История основателя храма, Котэя, предка рода Курэ в 49-м поколении Снега, что лежат на рассвете под золотым светом, на закате мутными водами оборачиваются, стекают в реки и моря, гибель свою находя. Прекрасные цветы, что в ночи россыпями серебрятся, на заре иссыхают и оказываются в грязи. Что три мира, как не рябь на поверхности волн? Что есть жизнь, как не радуга небесная? Тот же, кому судьба дурная предназначена, тот вовек от нее не отвяжется. Рожденные попадают лишь в круговорот адских перерождений да принимают облик демонов адских; умершие лишь передают своим потомкам воздаяния и, вечное возмездие за грехи свои получая, ума лишаются. С чем сравнить, с чем сопоставить муки эти, страдания эти? Но нашелся тот, кто узрел этот круговорот и, настоящую истину постигнув, отрекся от мира. К просветлению устремясь, воздвиг он на месте сем обитель Будды, где каждое создание, земное и небесное, мудрость высшую почитая, всем сердцем призывало имя его да просветление обретало! Так начинается эта повесть. В годы Кэйан[87], в провинции Ямасиро[88], в старой столице у храма Гион жила-была семья, которая много лет держала чайный дом под вывеской «Мидория». Захаживала туда всякая публика — и простая, и знатная. Каждый год отбирала та семья в дар императорскому двору лучший чай Удзи, что стал зваться «яшмовая роса гёкуро» и прославился во всех провинциях. У тогдашнего хозяина дома «Мидория» по имени Цубоэмон было три дочери и сын. Сына звали Цуботаро, и отец души в нем не чаял. Одна беда — не увлекся сын делами торговыми. С юных лет занимался он у мастера Ингэна[89] из монастыря Обаку в Удзи и превзошел даже многих ученых мужей. Владел Цуботаро также фехтованием школы Ягю[90], рисованием школы Тоса[91] и хайку в стиле Басё. И везде удавалось ему выразить свою неповторимую натуру! Возмужав, взял Цуботаро имя себе Кухэй и продолжил изливать любовь к прекрасному, а вот семейное дело по-прежнему не заботило его. Других сыновей у Цубоэмона не было, и год от года отец все настойчивее предлагал ему жениться. Однако сын твердил, что никак не может жениться, ведь учеба его еще не завершена. И распрям этим не было предела. Наконец по настоянию отца пришел к Кухэю сам монах Ингэн, чтобы учить того смирению и почтительности. Однако начертал Кухэй на вратах слова: «Не слыхать кукушку, что домой стремится, хоть уже двадцать пятое» и, облачившись в монашеское одеяние, покинул дом свой. Шляпа да посох — вот все, что взял он с собою. В поисках мест, что славились красотою, направил Кухэй стопы свои на запад и после года странствий вышел на тракт Нагасакский, а потом и до Карацу в провинции Хидзэн добрался[92]. Была то четвертая луна второго года Эмио[93], а годков Кухэю исполнилось двадцать шесть от рождения. В том краю Кухэй повидал все места знаменитые и восхитился ими чистосердечно. В честь сосновой рощи Нидзи-но Мацубара избрал даже имя себе новое и стал зваться Котэй, что означает «радужный край». А затем написал он кистью на бумаге восемь прекрасных видов и смастерил с них гравировальные доски, чтобы печатать впредь оттиски. Так прошло еще около полугода. И вот на исходе осени, влекомый полной луною, вышел Котэй из трактира и побрел по роще Нидзи-но Мацубара. Желал он насладиться тысячелетними соснами, что, раскинувшись в прозрачном лунном свете над серебром песка и волн, напоминают прекрасное творение мастера. Так, видами любуясь, миновал он рыбацкую деревню Хамадзаки, но интерес его не иссяк, и, пройдя под лунным светом еще пол-ри, достиг он мыса Эбису. Прислонившись к утесу, взирал на залив он и вел счет диким гусям, пока не настала полночь. И вот, откуда ни возьмись, на мысу появилась девушка. На вид было ей чуть меньше восемнадцати. Роскошные рукава ее кимоно развевались по ветру, пока ступала она босыми белыми ножками по острым камням морского прибоя — все ближе и ближе к Котэю. Не подозревая, что кто-то за ней наблюдает, повернулась девушка лицом на запад, сложила молитвенно руки, слезы утерла и, рукава закатав, собралась уже ринуться в море. Изумленный, подбежал к ней Котэй и схватил, удерживая от непоправимого шага. Затем он отвел незнакомку в сосновую рощу и спросил, что да как. Девушка долгое время лишь всхлипывала, но затем принялась говорить, и вот что она рассказала Котэю. Сама я из местности под названием Хамадзаки, единственная наследница рода Курэ. Муцуми-дзё мое имя. Из поколения в поколение мы, Курэ, были деревенскими старостами. Богатства скопили, хвалу стяжали, но проходит слава земная. А хуже всего то, что тяготеет над нами проклятие страшное. Поговаривают, будто издавна блуждает безумие в крови моих предков. Вот и осталась я одна-одинешенька доживать свои горькие дни. Началось все с того, что получили от предков мы свиток старинный. Нарисована там была прекрасная женщина без одежды. Говорят, дальний предок семьи Курэ, опечаленный утратой супруги своей дражайшей, изобразил ее неживой в знак скоротечности человеческой жизни. В эту работу свою вкладывал он всю душу и все силы, да только не успел закончить и половины, как тело, что рисовал, истлело до белых костей прямо на глазах у него. Обезумев от горя, покой потерял он. И хотя младшая сестра покойной жены его пыталась ухаживать за ним и прислуживать ему, не щадя собственных сил, вскоре тот отправился вослед за супругой. Сестра же покойной оказалась в тягости от этого несчастного и хотела было наложить на себя руки, но ее удержали, и она разродилась. А спустя некоторое время оказался у нашего порога странствующий монах по имени Сёку. Послали его из Киото в Дадзайфу[94], в провинцию Тикудзэн[95], чтобы тот следил за восстановлением статуи Будды в храме Кандзэон-дзи. И вот, сделавши все как должно и храм освятив, отправился он обратно пешим ходом и узнал по пути о горестях, что выпали на долю семьи нашей. Счел он события эти очень печальными, взял свиток и прочитал заупокойные сутры перед табличками с именами покойных. Затем срубил большое сандаловое дерево в саду, вырезал из красной древесины статую сидящего бодхисаттвы Мироку[96], поместил свиток в его чрево да поставил на алтарь в нашем доме и строго наказал: «Пускай ни одно существо мужского пола не приблизится к свитку!» С тем он нас и оставил. Сын безумного мужа, мальчик красивый, словно драгоценность, родился и рос спокойно. Настало время, и привел он жену в дом. Получил он родовое имя Курэ и, строго следуя настоянию преподобного Сёку, не позволял другим мужчинам к алтарю приближаться. Одна лишь супруга его подносила святую воду, цветы и ладан и постоянно молилась за мир семьи, на счастливое перерождение уповая. Однако в жилах его текла кровь безумного пращура. И уже в зрелом возрасте, успев детей прекрасных зачать, потерял жену он и помешался. И с тех пор в колене каждом мужчина был, а то и несколько, что рано или поздно с ума сходил, да не по-простому! Кто-то лишал жизни женщин, кто-то взрывал мотыгой свежие могилы, покоя не зная. А тех, кто остановить их пытался, убивали или ранили насмерть! Мало того, безумцы откусывали себе языки или же себя удушали. Вот такие жестокие и страшные дела творились! И как же могли созерцавшие это не убояться? Одни говорили, что мужчины оттого становились проклятыми, что заглядывали в свиток. Другие предполагали, что к статуе Будды подходили нечистые женщины… Так по всей округе распространились слухи недобрые, и никто больше не желал сочетаться браком с женихами и невестами из рода нашего, стало даже казаться, что прервется вот-вот он. Приходилось нам, чтобы в брак вступить, либо деньги давать, либо искать людей из далеких провинций. Но в последние годы даже у нищих от таких предложений подкашиваются ноги. Вот и осталась теперь я одна-одинешенька. Были у меня два старших брата, но оба рассудка лишились. Старший могилы стал разрывать, а младший пытался камнями забить меня. И оба от этих дел страшных умерли рано, один за другим. А толки ширились… И наконец даже те люди, которые служили нам долгое время, покинули дом наш под предлогами разными. А женщина, что долгое время за мною присматривала, вздыхает лишь горько. И поговорить мне теперь уж не с кем. Вот как я одинока! Вот как я несчастна! Однако недавно главный слуга даймё княжества Карацу, некий Кумои, прознал об этом и желание изъявил взять меня в жены своему третьему сыну Кидзабуро. Все слуги и служанки в доме нашем подняли радостную суету, не веря своим ушам, а вот кормилица моя, что смотрела за мною с младенческих лет, ничуть не обрадовалась: напротив, она грустила и кручинилась. Когда же спросила я, что так печалит ее, вот что она рассказала, тяжко вздыхая. «Нерадостные это вести! Муж мой служит в поместье Кумои, поведал он мне, что Кидзабуро родился от наложницы Кумои. В княжестве он самый искусный мечник, но с младых лет крайне буен, оттого и отправлен был на службу в порт Нагасаки. Там проводил время он с девицами из веселого квартала Маруямы и собрал подле себя шайку таких же головорезов. То тут, то сям врывались они в додзё[97] и грабили чайные домики, где женщины для удовольствий обитали. Но настал день, и дурная слава его достигла предела, тогда вернулся тайком он на родину. Не сыскалось, однако ж, семьи такой, что хотела бы выдать за него свою дочь. Все страшились его, будто змеи или гусеницы. Вот поэтому, прознав о беде нашей, вздумали родственники женить его на тебе. Но и это не все! Кидзабуро умысел тайный имеет! Не о тебе он мечтает, а о богатствах, домах и амбарах, нажитых родом Курэ. Вот что муж мне поведал! И когда я о том вспоминаю, то темнеет в глазах моих, на душе мрачно делается, а по щекам бегут слезы». Но что же мне делать? Ведь всего лишь я слабая женщина. Так горевала я и печалилась, но вот кончили мы собирать урожай осенний, и чуть успокоилась я: этот Кидзабуро неожиданно пожаловал к нам совершенно один, без прислужников и даже не надев парадные хаори и хакама. Тут засуетились в недоумении все, однако же предложили ему еду и питье и препроводили в покои дальние. Я же привела в порядок себя и явилась представиться. И тут я увидела, что пол-лица у него изуродовано рытвинами и обожжено, брови разодраны, бельмо на глазу, а губы неодинаковы. Показался он мне жутким демоном! Да вдобавок он пьян был — по комнате всей от него разносилась саке вонь. Тут мне сделалось страшно так, что я затрепетала. Но скрыла я чувства свои и с душой, полной страха, подливала саке ему в чарку. Вдруг он схватил меня за руку. Я же невольно отдернулась, и саке пролилось на колени ему. Пришел он тогда в буйство хмельное, и когда кормилица моя попыталась его утихомирить, зарубил несчастную на месте! Завидя это, я тут же пустилась в бегство, и вот я здесь. Не в силах от мыслей избавиться мрачных о бесконечных несчастьях и бедах моих, решила покончить уж разом, но вы меня удержали. Неужто мне лучше монахиней сделаться или в паломничество пуститься? И хотя вижу вас я впервые, но молю, проявите милость и поведайте, что же мне делать. И девушка распростерлась перед ним на песке. Выслушав ее и некоторое время поразмыслив, Котэй взял девушку за руку и сказал ей: «Не плачь и не печалься, знаю я, как поступить нужно. Но для начала покажи-ка мне свиток, чтобы мог я осмыслить причины и следствия». Но не успел Котэй взять Муцуми-дзё за руку, как из тени сосен явился жуткий воин! Половина лица его была страшной, словно у демона. Не проронив ни слова, ударил он Котэя мечом. Котэй же, благодаря искусству, обретенному в монастыре, сумел ловко увернуться, и удар пришелся по воздуху. Внезапно Котэй издал такой крик, что воин с обнаженным клинком зашатался, сделал несколько нетвердых шагов и рухнул под светом луны с края обрыва в безбрежное море да так и канул в брызгах пены. В сопровождении Муцуми-дзё пришел Котэй к дому Курэ. Вместе со слугами положил он во гроб тело кормилицы, прочитал над ней поминальные сутры и строго запретил рассказывать кому-нибудь о случившемся. Затем направился он в домашнюю молельню и, отослав других людей, снял статую бодхисаттвы Мироку. Почтительно достал Котэй хранившийся в ней свиток и принялся рассматривать рисунок, что любого поверг бы в ужас. Изображалось там тело умершей красавицы, сплошь покрытое гноем. И чтобы умилостивить злого духа, уселся Котэй перед статуей Будды и медитировал больше десяти дней. А в последний день одиннадцатой луны второго года Эмпо вдруг открыл глаза он и произнес следующее: «Лишь повторение священного имени Будды развеет заблуждение непросвещенного… Наму Амида буцу. Наму Амида буцу. Наму Амида буцу. Наму Амида буцу». Громко повторив это троекратно, бросил он свиток в горевший рядом огонь, и тот развеялся дымом. Поднялся Котэй безмятежно, созвал всех слуг и объявил: «Силой вероучения Будды избавил я род Курэ от злосчастной судьбы. Поместив этот пепел в статую Будды и отслужив службу по десяти тысячам духов в трех мирах, делаюсь я отныне мирянином и вхожу в эту семью, ибо желаю избавить вас навеки от проклятия. Пусть тот, кто хочет что-то сказать, теперь говорит!» Но молчали все, опасаясь мести старших дома Кумои. Котэй понял это, щедро наградил всех слуг и отпустил их на волю. Затем запечатал он дом, амбары и житницы и написал на дверях большими буквами: «Отдать властям. Цуботаро Курэ». Нагрузил Котэй четыре вьюка с золотом, серебром, каллиграфией и картинами на четырех лошадей, управление которыми поручил четырем крепким и храбрым слугам. Сам же взвалил на спину статую Мироку и, положив описание рода Курэ за пазуху, взял Муцуми-дзё за руку. Не успело солнце взойти, как покинули Хамадзаки они и направились на восток. Был первый день двенадцатой луны второго года Эмпо. Шли они пять ри вдоль изрезанной береговой линии дорогой столь живописной, как длинная серебряная ширма, вроде тех, что рисовал Котэй, и красота эта будто бы благословляла их союз с Муцуми-дзё. Так прошагали они еще один ри, и когда на востоке уже стало алеть, за спинами их вдруг послышались голоса громкие. Обернулся Котэй, гадая, что ж происходит, как вдруг окружили их два-три десятка стражей с мечами. А среди воинов возвышался не кто иной, как сам Кумои Кидзабуро с половиной лица, как у демона, с белой повязкой на лбу, в облегченном доспехе, походной накидке, в хакама и с мечом нагината в руке. Он сорвался с обрыва в море и восстал потом из пучины! Вот остановился Кидзабуро перед Котэем и принялся громко браниться: «Ах ты паршивый монах! Прежде я думал, что ты тайный наблюдатель мэцукэ от двора сёгуна, и потому лишь меча не выхватил. Но получил я приказ от князя даймё и все разузнал о тебе! Художником ты притворился, чтобы выяснить втайне, где находится княжеский замок и какие земли его окружают. Путешествуешь ты по провинциям под видом монаха, а теперь решил обмануть честный род, чтоб завладеть деньгами его! Соблазнишь невинную девушку да и будешь таков! Наглый бродяга ты и прохиндей, вот что узнал я! Ни в небе, ни под землей ты не скроешься от меня! Эй, слуги! Схватите этого бродягу-преступника Цуботаро, что пытается ограбить наши земли! Задержите этого лжемонаха, малодушного труса, что соблазняет наших женщин! Ату его! Не жалейте!» Так уж тут ринулись на Котэя слуги, что снег из-под их ног полетел во все стороны. С одной стороны от Котэя были крутые горы, устремляющиеся в небо, с другой — обрыв в море, а позади — хрупкая женщина и слуги, которые вели лошадей. Спрашивается, куда же отступать тут?! Но Котэй не смутился ничуть и виду не подал. Сняв со спины статую, отдал Котэй ее слугам да, стряхнув снег со шляпы, вручил ее Муцуми-дзё. Затем крепко взялся за посох, поправил одежду и, перебирая четки, неспешно выступил вперед, вызвал чем смущенье в рядах неприятеля, что готов был уже схватить его. Тут Котэй с поклоном откашлялся и сказал улыбаясь: «Благодарен я вам за дальний путь, что проделали вы! Как же много людей собралось, чтобы встретить меня, прохиндея бесстыжего! Теперь ясно мне, как дела у вас в княжестве делаются. Но раз уж так потрудились вы, не окажете ли услугу? Не проводите ли нас до княжества Тикудзэн? Ну а если попытаетесь воспрепятствовать мне, не обойдется без распри на земле вашей, из которой не выйти живыми вам. Ну что скажете, господа?» Слова Котэя ошеломили всех, но Кидзабуро побагровел от злобы и проревел: «Что за чушь доносится из уст твоих?! Тогда я был пьян и лишь по оплошности не прирезал тебя! Но теперь-то за мной не заржавеет! Изрублю тебя на мелкие кусочки! Расправлюсь со всеми, кроме этой девушки!» Яростно выхватив меч свой, выступил он перед одиноким монахом бродячим. Спутники Кидзабуро тоже клинки свои обнажили, и отражалась в них белизна снега. Тут уж Котэю ничего не оставалось, как взяться левой рукой за посох. Правую же он выпрямил и, за клинок одного из противников ухватившись, отнял его. Затем только что обретенным оружием выбил меч у другого врага. И так без разбору вышибал он клинки то рукой, то ногой, то рукоятью, не подпуская никого близко к слугам. Многие недруги в пылу этой битвы попадали с ног: в агонии корчились, в снегу валялись и даже тонули в море. Увидел Кидзабуро, как странник этот голыми руками расправился с толпой воинов, не успело даже солнце взойти, и закричал негодующе: «Ах ты паршивый монах! Сейчас я попотчую тебя своим клинком и сам же тебя отпою!» Выхватил Кидзабуро длинный меч дзинтати и, глядя прямо в глаза Котэю, принялся наступать, тесня того острием клинка своего. Котэй же почему-то отбросил вдруг меч, отнятый у одного из стражников, да снова слегка ухватился правой рукой за бамбуковый посох и сосредоточенно приблизил его к мечу кровожадного Кидзабуро. С резкостью ледяной воды он определял каждое движение противника и с блеском ледяного инея упреждал ответные удары. Меч Кидзабуро будто бы застрял в скалах, и только дыхание его прорывалось сквозь стиснутые зубы. Котэй же засмеялся: «Ну что, Кидзабуро? Лучше уж сразу втолкую тебе: душа моего бамбукового посоха — это меч Амиды, а мое покорное дыхание — это петля Фудо[98]. Нападай на меня сколь угодно искусно хоть сто, хоть тысячу раз, но меч, что не знает разницы между правдой и ложью, между жизнью и смертью, всегда уступит простому бамбуковому посоху, посвященному Будде! Коль сомневаешься в том, что собственными глазами видел, отбрось меч, умилостиви сердце свое и направь его на путь Будды. Не заблуждайся более, тогда проживешь в мире и согласии. А иначе же я, следуя завету «принеси в жертву одного виновного ради блага многих», разрублю тебя пополам и так избавлю провинцию Карацу от бедствия. Теперь между жизнью и смертью ты пребываешь. Сейчас и решится, в ад или рай попадешь ты». Побледнел тогда Кидзабуро, отлила кровь от глаз его, на лбу выступил холодный пот. Стал задыхаться он, не в силах сдаться так просто после долгих лет, проведенных в военных битвах. Смело обернувшись, поднял он меч высоко и сделал выпад прямо в лицо Котэю и нанес удар, подобный молнии! Увернулся Котэй однако и ударил Кидзабуро посохом промеж глаз. Но отпрыгнул Кидзабуро, глаза закатив, и не заметил, как Котэй приблизился сбоку, схватил его за короткий меч на поясе и прокричал: «Исполню тогда желание твое!» Захотел было Кидзабуро опять занести меч свой к самому небу, да повалился на спину как подкошенный, а на правом плече его разверзлась огромная рана. Весь в крови, что по снегам потекла, испустил он последний вздох свой. Остальные при виде этого преисполнились страха и поспешили сбежать. Больше никто не нападал на них, так что Котэй, успокоившись, вернул малый меч убиенному, сложил ладони свои и, перебирая четки, трижды повторил молитву Будде, а потом, снег с одежды стряхнув, взвалил статую Будды на спину и, испуганную Муцуми-дзё утешив, шляпу надел и повел слуг своих и коней в провинцию Тикудзэн. В Фукаэ остановились они переночевать, а на следующее утро вновь ступили на снег и прошли еще пять ри на восток, пока не достигли места под названием Мэйнохама, где сделали привал. И увидел там Котэй, что к северу устремляется в небо священная гора Атаго, а к югу, в туманной дымке, знаменитые горы Сэбури, Райдзан и Укидакэ и бескрайние плодородные рисовые поля, которых хватит, чтобы кормить десять тысяч поколений потомков, и чистые воды полноводной реки Муроми-гава, а рядом знаменитые места Акомэхама и Одо, сосновые рощи Кэя-но мацубара и Ику-но мацубара, а неподалеку замок семьи Курода, у которой пятьсот пятьдесят тысяч коку[99] богатства. Были здесь все виды рельефа, и горы, и моря. Избрав себе слуг домашних, он приобрел поля, выстроил дома и житницы. Затем, изложив планы свои на листе бумаги, который отправил в столицу, срубил он деревья с гор Райдзсан и Сэбури и сам, пользуясь мерилом, выстроил храм для моления и водрузил туда статую Мироку, которую перенес собственноручно. И стал этот храм местом для почитания всего рода. Ворота храма высились, приветствуя лунный свет, что истину излучает, а крыша храма сияла под золотыми лучами закатного солнца. И на берегу моря, и в большом саду — повсюду, где вода голубая и песок белый, рыбы плясали и птицы пели, Будду, его Вероучение и его Слуг[100] восхваляя. И было это чудо явлено в век раздора ради Чистой Земли Амиды[101]. А затем вышло так. В начале одиннадцатой луны года Огненной Змеи, пятого года Эмпо, правления сто одиннадцатого государя Рэйгэн, было закончено строительство и из Киото призвали монаха в настоятели монастыря. Сначала тот настоятель отказывался несколько раз, памятуя о своей неразумности, нестойкости и небезгрешности, но, прознав о чуде, оставил вещи свои и пост принял. Храм стал называться Сэйтайдзан Нёгэцу-дзи. Так на двадцать первый день второй луны следующего, шестого года Эмпо, в год Земляной Лошади, в день счастливый, он провел церемонию моления о перерождении в Чистой Земле, где читал о Семи вратах и Три сутры[102], проводил ритуалы и делал подношения, чтобы умилостивить голодных духов. В тот день сам Котэй сидел рядом и, рассказав перед слушателями, что случилось, прочел два следующих стихотворения. Зачин: Чтобы в шести мирах не заблудиться посмертно, на райской дороге шесть знаков имени Будды подмогой, что посох из бамбука-курэ[103], станут — Цуботаро. Ответ: На посох бамбука-курэ, как на имя Будды надеясь, по длинной дороге в рай шествуя, вскоре на путь пробужденья вернемся, мир суетный покинув, — Муцуми-дзё. Затем сам монах уселся на возвышении, разъяснил основы буддийского вероучения, рассказал о блуждании по шести мирам[104], вечной круговерти мироздания и о том, что святое имя будды Амиды очищает от всех грехов. А закончил он так. «Да снизойдут вечные благодеяния на потомков этого рода через призвание имени Будды! И колокол храма Сэйтадзан пусть привечает луну, что излучает истину». Муцуми-дзё, которой исполнилось тогда восемнадцать, заранее изобразила шесть знаков имени Будды на тридцати тысячах листочков, чтобы раздавать их паломникам, и, говорят, исчезли они за три дня. Итак, в этой истории говорится о том, что в мире Сяба существует шесть кругов человеческого существования[105], и все, что мы видим, подчиняется принципу воздаяния. Заблуждения же и страдания суть дорога к просветлению, и «шесть прахов» суть Чистая Земля[106]. Да благословенны души предков семьи Курэ, и да не знает границ просветление их потомков! И все, кто в семье Курэ народятся, и мужчины, и женщины, должны помнить благодать, дарованную им. И пусть воздастся им, и пусть повторяют они имя Будды. И нельзя историю эту никому рассказывать, а если кто скажет, да придет ему месть от других княжеств! Только настоятель и супруги главной семьи Курэ должны знать это. На все воля Будды! Седьмой день седьмой луны седьмого года Эмпо. Итигё (печать). Документ № 3. Беседа с настоятелем Хорином Номиямой. Дата и время беседы: день тот же, 15:00. Место: келья храма Нёгэцу-дзи. При записи присутствовали: Хорин Номияма (настоятель храма, 77 лет, скончался в августе того же года), я (г-н. В.) — всего два человека. Да-да, ваши подозрения вполне оправданы. Неужто свиток (который сам Котэй, возродитель рода Курэ, сжег, а пепел, как здесь описано, запечатал в статуе Мироку) вдруг материализовался в руках господина Итиро Курэ и стал причиной его невероятного помешательства?.. Честно говоря, не заведи вы (г-н В.) сами об этом речь, я бы первый задал вопрос… По традиции, эту повесть об истории храма показывали только супругам из семьи Курэ, когда они получали старшинство в роду и приходили в полном одиночестве навестить могилы предков. У настоятелей же, начиная с преподобного Итигё, был обычай не распространяться посторонним о роде Курэ. Но, поскольку ваша просьба продиктована неординарными обстоятельствами и вы должны выяснить, является ли Итиро Курэ сумасшедшим, я расскажу все, что знаю. Самое невероятное заключается в том, что пепел во чреве изваяния снова обрел форму свитка! Кажется, кто-то узнал об этом и достал свиток из статуи, отчего Итиро Курэ и помешался… Ума не приложу, кто это мог быть, если не родная мать господина Итиро Курэ, госпожа Тисэко… Она умерла несколько лет назад насильственной смертью в Ногате при таинственных обстоятельствах. Ох… Подлые слухи ходят. Сперва-то никак не поверишь, что родная мать может сотворить такое с собственным сыном!.. Но у меня имеются свои соображения по этому поводу, позвольте-ка объясню. Думаю, было это лет двадцать… нет… наверное, уже тридцать тому назад… Давненько. Вы-то, может, слышали про нашу госпожу Тисэко? Она-де с юных лет была и умна, и талантлива, да и руки у нее были золотые: картины-то как рисовала, а вышивала-то как! А когда она была еще совсем маленькой, со стрижкой под горшок, частенько доводилось мне видеть ее в уголке храма — сидит одна, срисовывает цветочные узоры четырех сезонов на фусуме или резных небожителей под потолком. У нее тогда было очень миленькое кукольное личико… А когда ей исполнилось четырнадцать или пятнадцать, случилось вот что. Возвращаясь из школы в коричневых хакама и с узелком фуросики, пришла она в келью, где сидел я за чаем, и спросила: «Настоятель, а правда, что в этой большой черной алтарной статуе спрятан красивый свиток? Пожалуйста, покажите его!» Со времен основания и освящения храма легенду о свитке знали все местные жители, вероятно, они-то и рассказали Тисэко. Но тогда я лишь усмехнулся и сказал, что свиток давным-давно обратился в пепел и при всем желании показать я ничего не могу. Однако Тисэко возразила: «Когда я потрясла статую, внутри застучало. Значит, там что-то есть!» Я удивился и отругал ее: «Нельзя так делать! Будда тебя покарает!» Но когда госпожа Тисэко ушла, я сам с тревогой прокрался в храм и аккуратно потряс статую Будды. И действительно, внутри что-то застучало! «Похоже на свиток», — подумал я…