Горло у него перехватило, и он раскинул руки. Она прижалась к нему, и сквозь тонкий пуловер он почувствовал тепло ее тела, ее груди. Он позабыл об оружии в руке Габриэлы, позабыл об опасности. Позабыл обо всем. По его щеке сбежала слеза. – Ты не понял, Мартен, – прошептала она ему на ухо. – Все эти мужчины мертвы, потому что они сделали мне зло… Она обвила его руками и уперлась лбом ему в плечо. Он положил руки ей на талию и боковым зрением заметил, что Габриэла тоже подошла ближе, хоть и держалась на расстоянии, не спуская его с мушки. В свободной руке психиатр держала сигарету. Время от времени она подносила ее к губам, и кончик загорался красным огоньком. – Когда ко мне на сеанс явился Маршассон, – сказала она, – я очень быстро поняла, что его фантазмы вполне реальны и что у него в логове явно заперта женщина… Я могла бы позвонить в полицию, но, как тебе, наверное, сказал Деверни, я терпеть не могу мужчин, ненавижу. Считаю их существами ничтожными, пустыми и достойными только презрения. И вот однажды вечером, инкогнито, я наведалась к Маршассону. Этот идиот решил, будто я хочу, чтобы он меня трахнул. Ага, как же… Такая мерзкая жирная свинья, как он… Он вдруг подумал, что если она выстрелит, то попадет в Марианну, что Марианна его загораживает. – Я достала револьвер, заставила его открыть подвал и обнаружила там распростертую на матрасе Марианну. А потом я приказала Маршассону подняться по лестнице и сказала Марианне, чтобы она столкнула его вниз. Результат тебе известен. Сервас слушал ее вполуха. Он ждал, когда по ту сторону дверей послышится вой полицейской сирены, но снаружи стояла тишина. – Я привела Марианну сюда, день за днем ухаживала за ней, кормила, и она понемногу мне все рассказала. Как люди, нанятые швейцарцем, похитили ее, как Эсани установил камеру и систему слежки сначала в том месте, где ее держал Гиртман, потом у Маршассона. Как эта грязная сволочь Марсьяль Хозье когда-то принял роды у Марианны, а потом ее изнасиловал. Все они сообщники Гиртмана. Он их вербовал, и он их оплачивал. И мы решили, что кто-то должен их наказать, свершить над ними суд… Я поняла, что помочь Марианне – моя миссия, что это судьба распорядилась так, чтобы она оказалась на моей дороге. Только я, и никто другой, должна сделать так, чтобы все они были наказаны, а через них – и все им подобные. «Наказание за грехи – вопрос строгости правосудия»: Фома Аквинский. – Вот уж не знал, что ты так религиозна. – Мы часами беседовали с аббатом. Мир душе его. Хотя я и атеистка, я себя ощущаю ближе к небесному правосудию, чем к людскому, особенно если дело касается пустых бюрократических декретов. Никто тебе не поможет, кроме тебя самого, разве не так? Марианна исповедалась аббату, так сказать, мимоходом, и отдала ему список, объяснив, что эти люди – злодеи. Она сказала, что они все заплатят за то, что совершили. Ей хотелось, чтобы кто-нибудь знал, и она понимала, что он связан тайной исповеди. – А кто-нибудь знает, каким образом Гиртман их завербовал? – спросил он. – На самом деле – нет. После того как он бежал из Института Варнье[76], он, скорее всего, находился где-то поблизости, хотя все думали, что он очень далеко. – Сервас вспомнил Марсак и швейцарца, который дожидался его в сумраке, чтобы нанести удар – и похитить Марианну[77]. – Тогда-то он, – продолжала она, – и свел знакомство с папашей Хозье, Эсани и Маршассоном… Он обладает каким-то шестым чувством: разоблачать людей, разгадывать, что скрывается за их учтивостью и воспитанностью, и определять себе подобных: таких же предателей, садистов и извращенцев… Должно быть, он за ними следил, собирал информацию. Потом было уже нетрудно их вербовать и манипулировать ими: с его харизмой, с его знаниями о каждом из них… Но это всего лишь гипотезы. – А Тимотэ? А Розлан? – Смерть Тимотэ была нужна только для того, чтобы заманить сюда его родителей. Он был наживкой. А то, что он содержался в Институте Варнье после смерти сестры, причем в то же время, что и Гиртман, это простое совпадение. В этом регионе не так много подобных заведений. Я узнала, что мальчишки прекрасно проводили с ним время возле водопада… Розлану хорошо заплатили, чтобы он устроил взрыв. Но вы напали на его след в карьере, нашли взрывчатку… Рано или поздно вы бы все равно на него вышли. Вот так. Но остался еще один… Тот, кого нет в списке… – Кто? – спросил он. В горле и во рту у него пересохло. Ответ он уже знал, вопрос был риторический: так, чтобы выиграть остатки секунд. – Ты, Мартен, – прошептала Марианна. – Я написала твое имя на стекле. Ее шепот прошелестел возле уха, как мимолетная ласка воронова крыла. Все тело вмиг покрылось мурашками, сердце билось где-то в горле. – Ты, который на целых восемь лет бросил меня. Ты, кто, при пособничестве Гиртмана, украл у меня Гюстава… Ты, кто засадил в тюрьму Юго[78]. Ты мог бы небо и землю перевернуть вверх дном, но не сделал ничего. Ты предал меня, Мартен. И я уверена, что сам того не осознал. Ты виноват больше, чем они все. Потому что ты был единственный, кто мог меня спасти… Он почувствовал, как внутри нарастает тревога. Марианна все еще прижималась к нему живым щитом. А что, если все-таки попытаться открыть дверь? Но далеко ли он уйдет без оружия? Тревога не давала дышать. – Как только ты умрешь, я верну себе Гюстава, – шептала ему на ухо Марианна. – И Юго должен скоро освободиться. И мы наконец-то станем одной семьей… – Не получится. Полиция уже идет по вашему следу. Как только они поймут, где я, они придут… Он очень медленно завел руку за спину, в направлении дверной ручки. И тут же вздрогнул от неожиданной горячей боли в шее. По артериям побежал огонь. Он схватился рукой за шею, резко оттолкнул Марианну и увидел у нее в руке шприц. На какую-то долю секунды он испугался, что она оставит в игле пузырек воздуха и устроит ему эмболию и, как следствие, нарушение мозгового кровообращения. Но нет: видимо, ей не хватило времени, чтобы полностью опустошить шприц. Наркотик уже затуманил мозг, и он почувствовал, что теряет сознание. Пол вздыбился ему навстречу, но это, конечно же, он сам падал в ничто, в ночь, в небытие. Когда он стукнулся об пол, он был уже без сознания. В жандармерии Ирен Циглер оторвалась от телефона и посмотрела на Ангарда. – В чем дело? – Он определил, откуда шли сообщения Дискорда, – доложил жандарм, указав на стоящего рядом программиста. Ирен повернулась к нему. – Откуда? – С сервера, который находится в Румынии… Она оглядела комнату. – А где Мартен? – Когда я сказал ему, откуда шли сообщения, он велел сообщить тебе и куда-то умчался. – Что?! 63 ПЯТЬ ЧАСОВ УТРА. Он очнулся и открыл глаза. Какой-то зал. Храм в скале, тишина и полумрак. Метров двадцать в длину, около десяти в высоту. Выгнутые скальные блоки, вертикальные стены. Там, куда попадает свет ламп, они бледно-охряные, а в других местах – темные. Большие осыпи горной породы. Сталактиты. А в центре этой враждебной планеты распростерт он. Чтобы понять, где он находится, ему понадобилось время. Место было странное и очень просторное. Кто он сейчас? Человек? Животное? Он в плену у этого каменного безмолвия. Где-то журчит вода. На вид место красивое, но очень холодное, пустое и какое-то бесчеловечное. И света здесь веками не бывает… Ужасно болит голова… Сеть пещер, подземный каньон Тромб. Сто семнадцать километров галерей, залов и карстовых колодцев. Он попал в самое сердце этого лабиринта. Но перед ним стоял не Делайе. Он внимательно вгляделся в лица мальчишек. Возраст еще не поработал над этими совсем детскими, ангельскими, пока не сформировавшимися лицами. Они стояли вокруг него, а он лежал у их ног со связанными руками и ногами, сам как известковая скала. И их ясные, безразличные, лишенные всяких эмоций взгляды были устремлены на него. Валентен, Бенжамен, Матис и Тео. Все четверо. Крест, треугольник, круг, квадрат… По телу Серваса пробежала дрожь. – Надо поторопиться, – сказал Бенжамен. – Уже пять. Мои предки рано просыпаются… Эхо по частям присылало слова обратно: «просыпаются»… «паются»… «аются»… Просторный грот был прекрасным резонатором. Все повернулись к нему спиной, отошли в сторону осыпи и нагнулись. Он услышал, как шумно стучат друг о друга камни. Когда они вернулись, у каждого в руках был камень весом в несколько килограммов. У Серваса кровь застыла в жилах и перехватило дыхание. Веревки, которыми были связаны его кисти и лодыжки, больно врезались в кожу. – Тот, кто разобьет ему камнем башку, заработает больше очков, – заявил Валентен. – Так сказал Дискорд. Мартен судорожно сглотнул. Это просто кошмарный сон, он сейчас проснется. – Лично я займусь ногами, – быстро, на одном дыхании проговорил Тео, самый младший, и в его голосе послышались умоляющие нотки. – Ну, и не получишь ничего… Подумаешь, ноги! – отреагировал Бенжамен. Сервас чувствовал себя очень неуютно: острые камни впивались в спину, вдруг, ни с того ни с сего, захотелось помочиться. Он попытался растянуть и чуть ослабить веревки, но узлы были крепкие. Пот катился с него градом. Сердце стучало так, словно хотело выскочить из груди. Он заметил, что Матис избегает на него смотреть. Мальчик стоял молча, держа в руках осколок скалы с острыми гранями, которые вот сейчас вопьются ему в тело, переломают кости и выпустят кишки. – Матис, – позвал он. В пещере, что вот-вот станет его могилой, было тихо. – Матис, – повторил он, стараясь, чтобы голос звучал одновременно и дружески, и отечески, и достаточно твердо, – посмотри на меня. «Посмотри на меня»… «на меня»… «меня»… – Закрой пасть! – грубо оборвал его Валентен. – Не слушай его, Мат, он просто тянет время. – Матис, посмотри на меня. – Не слушай его! Он – такой же подонок, как и все. Не забывай, что сказал Дискорд. «Дискорд»… «искорд»… «корд»… – Вы хотите сказать, доктор Драгоман…