– Но если снаряжение у него дома, то, может, он и не полез в каньон, – предположила Ирен. – Я тоже сначала так подумал, – отозвался хипстер, – и задал вопрос президенту клуба. По его мнению, у спелеолога должно иметься несколько комплектов снаряжения. Она кивнула: – Хорошая работа. Сервас увидел, как хипстер еле заметно улыбнулся. Циглер взяла карту, сделала знак Ангарду, и оба вышли из кабинета. Выглянув на улицу, Сервас вгляделся в темное небо, клубящееся гигантскими завитками облаков, которые скручивались и раскручивались над крышами Эгвива. Изабель Торрес подняла глаза к вершине огромного дерева. Его двенадцать метров в высоту и шестьдесят сантиметров в диаметре возвышались над утрамбованной землей подальше от домов, поднимаясь прямо к облакам. А эти предвестники грядущего дождя сильно беспокоили мэра. Ствол снизу доверху был весь в трещинах. В вертикальные желобки забили деревянные клинья, чтобы их раскрыть, и муниципальные рабочие натолкали туда соломы и стружек, чтобы дерево лучше горело. А спиленные ветки и вязанки хвороста сложили у подножия этого гигантского тотема, врытого в землю. Их тоже беспокоило облачное небо. Сегодня ровно в 21.45 мэр должна будет разжечь костер согласно древней традиции этого района Пиренеев. В народе его называют Огонь Святого Иоанна, и он, как и многие праздники периода летнего солнцестояния, несомненно, восходит к ритуалам, приуроченным к сбору урожая. Не исключено, что и к шумерским праздникам, посвященным смерти и возрождению бога Думузи. Пришедшие позже христиане приспособили этот ритуал к своим верованиям и сделали это примерно на том же уровне, на каком Голливуд повествует нам об истории человечества. Однако небо было не единственным, что тревожило мэра. Накануне она собрала муниципальный совет, чтобы получить ответ, стоит ли утверждать праздник. Учитывая сложные обстоятельства… Решение было принято. Праздник утвердить. «Ладно, – подумала она. – Быть празднику, так быть. Но что произойдет, если, как бы случайно, убийцы решат воспользоваться моментом и напасть?» И те же, кто требовал утвердить праздник, начнут ее упрекать в том, что она его не отменила. Отвечать в любом случае придется ей. И все, кто вместе с ней принял это решение и поддержал ее, сразу же об этом забудут. Совсем как обезьяны бонобо, у которых конфликты в стае разрешаются чаще всего тем, что все валят на козла отпущения. «Да, – снова подумала она, – как они отреагируют, если в эту ночь совершится новое преступление?» Она осторожно огляделась вокруг, словно боясь, что кто-то подслушает ее мысли. Потом еще раз подняла глаза к огромному тотему. А что, если еще какие-нибудь силы задумают испортить праздник? Ну, к примеру, Уильям Герран со своей милицией… Жандармы заняты преследованием убийц, но Ангард пообещал ей выделить полбригады для обеспечения безопасности. Полбригады, конечно, не бог весть что… К тому же разгореться может не только этот костер. Стояла полная тишина. Вход в каньон оказался немногим шире, чем обыкновенный водосток. Вокруг дыры раскачивались листья, их шевелил теплый воздух. Сервас взглянул на серое, набухшее облаками небо. Приближалась гроза. Не самое лучшее время, чтобы рискнуть спуститься. К тому же ему не больно-то и хотелось: он страдал клаустрофобией. Даже в кабинах лифта ему было не по себе. А тут целая сеть коридоров и пещер, которые уходили на четыреста метров под землю… Нет уж, благодарствуйте. Они уже имели удовольствие сплющиваться на каждом крутом вираже, когда спускались вниз на слишком резвом лесовозе. А дальше, надев горные ботинки, шли пешком по бездорожью до самого входа в каньон у подножия горы. Он ждал, что перед ними откроется вход, как в фильме «Битва за огонь»[66] или в пещере Мас-д’Азиль[67] в Арьеже. Вместо этого пришлось на четвереньках протискиваться в обыкновенную дыру, похожую на кроличью нору. Для него нора была слишком тесной. В кустах у самого лаза он заметил бутылки из-под кока-колы, сигаретные окурки и фантики от конфет. Место явно пользовалось успехом. – И что нам тут делать? – спросила Циглер. – Откуда у вас этот список? – спросил аббат. С другой стороны фигурной решетки, в полумраке исповедальни, пахнущей ладаном и сырым камнем, помолчали. – Это так важно, отец мой? – Двое из этого списка умерли, с тех пор как вы мне его дали… Будут и еще смерти? Дама, сидевшая по ту сторону решетки, воздержалась от ответа. Отец Адриэль впустил ее через дверь, выходившую на маленькое кладбище и лес. Обычно эту дверь называют «вратами мертвых». – Я обращусь в полицию, – сказал он. – Вы связаны тайной исповеди, – напомнили ему таким тихим голосом, что ему пришлось напрячь слух. – Даже когда на кону человеческая жизнь? – Да кто вам это сказал? – Я все равно должен рассказать тому полицейскому… – Он не лучше остальных. – Вы хотите сказать, тех, что уже погибли? За это их и убили? Что вы об этом знаете? Исповедуйтесь! В ответ на такое приказание в крошечной исповедальне раздался звонкий смех. Он, как мячик сквоша, запрыгал от стенки к стенке, и аббату вдруг стало тесно и душно. – Отец мой… отец мой… Всему свое время. Вы уже однажды получили право на мою исповедь. – В которой оказалось много белых пятен, – сказал аббат. – Настанет время – и пятна заполнятся… Аббат избегал поворачивать голову влево, где за решеткой был виден профиль собеседницы, а старался смотреть прямо перед собой. – Что же касается тайны исповеди, – сказал вкрадчивый голос, от которого у аббата волосы на затылке встали дыбом, – то только три профессиональные тайны с точки зрения канонического права являются безусловными. Это врачебная тайна, адвокатская тайна и тайна исповеди. Она не терпит никаких исключений, а нарушившему ее грозит отлучение от церкви. Перечитайте кодекс канонического права, отец мой. «Да, – подумал аббат. – Исповедник, нарушивший священную тайну, подлежит отлучению latae sententiae[68], утверждаемому апостольским судом». Канон 1388. Для французского же закона единственным исключением была исповедь о преступлении, совершенном в отношении ребенка младше пятнадцати лет. Кроме таких случаев священник мог исповедовать убийцу, но должен был хранить тайну исповеди. Но насколько мучительным и унизительным это оказывается для исповедника, который разрывается между соблюдением тайны и собственной моралью, не интересует никого – ни Бога, ни людей. «Душа человеческая – бездонный колодец, – думал аббат, – куда священник должен погружаться один, сам себя обрекая на встречу с бесчисленными грехами человечества, которое, вместо пути мудрости, давно уже избрало себе дорогу безумия, мрака и резни». – Я мог бы рассказать тому полицейскому все, что знаю, но что не входит в тайну исповеди, – заметил он. Мысли его вернулись к той ночи, когда полицейский позвонил в дверь аббатства и когда они вместе потом прочесывали лес. – Но вы этого не сделали… – Нет. – Почему? Отец Адриэль искал подходящий ответ, сознавая, что из исповедника превратился в исповедуемого. – Потому что вы попросили у меня защиты. – Нет, отец мой… Потому что вы боялись последствий. – Я ничего не боюсь. Но из его голоса вдруг исчезла уверенность. Он уже был не пастырем, как ему и полагалось быть, а, скорее, овцой, которая отбилась от стада и чувствует близость хищника, совсем как овечка месье Сегена. – Ну, конечно, вы боитесь. Я отсюда чувствую ваш страх… За решеткой фыркнули. Под священническим платьем аббат почувствовал, как все тело покрылось мурашками. Его мысли пытались выскользнуть из этой деревянной клетки, но только метались, не находя выхода, как птица, случайно залетевшая в дом. – Если бы не было той тайны, вы пребывали бы в ранге надоедливого свидетеля, отец мой, – прошелестел голос почти у его самого уха. Аббат ощутил, как у него под бородой ходуном заходил кадык. Замечание таило в себе угрозу, и он почувствовал, что весь взмок, хотя в аббатстве было прохладно. – Я догадываюсь, что ваше желание предотвратить дальнейшие преступления вступает в противоречие с долгом священника, – продолжала она сладчайшим шепотом. – Но никакой связи между моими признаниями и этими преступлениями нет. Уверяю вас. Но он уже понял, что не верит ни единому ее слову. – Тогда зачем было давать этот список? И почему имена жертв стоят вначале? – В этом списке есть и другие имена… – И этих людей вы тоже собираетесь убить? Он содрогнулся. И зачем он только это сказал? Но это было сильнее его. – Я? Вот черт, надо было помалкивать. Он прикусил нижнюю губу и задышал тяжело, как бык. В нефе не было никого, кроме них. Он был бы рад, если бы кто-нибудь из братьев пришел менять свечи или вытирать пыль на хорах.