, молодец, мать твою! Порвал штаны на коленке. Медленно он сел и огляделся по сторонам. Перед ним, на заросшей низким колючим кустарником поляне, лежали руины каменного рата. Величественные и мрачные, дремлющие под гнетом накопленных за многие столетия тайн. Обступившие их со всех сторон деревья-гиганты будто нарочно склонили над ними свои ветвистые кроны, чтобы ограничить доступ дневному свету. Константин отметил, что света, действительно, маловато. Клочок неба над поляной почему-то свинцово-серого цвета, хотя до заката еще далеко. Может, дождь собирается? Там, в реальном, чувственно-предметном мире. В мире скоростных автомагистралей, биржевых сводок, инженерных коммуникаций, компьютерных технологий, спутниковой связи и прочей лабуды. Отряхнувшись, он направился к наполовину обрушившейся стене. Отколовшиеся от нее камни уже успели врости в землю. По ту сторону виднелись менее толстые стены жилых построек, местами разрушенные до основания; какое-то круглое сооружение, напоминающее колодец; массивные каменные столбы квадратного сечения с неглубокими нишами, предназначенными, в этом можно не сомневаться, для отрубленных вражеских голов. На влажной земле между колодцем и фрагментом стены лежали один на другом два предмета, при виде которых у Константина екнуло сердце. Не может быть. Ржавые, конечно, да и грязи на них… И все равно не может быть. Этот рат наверняка уже изрыли вдоль и поперек. Он поискал глазами следы археологических раскопов. Ничего похожего. Константин легко перемахнул через стену и присел на корточки перед немыслимо ржавыми, зазубренными, искривленными колесами. Взялся за верхнее, приподнял. Его слегка знобило, как всегда, когда ему в руки попадало что-то действительно стоящее. Такие вещи он чуял спинным мозгом. Но как оно могло пролежать здесь столько времени и не стать добычей археологов или каких-нибудь доморощенных собирателей древностей? Конечно же, это было не само колесо, а fonnaid – металлический обод-шина, которыми оковывали колеса боевых колесниц. Константин потер манжетом рукава заржавленную поверхность. Славная штучка. Ждала меня здесь… ждала, терпела… Все позади, любовь моя. Теперь ты со мной. Он поцеловал холодный край обода и стремительно обернулся, так ему показалось, что в двух метрах справа что-то мелькнуло. Как будто кто-то взмахнул белым платком. Ясное дело, никого. Но приглядевшись повнимательнее к контурам древних построек, он все же почувствовал некоторое смятение. Что-то было не так. Прежде всего, со временем: то, что он видел воочию, явно не соответствовало тому, что показывали часы. На поляне – лунная ночь, на часах – половина седьмого. Помилуйте, господа, ну какая-такая луна в половине седьмого вечера?.. Верхний край стен по всему периметру был точно тронут серебром, по стесанным граням столбов растекалось призрачное свечение. Не столько из любопытства, сколько из желания доказать самому себе, что все о’кей, Константин отложил обод и неторопливо двинулся к тому, что мысленно называл колодцем. Оказалось, никакой это не колодец, а спуск в подвальное помещение, или в подземелье под главным покоем правителя, так сразу не поймешь. Под землю убегали крутые, щербатые ступени. Попробовать спуститься? Вот бы фонарик… Зажигалка – это так, баловство. Он решил поискать другой спуск, или хотя бы палку, которая, с намотанным на нее носовым платком, могла бы худо-бедно изображать факел, и некоторое время бродил, озираясь, среди развалин. Палка нашлась. И на том спасибо. Константин подобрал ее и уже хотел поворачивать обратно, но тут внимание его привлек широкий, неправильной формы провал, образовавшийся, судя по всему, в своде того же самого подземелья. Он подошел поближе. Зияющая в земле дыра была залита лунным светом. Красота – хоть кино снимай. И какой черт понес его к краю этой дыры? Он сам не знал. Он чувствовал себя так, будто находился в легком подпитии. Что-то толкало его изнутри, и он повиновался. Так, теперь нагнись пониже… смотри… Ледяные пальцы легли ему на затылок, мягко, но настойчиво подтолкнули вперед. Константин посмотрел и отпрянул с криком. Кроме шуток. Собственный хриплый вопль привел его в гораздо больший ужас, чем то, что он увидел на дне провала. Волосы у него на голове встали дыбом, зубы лязгнули. Кажется, он даже прикусил себе язык. Матерь божья!.. Христос спаситель!.. Время шло. Константин лежал ничком. На него никто не покушался, никакие звуки не нарушали тишину безвременья. Ни крик птицы, ни шуршание ежа. Может, попробовать встать?.. Он поднял голову, но, окинув взглядом инфернальный пейзаж, предпочел снова уткнуться носом в землю. Так-так. И этот человек называет себя ученым, исследователем. Претендует на принадлежность к интеллектуальной элите. Первый же soulth[69] настолько выбил тебя из равновесия, что ты едва не наделал в штаны. Хорош, нечего сказать!.. Понукая себя таким образом, Константин приподнялся на локтях, подполз к краю провала, с трепетом озвучил некий родившийся в сознании молитвенный сумбур… после чего посмотрел вниз. Этого следовало ожидать. На каменном полу подземелья желтели осенние листья и больше ничего. Совсем ничего. Никакого простертого в неестественной позе тела – тела молодого мужчины в синих джинсах и куртке нараспашку. Никаких следов крови, сочащейся из раны на затылке. Никаких обломков костей, торчащих из порванного, пропитанного кровью рукава. Сухие дубовые листья – и ничего более. С глубоким вздохом Константин встал на четвереньки, а еще через минуту выпрямился во весь рост. Пора выбираться отсюда. Ты видел достаточно, о да, вполне достаточно для одного дня. Обод непременно захватим с собой, хотя бы один. Оуэн будет в восторге. Надо же, как все замечательно устроилось. Когда ты появишься в гостиной – весь ободранный, рваный, грязный как черт – бережно прижимая к груди свой трофей, все станет ясно без вопросов. Ты побывал в диком, неисследованном краю. Ты шел, оступался и падал. Ты срывался в пропасть. Ты… спокойнее, спокойнее, не перегибай палку. Просто ты решил прогуляться по склону Бен-Булбена, набрел на один из бесчисленных заброшенных ратов, не пожалел времени на его детальный осмотр – и вот вам результат. Отличная работа, мой мальчик! Отличная работа. Равнина у подножья Бен-Булбена залита лучами заходящего солнца. Никаких признаков дождя. Пристроив бесценный обод на заднем сидении, Константин садится за руль и вскоре выезжает на трассу номер пятнадцать, проложенную вдоль побережья Донегал-Бей. Само побережье – это черные базальтовые скалы и мелкий белый песок. Он спускался туда в июле вместе с Иркой. День был по-летнему жаркий (явление для Ирландии достаточно редкое), они долго плавали, а потом в пещерах… Нет, это просто наваждение какое-то. И как от него избавиться, одному богу известно. В срочном порядке жениться на Анне Тереховой? Да он всей душой, хоть завтра. Побольше бы еще уверенности в том, что это и есть наилучшее решение проблемы. Но он-то знает, вот в чем беда, что наилучшим решением (лично для него) является двоеженство. Ах, pardon. Это было бы чудовищной ошибкой. На самом деле он имеет в виду нечто другое, а именно: сделать своей королевой, своей законной супругой Анну Терехову (с добросовестным исполнением супружеских обязанностей, а как же иначе), а Ирку держать где-нибудь в сарае или в подвале. Посадить на цепь, хорошо кормить, держать при ней немую нубийскую рабыню, чтоб мыла ее, причесывала и все такое. А самому спускаться время от времени, драть ее как сидорову козу и иметь во все дырки. Да, это была бы не жизнь, а просто сказка из «Тысячи и одной ночи». Начав думать об Ирке, он уже не может удержаться от того, чтобы не вспомнить ее пышные, белеющие в темноте ягодицы, упруго подрагивающие под ударами его члена… лицемерные стоны и умоляющие возгласы: «о, нет-нет…» То она хрипло выкрикивает, задыхаясь от нетерпения, как разъяренная вакханка: «давай же, мать твою! всади мне покрепче!..» То, всхлипывая, бормочет тоном несчастной маленькой девочки, изнасилованной пьяным солдатом: «бог мой, я умираю… я сейчас умру…» Что ни говори, а это в ней есть. То же самое, что ощущается при взгляде на Дэймона – вкус разврата. И только сказав себе это, Константин осознает, что все это время свободной частью сознания не переставал думать о Дэймоне. Сила отчаяния, вынужденное бесстрашие… Неправда, ты сам хотел этой драки, одноглазый демон. Хотя по тебе и не скажешь, что ты большой любитель мордобоя. Решил испытать меня? Или себя? Будем надеяться, тебе это удалось. * * * Конечно, Оуэн был в восторге. В восторге были и все остальные, включая Ирку, которая только что выкрасила свои длинные ногти в кроваво-красный цвет и по этой причине не позволяла к себе прикасаться. На протяжении получаса Константин в красках описывал им свои похождения, после чего заявил, что валится с ног (тут особо преувеличивать не пришлось), и удалился под аплодисменты публики. Уходя, он продолжал слышать за своей спиной звучный, размеренный голос Оуэна: – В колеснице (carpat) возничий (arae) сидел впереди, воин (eirr) позади него. Сами эти термины первоначально имели смысл «тот, кто сидит впереди» и «тот, кто сидит позади». Колесница имела два колеса (droch или roth), окованных металлическим ободом-шиной (fonnaid)… что мы здесь и имеем, совершенно верно… Основой колесницы служили два длинных шеста (feirtsi), на которых был укреплен собственно корпус (crett), возможно, плетеный… Ну, что ж. Вроде бы все получилось. Посмотрим, что будет дальше. – Рат на приморском склоне? – задумчиво переспросил Оуэн поздно вечером, когда они оба, не сговариваясь, вышли на веранду выкурить по сигаретке. – И как там сейчас? Спокойно? – В каком смысле? – приподнял брови Константин, хотя лучше кого бы то ни было знал, в каком смысле. Оуэн проницательно усмехнулся, и Константин рассказал ему о смутном ощущении присутствия чего-то грозного и непостижимого, которое не покидало его в стенах рата и в непосредственной близости от него, а также о замеченном им несоответствии во времени – времени, в котором пребывал рат, и времени, из которого явился Константин. – И мне показалось, – закончил он с чувством неловкости, – что этот хозяин, или дух места, не хотел меня отпускать. Он пугал меня и дразнил… – И что же ты сделал? – спросил с интересом Оуэн. – Ничего, – сердито ответил Константин. – Прочел «Отче наш». – Послушай моего совета, Константин, – мягко сказал Оуэн. – Не ходи больше к Бен-Булбену. – А что может случится? – За три недели до Самайна может случиться все что угодно. – Но ты же не думаешь… – Что я думаю, не имеет значения. Более того, не имеет значения, что думаешь ты сам. Просто обходи это место стороной, ладно? Он пообещал, что так и сделает. * * * – Что такое? – спросила Ирка озабоченным шепотом, когда он тихо охнул и замер над нею со стиснутыми зубами. Увы, она слишком сильно сжала коленями его ребра, и здоровенный кровоподтек на правом боку немедленно напомнил о себе залпом резкой, обжигающей боли. – В чем дело? – повторила Ирка, испытующе вглядываясь в его лицо. – Что у тебя там? Синяк? – Да. Споткнулся на камнях. Я же говорил. – Может, у тебя ребра сломаны? – Вряд ли. Он возобновил атаки на ее «цветочный павильон» (эпитет неизвестного китайского автора XVI века), и она расслабилась. Как они хохотали, читая эту книгу! Хохотали до упаду. «Цветы сливы в золотой вазе» – так она называлась. Ирка раздобыла ее у какой-то своей подружки. Только китайцы могут быть так изобретательны в наименованиях гениталий. «Янское жало, – стонала Ирка, утирая слезы. – Ой, не могу!..» – «Нефритовые врата, – изумлялся Константин. – Охренеть можно!» – «Наследный дворец! Мамочка моя родная…» – «Киноварная пещера! Я тащусь!..». А позы? Нет, эти китайцы – потрясающий народ. «Рыба, сушащая на солнце свои жабры». Круто, да? Или: «Прильнувший к жертвеннику бамбук». Поди догадайся, что все это значит. Сегодня она на удивление смирная. Почти все время молчит, беспрекословно исполняет все его прихоти. Дрессированная девочка для любовных утех. Долго это, конечно, не продлится, да Константину и не по вкусу такое рабское смирение. Он предпочитает диких и непокорных, которых приходится брать силой, как осажденные города, и упиваться их извивающимися телами и их слабеющим сопротивлением бесконечно долго… В то же время порой у него возникает желание испытать на себе чью-то ярость и чье-то вожделение. Дать отпор или проявить покорность. Выстоять или умереть. Вот почему (долгое время он не решался признаться в этом даже себе самому) он чувствовал себя так хреново во время чтения тех мерзопакостных статей. Распространяясь о постыдных пристрастиях «мистера N», жертвой которых, по крайней мере однажды, стал Дэймон Диккенс, этот скот Дженкинс бесцеремонно вторгался в мир его, Константина, постыдных пристрастий. – Ты был у нее? – спрашивает Ирка, почесывая его за ушком, как кота. Голос хриплый после долгих предоргазменных стонов и финального вопля, который пришлось глушить подушкой. – Нет. – А где же? Ну вот, уже похожа на себя. – Я же сказал. – Ты что, с самого утра по этим горам шарился? Тебя не было целый день. – С утра у меня были дела в офисе.