— Особенно одну, которая до сих пор звучит у меня в голове. Я всегда думала, что это история из книжки, но папа говорит, что мать услышала ее в детстве. Точнее, — Элоди выпрямила спину, — он говорит, что это семейная история, про лес и про дом в излучине реки, и кто-то рассказал ей эту сказку в детстве. Тип вытер руки об штаны: — Пора нам чайку попить. Доковыляв до стоявшего в углу холодильника, он взял с него чайник, весь в пятнах краски. — Ты ее когда-нибудь слышал? Знаешь, о какой сказке я говорю? Он показал ей пустую кружку. Элоди кивнула. — Я знаю эту историю, — сказал Тип, раскрывая сначала один пакетик с чаем, потом другой. — Это я рассказал ее твоей маме. В студии было тепло, но Элоди вдруг почувствовала, как холодок пробежал по ее голым рукам и все волоски на них встали дыбом. — Я жил у них одно время — в смысле, у моей сестры Беатрис. Твоя мама была тогда еще совсем маленькой. Симпатичная была малышка. И такая умница, даже без музыки. Сам я тогда был в полной заднице — потерял работу, жену, квартиру; но детям на такие вещи плевать. Я-то, конечно, предпочел бы, чтобы меня оставили в покое и дали погружаться в трясину отчаяния, но не тут-то было. Твоя мать ходила за мной по пятам из комнаты в комнату, неотвязная, как дурной запашок. Я просил сестру приструнить малышку, но Беа всегда поступала так, как считала нужным. Вот тогда я и рассказал твоей маме эту историю, чтобы хоть несколько минут отдохнуть от ее вездесущего жизнерадостного голоска, которым она то комментировала каждый мой шаг, то задавала мне вопросы. — Он с нежностью улыбнулся. — Мне приятно, что она рассказывала эту историю тебе. Истории надо рассказывать, иначе они умирают. — Это была моя любимая сказка на ночь, — сказала Элоди. — Только для меня в ней все было по-настоящему. Я думала о ней в те ночи, когда матери не было дома, видела ее во сне. Запел чайник. — Так было и со мной в детстве. — Тебе рассказала ее мама? — Нет. — Тип достал из холодильника стеклянную бутылку с молоком и плеснул по чуть-чуть в каждую чашку. — В детстве меня эвакуировали из Лондона; точнее, мы уехали все вместе: мама, брат с сестрой и я. Неофициально. Это мама все устроила. В наш дом попала бомба, и мама нашла нам место в деревне. Изумительный старый дом, а какая мебель! Словно первые хозяева вышли погулять, да так и не вернулись. Элоди тут же вспомнился этюд из архива — точнее, ее догадка о том, что сказку могли взять из книги с картинками, для которой и делал наброски художник. Где, как не в старом деревенском доме, викторианская книжка с картинками могла пролежать в чудном старинном шкафу полвека, пока на нее не наткнулся городской мальчик? Ей живо представилась эта сцена с Типом в роли мальчика. — Так ты ее там прочитал? — Я ее не читал. Эта история не из книги. — Значит, тебе ее кто-то рассказал? Кто же? Элоди заметила, что Тип слегка замялся, прежде чем ответить. — Друг. — Ты познакомился с ним в деревне? — Сахару? — Нет, спасибо. — Элоди вспомнила про фото, которое она сняла на телефон. Пока Тип заканчивал приготовления к чаю, она достала его, заметила еще один пропущенный звонок от Пиппы и нашла фото наброска. И протянула ему, пока он ставил перед ней чашку. Его пушистые, словно ватные, брови поползли наверх, и он взял телефон. — Откуда у тебя это? Элоди стала объяснять про архив, про коробку, найденную под стопкой портьер в старом гардеробе, про сумку. — Стоило увидеть этот рисунок, как меня будто ущипнули: мне показалось, что я знаю это место, хотя совершенно точно никогда там не была. А потом я сообразила, что это тот самый дом, из сказки. — Она внимательно следила за его лицом. — Это ведь он, да? — Да, он самый. А еще это дом, в котором мы жили в эвакуации. У Элоди даже от сердца отлегло. Значит, она не ошиблась. Это действительно дом из ее сказки. И он действительно существует. Ее двоюродный дедушка Тип жил там в войну, кто-то из местных придумал и рассказал ему эту сказку, пленившую воображение впечатлительного ребенка, а он, став взрослым, пересказал ее своей племяннице. — А знаешь, — сказал Тип, все еще разглядывая рисунок, — твоя мать тоже приходила ко мне и спрашивала об этом доме. — Когда? — Примерно за неделю до смерти. Мы тогда пообедали и пошли гулять, а когда вернулись, она спросила меня про дом в деревне, где я жил, пока немцы бомбили Лондон. — И что она хотела узнать? — Сначала только то, какой он был. Вспоминала, что в детстве, когда я рассказывал ей сказку, дом виделся ей громадным, как волшебный замок. А потом стала спрашивать, помню ли я, где именно он находится. Ну, адрес, название ближайшей деревни. — Она хотела туда поехать? Зачем? — Я знаю только то, что сейчас сказал. Она приходила и спрашивала про дом из сказки. Больше я ее не видел. Голос его осип от нахлынувших эмоций, и он двинул пальцем, чтобы убрать изображение дома с экрана. Но вместо этого случайно вывел предыдущую картинку. Элоди видела, как от его лица отхлынула кровь. — В чем дело? — забеспокоилась она. — Откуда у тебя это? — Он протянул ей телефон с другим снимком — портретом женщины в белом. — Оригинал я нашла на работе, — сказала она. — Лежал в той же сумке, что и альбом. А что? Ты ее тоже знаешь? Но Тип молчал, устремив взгляд на портрет, и, похоже, даже не слышал вопроса. — Дедушка Тип? Ты знаешь, как ее зовут? Он поднял на нее глаза. Но в них больше не было присущей ему открытости. Так смотрит ребенок, когда его уличают во лжи, а он начинает отпираться. — Не смеши, — сказал он. — Откуда? Да я ее в жизни не видел. IV Еще не рассвело, и я сижу в ногах у моего гостя. Это очень интимный процесс — рассматривать человека, когда он спит; раньше я бы наверняка сказала, что нет другого момента, когда человек настолько уязвим, как во сне, но теперь я по опыту знаю, что это не верно. Помню, как я впервые провела ночь в студии Эдварда. Настала полночь, а он все писал, и лишь когда свечи в зеленых стеклянных бутылках прогорели до самого горлышка, истаяв волнистыми лужицами воска, и продолжать было нельзя, он остановился. Мы заснули на подушках, которые он бросил прямо на пол, поближе к печи. Я проснулась раньше, наклонный стеклянный потолок над нами медленно светлел, и я, повернувшись на бок и подперев голову рукой, наблюдала, как сны скользят за его веками. Интересно, что снится этому молодому человеку. Вчера уже темнело, когда он вернулся, и с его приходом энергия дома сразу изменилась. С порога он направился прямо к себе, в комнату в старой пивоварне, которая стала его лагерем, а я пошла за ним. Здесь он одним плавным движением стянул с себя рубашку, и у меня не хватило сил отвести взгляд. Он красив так, как бывают красивы мужчины, не думающие о своей красоте. Широкий торс и крепкие руки, как у тех, кто много работает и часто поднимает тяжести. Такие тела были у мужчин, которые работали в гаванях на Темзе. Когда-то я выходила из комнаты, если незнакомый мужчина начинал раздеваться; просто удивительно, до чего глубоко сидят в нас заученные правила. Но теперь мой взгляд ничем не может повредить ему, и я продолжаю наблюдение. Кажется, у него сводит шею, потому что он часто трет ее рукой; вот и теперь, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, он идет в пристроенную к комнате крошечную ванную. Ночь сегодня теплая и влажная, и я не могу отвести глаз от его шеи в том месте, где заканчиваются волосы и где только что лежала его ладонь. Как мне хочется прикоснуться к нему. Как мне не хватает прикосновений. Тело Эдварда не напоминало тела мужчин из гавани, и все же он был сильнее, чем я могла бы ожидать от человека, который целыми днями водил кистью по холсту да смотрел то на натурщицу, то на ее изображение. Я помню его при свете свечей; в лондонской студии и здесь, в доме, в ту грозовую ночь. Мой гость поет в душе. Неважно поет, но ведь он не знает, что его слушают. Я выросла в Ковент-Гардене и иногда приходила под окна театра послушать, как репетируют оперные певцы. Правда, рано или поздно всегда появлялся какой-нибудь распорядитель, начинал кричать и размахивать руками, и я убегала подальше. Хотя мой гость не закрыл за собой дверь, я все равно его не вижу — в ванной так мало места, что пар заполнил ее целиком, и он, покончив с мытьем и встав перед зеркалом, протер его рукой. Я стояла у него за спиной, так близко, что если бы могла дышать, то непременно затаила бы дыхание. Раз-другой, когда свет падал под нужным углом, я видела свое отражение в зеркале. Лучше всего я вижу себя в круглом зеркале в столовой, — видимо, это как-то связано с его формой. Изредка мне удается сделать так, чтобы меня видели и другие. Нет, заставить их я не могу, потому что не знаю, как это сделать. Но этот гость меня не увидел. Он провел ладонью по щетине у себя на лице и пошел за одеждой. Мне так не хватает моего лица. И голоса. Настоящего голоса, слышного другим людям. До чего же одиноко бывает в лиминальном пространстве. Миссис Мак жила с человеком, которого все звали «Капитан»; сначала я думала, что он ее муж, но потом выяснилось, что это брат. Худой, настолько же, насколько она была кругла, он ходил странной кренящейся походкой, припадая на деревянную ногу — результат столкновения с экипажем на Флит-стрит. — Это он в колесе ногой застрял, — рассказывал кто-то из уличных ребятишек, живших у их дома. — Так его и тащило по мостовой целую милю, а потом нога хр-рясь! — и оторвалась, начисто. Деревянная нога была хитрой самодельной штуковиной, которая крепилась под коленом целым набором кожаных ремешков с серебряными пряжками. Ее изготовил для Капитана один его друг, который жил где-то в доках. Капитан страшно гордился своей искусственной конечностью и осыпал ее нескончаемыми знаками внимания: полировал пряжки, вощил ремешки, шлифовал песком деревяшку, заглаживая каждый заусенец. В конце концов дерево сделалось таким гладким, а ремешки и пряжки — такими навощенными и начищенными, что фальшивая нога стала попросту соскальзывать с предназначенного ей места, не раз и не два вызывая настоящий переполох среди тех, кто не был знаком с превратностями судьбы Капитана. Говорят, он любил отстегнуть ногу, взять ее на манер дубинки и погрозить тем, чье поведение вызывало у него особое недовольство. Я была не единственным ребенком, кто очутился на попечении у миссис Мак. Наряду с другими ее делами, которые обсуждались исключительно полушепотом и на каком-то птичьем языке, миссис Мак занималась еще и тем, что брала детей на воспитание. Каждую неделю она давала в газете объявление: ТРЕБУЮТСЯ