— Так-то лучше, — сказал он, делая крохотный надрез. — Ну… что там у вас новенького? — спросил он так, будто Элоди отлучилась всего на час, чтобы дойти до ближайшего гастронома. — Я замуж выхожу. — Замуж? Тебе разве не десять лет? — Да нет, чуть больше. Надеюсь, ты придешь на свадьбу. Я приглашение тебе послала. — Вот как? А я его получил? Тип кивнул в сторону стопки бумаг и газет на краю стола, что стоял у входа. Между счетами за электричество и брошюрами агентств по продаже недвижимости Элоди сразу увидела кремового цвета конверт из хлопковой бумаги, выбранный и подписанный самой Пенелопой. Невскрытый. — Можно? — спросила она, вынимая конверт из кучи. — Зачем, раз ты сама пришла? Просто расскажи мне все, что я должен знать. Элоди села на скамью напротив Типа: — Свадьба через месяц, в субботу, двадцать шестого. Делать ничего не надо, только приехать. Папа сказал, что с удовольствием отвезет тебя туда и обратно. — Отвезет? — Свадьба будет в Котсуолде, в деревне под названием Сауторп. — Сауторп. — Тип сосредоточился на линии будущего разреза. — Почему именно Сауторп? — Одна знакомая матери моего будущего мужа сдает там особняк для свадеб. Я там еще не была, но в следующие выходные поеду и погляжу. А что, ты знаешь эту деревню? — Да, симпатичное местечко. Правда, я в нем давно не бывал. Надеюсь, прогресс его не особо испортил. — Он поднес лезвие к японскому точильному камню, потом поднял его к свету, проверяя, как получилось. — Это все тот же парень? Как его, Дэниел, Дэвид… — Дэнни. Нет. — Жаль, мне он нравился. Интересные идеи насчет системы здравоохранения, как я помню. Он все еще пишет диссертацию? — Кажется, да. — Что-то насчет введения у нас перуанской системы? — Бразильской. — Точно. Ну а твой нынешний? Как его зовут? — Алистер. — Алистер. И он тоже врач? — Нет, он из Сити. — Банкир? — Бизнесмен. — А. — Он протер лезвие тряпочкой. — И что, хороший, наверное, человек? — Да. — Добрый? — Да. — Веселый? — Пошутить любит. — Это хорошо. Важно, чтобы тот, кто рядом, всегда мог тебя рассмешить. Так говорила моя мать, а уж она все про жизнь понимала. — Отточенным лезвием Тип обвел на своем рисунке кривую. Он работал над речным пейзажем; Элоди видела, что извилистая линия изображает текущую воду. — Знаешь, твоя мама тоже приходила ко мне перед своей свадьбой. Сидела прямо там, где ты сейчас сидишь. — Тоже хотела получить от тебя письменный ответ на приглашение? Тип не засмеялся в ответ на шутку: — Пришла поговорить о тебе, в некотором роде. Накануне она как раз обнаружила, что беременна. — Обеими руками он разгладил кусок линолеума; большой палец задержался на узкой клиновидной выщербинке в верхнем крае. — Это было тяжелое для нее время; она плохо себя чувствовала. Я за нее боялся. Элоди смутно помнила, как ей говорили, что мать мучилась сильными приступами тошноты по утрам. Если верить отцу, беременность даже заставила Лорен Адлер отменить выступление, чего почти никогда не бывало. — Не думаю, чтобы я была долгожданным ребенком. — Да уж, скорее нет, чем да, — согласился он. — Зато любимым, а это куда важнее. Странно было представлять себе мать тридцать лет назад, как она, еще совсем молодая, сидит на этом самом месте и говорит о ребенке, который станет ею, Элоди. Ей вдруг стало жалко мать. Это было странно, из-за отсутствия привычки думать о ней как о ровне. — Боялась, что ребенок помешает ее карьере? — Ну а как же? Времена-то были другие. Все было сложнее. Ей повезло, что Уинстон, твой папа, вызвался жениться. То, как он говорил об отце — как о мастере по ремонту, который пришел и уладил кризис, связанный с ее появлением на свет, — заставило Элоди внутренне ощетиниться. — Вряд ли с его стороны это было жертвой. Он гордился ею. Просто его свободомыслие опережало время. Он никогда не считал, что раз она женщина, то с рождением ребенка должна бросить работу. Тип снова взглянул на нее поверх очков. Собрался что-то сказать, но передумал, и между ними повисло неловкое молчание. Элоди хотелось защитить отца. И себя, и мать. Они были уникальной семьей, потому что Лорен Адлер была уникальной. И все же ее отец не был мучеником и не заслужил жалости. Он любил преподавать и много раз говорил Элоди, что именно в этом обрел свое призвание. — Папа всегда был очень проницателен, — продолжала она. — Он и сам был очень хорошим музыкантом, но понимал, что ее талант совсем иного уровня; знал, что ее место на сцене. Он был самым большим ее поклонником. Сказанные вслух, эти слова показались ей ужасно банальными, но Тип засмеялся, и она почувствовала, как странное напряжение между ними исчезло. — В этом ты права, — сказал он. — Тут я с тобой спорить не буду. — Не всем же быть гениями. Он ответил доброй улыбкой: — Мне ли этого не знать. — Я тут смотрела записи ее концертов. — Вот как? — Мы хотим проиграть какой-нибудь отрывок на церемонии, вместо обычного органа. Я должна выбрать, но это непросто. Тип отложил лезвие: — В первый раз я услышал ее игру, когда ей было четыре. Она играла Баха. Я в ее годы хорошо если с ботинками сам справлялся. Элоди улыбнулась: — Ботинки — штука сложная, особенно со шнурками. — И она принялась сгибать и разгибать уголок конверта с приглашением, который лежал на скамье рядом с ней. — Так странно видеть ее на экране. Мне казалось, я должна буду ощутить какую-то связь, испытать что-то вроде узнавания… — Ты была совсем маленькой, когда ее не стало. — Старше, чем она, когда ты услышал, как она играет Баха. — Элоди покачала головой. — Нет, все-таки она была моей матерью. Я должна помнить больше. — Не все воспоминания так очевидны. Мой отец умер, когда мне было пять, и я тоже многого не помню. Но даже теперь, семьдесят семь лет спустя, я не могу пройти мимо человека с трубкой в зубах, чтобы не услышать стук пишущей машинки. — Он курил трубку, когда работал? — Он курил, когда работала мать. — Ну конечно. Прабабушка Элоди была журналисткой. — До войны, в те вечера, когда отцу не надо было в театр, они часто сидели вдвоем за круглым деревянным столом на кухне. Он наливал себе пива, она — виски, они разговаривали, смеялись, а потом она бралась за какую-нибудь очередную статью. — Он пожал плечами. — Все это я помню не в картинках, не как в кино. Слишком много всего я видел с тех пор, зрительные образы затерлись. Но запах табачного дыма из трубки до сих пор вызывает во мне физическое ощущение того, что я маленький, лежу в постели и мирно уплываю в сон, довольный тем, что папа и мама дома, вместе. — Тип говорил, не отрывая взгляда от лезвия. — Наша память сохраняет все, но некоторые воспоминания лежат на большой глубине. И нужен особый крючок, чтобы зацепить их и поднять на поверхность. Элоди задумалась: — Я помню, как она рассказывала мне сказки, когда укладывала меня спать. — Ну вот, видишь.