– Возможно, уже сегодня воды Понта проникнут в глазницу и наполнят ее вечными, солеными слезами. Ужас Божественной Овцы закончится, – сказал Поликарп. – И наступит ужас для нас, – заключила Елена. Оба были наготове, циклоп, бросив впереди себя меч, соскочил на землю, перекувыркнулся несколько раз – и с ходу встал на ноги. Елена оттолкнулась от вагона и улетела, несомая сандалией, далеко в сторону от поезда. Она опустилась на землю и побежала навстречу Поликарпу. Река была по правую руку, гора Ах-Аг, или Пластунка, возвышалась слева. – Вперед! – скомандовал циклоп, указывая на гору, и засунул меч за пояс. Шоссе, ведущее в поселок, оказалось в стороне, отвесная скала тоже вела туда, наверное, как раз там, на самом верху, и стояла невидимая отсюда, из-за выступа, богатырская хатка Поликарпа и дальше – домишко Медеи. Циклоп ловко карабкался вверх, далеко опередив спутницу. Елена, хватаясь за кусты, лезла следом, сандалия страховала ее от падения. Она следила за тем, чтобы Поликарп не сорвался, хотя что бы она смогла сделать, если бы он обрушился, – удержать такую массу ей все равно было не под силу. Вдруг, откуда ни возьмись, по явился ворон и с карканьем стал кружить вокруг заправских лазутчиков. – Кыш! – погнала его Елена. – Ты же мешаешь, дурак! А ну лети вон! Но Загрей, которому не понравилось, что Елена смеет летать так же, как он, опустился на ее левое плечо – а она и так кренилась на левую сторону – и прокричал: «Гбзе!» Елена едва не полетела кверху тормашками из-за этого «гбзе» и, разозлившись, скинула ворона. Загрей, замахав крыльями, улетел на безопасное расстояние и опять проорал оттуда: «Гбзе!», а потом: «Энджик-су». – «Ругается еще», – проворчала летящая помаленьку Елена. А циклоп под вороний крик перемахнул через край обрыва, встал на самом краю и протянул ей руку. Елена, влекомая его мощной рукой и летательной силой сандалии, как пробка выскочила из обрыва – и впрямь оказалась точнехонько перед богатырской хаткой. Дождь приостановил свой бег, хотя, возможно, это было затишье перед бурей, и над самой макушкой горы Божественная Овца сквозь тучи проглянуло солнышко. Грозовые серые облака быстро ползли по небу, стремясь заштопать облачную прореху, чтоб скрыть солнце от земных глаз. Крышка дольмена лежала под яблоней «доктор Фиш», яблоки на которой уже поспели. Елена, подпрыгнув и повиснув на метр от земли, сорвала приглянувшееся яблочко, до которого без сандалии ни за что бы не дотянулась, вонзила острые зубки в красную атласную кожуру. Циклоп, тоже сорвав яблоко, задумчиво жевал его, не спуская с нее глаза. Ржавая железная ванна лежала кверху дном. Внезапно Елена вспомнила о подарке циклопа и, прихрамывая на одну ногу, пошла по земле, и эти шаги показались ей после полета пресными. Дверь дома не заперта на ключ. Внутри все пропитано стойким мужским запахом: пота, одеколона, курева. Слава богу, цветы в горшках целы. Она сунула руку в кадку со столетником, порылась в земле – и вытащила наружу тяжелый мешок, потом пакет за пакетом сняла покровы, развернула Медеин платок, достала золотой с багровоглазыми розами венец и нацепила на голову. Волосы, смоченные дождем, еще не высохли, рыжий халат лип к ногам; вымыв руки и покопавшись в сундуке, Елена отыскала другой халат – медицинский, с пожелтевшими костяными пуговицами, великоватый ей, зато не мокрый. Поликарп, сгорбившись, сидел на крышке дольмена, валявшейся на земле, голова его, как подсолнух, была повернута в сторону солнца. Оглянувшись на Елену в белом халате, он вздрогнул и сказал: – Ты не могла надеть ничего лучше, лепокудрая. Елена не поняла, к чему это он. – Я замерзла, – сказала она и сунула руки в карманы медицинского халата. – Иди сюда, – позвал циклоп, и она, подлетев, опустилась рядом, адамантовый меч был прислонен к корявому стволу «доктора Фиша». Помолчав, Поликарп сказал: – В ту ночь, когда ты, лепокудрая, решила стать юной… – Елена вздрогнула, потому что они никогда не говорили про это, хотя, разумеется, ему давно было ясно, что она не всегда была девочкой, и она понимала, что он знает, и все равно говорить про это ей было стыдно и больно до слез. – Я оказался здесь, – договорил Поликарп. – Это случилось в тот момент, когда ты пыталась выбраться из ванны, расплескивая молоко вокруг. Ива не могла уже держать дверь на запоре, ибо превратилась в крохотный росток, и дверь приоткрылась… Я сумел протиснуться в щель. И успел вовремя: потеряв себя, ты едва не захлебнулась в этом киммерийском молоке, так же, как Медея однажды. Я вытащил тебя, взял на руки… – Елена покраснела до корней волос, господи! да она ведь была совсем голой там, в этой ванне, – и, завернув, отнес в дом, – продолжал циклоп. – Мне стало страшно, мне показалось, что все повторяется… Ведь я уже нес на руках человеческого детеныша, девочку, в которую превратилась возжелавшая молодости старая женщина. И она хотела быть молодой снова и снова! Я положил тебя на постель старухи и решился уйти и никогда больше не возвращаться! Книгу Медеи, в которой, среди прочего, было средство омоложения, я схватил со стола… и бросил в печь. А потом уже было поздно – мой батюшка, который тоже оказался здесь, Эрехфей… Ведь это я построил богатырскую хатку, сторожевую будку между мирами. Я открыл дверь и выпустил джинна из бутылки. Вон она лежит – пробка, – указал циклоп на замшелый каменный гриб, который Елена в полнолуние месяца мунихион вытащила из дыры дольмена. – Живым чудовищам не место в вашем мире. У вас полно своих, рукотворных. Они вам еще покажут! А мое место – там, – указал Поликарп на глаз дольмена. – Я должен уйти и никогда больше не возвращаться, чтобы не путать карты здешних судеб. Вот так! Елена закусила губу. Ворон, сидевший на зеленой ветке «доктора Фиша» и клевавший яблоко, слетел оттуда на плечо Поликарпа и каркнул в самое ухо: «Кодес! Шибле! Емиш!» Циклоп кивнул: – Вот и Загрей того же мнения. Здешние боги гонят меня прочь. Он посмотрел своим одиноким глазом на Елену и произнес просительно: – Но Эрехфей… Я ведь должен загнать его на место. И есть только один способ сделать это. Теперь – только один. Ты помнишь: второе решение задачи… Елена поправила на голове венец, который то и дело сползал ей на глаза, и уколола одним из заостренных золотых шипов лоб, капля крови потекла по переносице, а другая едва не попала в глаз, Елена смазала кровь, нагнувшись, сорвала лист подорожника и прилепила к ранке во лбу. И что-то случилось с землей – гору Ах-Аг, на которой они сидели, так тряхнуло, как будто кто-то пытался сбросить их вниз. Циклоп вскочил на ноги, ворон с пронзительным карканьем взлетел в воздух, а Елена в одной сандалии поднялась над землей по локоть. – Что это? – закричала она, опустившись на крышу богатырской хатки. – Землетрясение? Начало конца? Что делать? Говори, Поликарп. Что я должна сделать? Я знаю, что должна что-то сделать, но что? Поликарп медленным движением развязал под бородой черные тесемки, снял с головы грузинскую кепку-«аэродром» – и отшвырнул в сторону. Циклоп опустился перед ней на колени и приблизил свое лицо к самому ее лицу, она увидела свое венценосное отражение в его глазе, похожем на вход в чужой мир. Она вспомнила, циклоп говорил: «Может быть, дольмен – это я». Он склонялся над ней – и она клонилась все ниже, ниже, к каменному столу, лежащему на земле, под яблоней, и вот она уже лежит на холодном мокром камне, ни жива ни мертва в своем белом полотняном одеянии. Тень листьев «доктора Фиша» трепещет на ее лице. Она лежит с раскрытыми глазами и никак не может закрыть их. Она видит высоко-высоко в багровых тучах черного ворона Загрея, превратившегося в муху, он безостановочно кружит, каркая по-птичьи. Одной рукой циклоп расстегивает ремешок на ее сандалии и, осторожно сняв сандалию, бросает в сторону, а другой он достает что-то из своего медвежьего хитона, и… кто-то вновь трясет землю, она слышит грохот далекого обвала, и… она вскрикнула, пропустив этот миг, она только увидела странный блеск ножа, на бронзовой рукоятке которого, она помнила, были концентрические круги, и она ощутила землетрясение внутри себя, а снаружи все утихло, а потом страшная боль в левой груди, она охнула, схватилась за грудь рукой и нащупала рукоятку ножа, торчавшую из нее, как лопата из земли, и потекло что-то жидкое, она смогла поднести руку к лицу – кровь, она лизнула ладонь, соленая, как морская вода, она попыталась вырвать из себя нож, но не смогла, он крепко впился в нее, распоров белую ткань медицинского халата, она укоризненно взглянула в золотой глаз, то ли это был глаз циклопа, то ли яблоко на ветке «доктора Фиша», то ли зрак солнца, она уже не понимала, он смотрел и смотрел в ее наливавшиеся пустотой глаза, руки ее разжались. Сегодня ей исполнилось одиннадцать лет. «Дневные новости» Дольмены – загадочные сооружения неизвестного назначения – есть в Тибете, в Индии, в Корнуолле и у нас, на Кавказе. Дольмен – в переводе со старокельтского означает каменный стол. Эти каменные столы, или богатырские хатки, ровесники египетских пирамид; их построили в 5–3 тысячелетии до н. э. по схожей технологии – с применением ручного труда, веревок, рычагов и катков. Составлены они из плит, вес которых может достигать 7 тонн. Пирамиды были гробницами египетских фараонов, это всем известно, а вот для чего служили дольмены, остается загадкой до сих пор. Одни ученые полагают, что эти мегалитические сооружения – тоже гробницы, другие думают, что они – храмы солнцепоклонников. По версии Вуда, Хокинса и Уайта, дольмены – древнейшие обсерватории. На Кавказе дольмены в 1818 г. открыл французский путешественник Тебу де Мариньи. Всего в окрестностях нашего города найдено около 130 богатырских хаток. В том числе такая хатка имеется на даче вашей покорной слуги, собственной корреспондентки НТФ. Поглядите: внутрь через такое отверстие проникнуть довольно сложно, разве только опять стать ребенком. Алевтина Самолетова, Виктор Поклонский, Южное бюро агентства «Национальный телефакт» Эпилог-следствие Средь бела дня она пришла в себя. Лежала в собственной квартире, на белых простынях, укрытая тоже простыней. Она инстинктивно схватилась за левую грудь, где должен был торчать нож: ножа не было. Зато грудь… что с грудью-то? Она откинула простыню – и увидела… Жирная женская титька с оттянутым соском росла из нее с правой стороны, а на месте левой – совершенно гладкое место… Она вскрикнула и, подхватившись, пошлепала к трельяжу. Навстречу ей бежала толстая тетка с колыхавшейся единственной грудью, в розовых трикотажных трусах выше пояса и с испуганными глазами на обрюзглом лице. Елена остановилась – и тетка тоже стала. Поверхность зеркала разделяла их. Только глаза она узнала. Одни глаза. Елена все поняла. Конец. Это и было второе решение задачи. Эрехфей вернулся в свой мир. Так же, как Поликарп. А она стала старухой, притом с одной грудью, вторую пришлось принести в жертву: что ж, не велика цена. Елена точно со стороны смотрела на плачущую некрасиво тетку. Приглядевшись, она различила свежий поперечный шрам от ножа. Лучше бы ее совсем зарезали! Прикрыв глаза, она вспомнила последний взгляд циклопа. Пожалел волк кобылу – оставил хвост да гриву. Она вдруг почувствовала страшную тяжесть во всем теле. Груз веса. Груз лет. Тяжесть времени в костях. Она стала внимательно разглядывать себя в зеркале. Морщины, бесчисленные, бесконечные морщины, гусиные лапки вокруг глаз, мешочек под подбородком, жирные телеса, седые волосы. Лепокудрая. Это было слишком жестоко. Нет, она себя не узнавала. Что ты наделал, Поликарп! Почему не взял с собой, и пусть бы все здесь провалилось в тартарары! Он назвал себя чудовищем, «живым чудовищам не место в вашем мире». А она – разве она не чудовище теперь?! Старуха с одной грудью. Старость чудовищна. Наверное, он увидел ее такой, прежде чем вошел в богатырскую хатку. Последний взгляд на нее – истинную. Но разве это она, истинная? Разве та девочка, которую он узнал, бродя с ней по дорогам Кавказа, – не настоящая? В этом грузном теле где-то далеко-далеко спрятана, как предпоследняя из матрешек, одиннадцатилетняя Лена. Так далеко, что не разглядеть. Будущее, которого теперь не будет. Сколько ей осталось? Копейки дней. Елена опустилась на кровать и закрыла лицо руками. Вдруг раздался звонок в дверь. Она протянула руку, машинально сняла со спинки кровати халат, надела и отправилась открывать. Это была дочь. Почему-то Алевтина ничуть не удивилась, увидев мать: а она ведь нашлась! Дочь спросила: – Как ты себя чувствуешь? Елена ответила, что хорошо, просто лучше некуда. И в свою очередь попыталась узнать, как оказалась дома, кто ее нашел, большая ли была рана?.. Алевтина, все так же пристально глядя на нее, отвечала, что дома она недавно, только что выписалась из больницы, а рана была небольшая, и все очень хорошо зажило. Елена вздрогнула: из какой такой больницы? Она ничего не помнила ни про какую больницу, может, ее действительно доставили с Пластунки в больницу, зашили рану, а после уже привезли сюда? Провал в памяти. Но она решила прямо про это не спрашивать, а разузнать другое. Она спросила, как чувствует себя Саша. Алевтина отвечала, что с Александром все в порядке, он в Москве, у второй бабушки, матери Самолетова. Скоро должен вернуться. Елена задумалась, потом спросила, какой сейчас месяц, оказалось, август. Поглядев за окно, она сказала задумчиво: – В этом году было слишком много землетрясений. – Не больше, чем в любом другом, – отвечала дочь. – Разве в мой день рождения не было землетрясения? – спросила Елена, сильнее запахиваясь в свой дурацкий халат. – Конечно, было, – отвечала Алевтина, – я сюжет делала, ты же смотрела по телевизору, помнишь? Как раз перед твоей операцией, я так волновалась. – Какой еще операцией? – обомлела Елена. – Какой… На груди, конечно, – кивнула на ее грудь дочь. – Ты долго нам ничего не говорила, думала, у тебя рак. Слава богу, все обошлось. Это не рак. – Это не рак, – пробормотала Елена, сердце ее бешено колотилось. – А где Клава? – спросила она, озираясь по сторонам. – Дома, – отвечала осторожно дочь. – У себя. – Разве она не жила здесь, со мной? – спросила Елена и, смешавшись, поправилась: – Со своей внучкой и Сашей? Ну, когда я пропала-то, помнишь? Алевтинино лицо вытянулось и напряглось, она сказала: – Мама! Ты опять! Никуда ты не пропадала, ты всегда была с нами. Всегда. И ты не была маленькой девочкой, забудь ты наконец про это! У тебя же не маразм! Не деменция! Не болезнь Альцгеймера! Не бредовый психоз! После операционного шока, доктор сказал, ты вернешься к нам. Он почти твердо обещал это! Видишь, тебя даже выписали! Мама, очнись же наконец! – Алевтина плакала, кричала и вела себя как ненормальная. Елена все поняла – это заговор, они сговорились выдавать ее за психическую. Хотя сами сошли с ума. Алевтина, во всяком случае, точно сошла. Так нормальные люди себя не ведут. Надо позвонить Клаве…Она постаралась подыграть дочке и сказала, что конечно же никогда не была маленькой девочкой… куда уж ей. И дочь, услышав эту потрясающую новость, успокоилась. Елена постаралась выпроводить ее. Все это ей очень не нравилось. Едва за Алевтиной захлопнулась дверь, как она тут же набрала номер сестры и, когда Клава подняла трубку, начала издалека, спросила, не вернулся ли Геннадий, он не вернулся, живет ли Лида со своим парнем, оказывается, живет, потом поинтересовалась, почему Клава уехала от нее, ведь им так весело было вместе, совсем как в детстве, помнишь, сестра? Клава неуверенно отвечала, что помнит. Но когда Елена с подковыркой спросила ее про месяц мунихион, ждет ли она следующего-то мунихиона, Клава как-то напряглась на том конце провода и ответила не сразу, дескать, какой такой месяц мунихион, она ничего не знает, дескать, я не я и хата не моя. Елена поняла, что и Клава состоит в заговоре. Она предчувствовала, что такое может быть, но верить не хотела. Елена собралась и вышла на улицу, она отправилась в школу, каникулы еще не закончились – и школьный двор пустовал, но завуч оказалась на месте. Елена сунула ей коробку конфет, ни за что ни про что, и завуч расплылась в улыбке, а она поинтересовалась, сколько человек будет в Сашином одиннадцатом классе, не уехал ли кто, нет ли новеньких, а потом небрежно спросила про шестой класс, мол, у соседки внучка перешла в шестой, Тая Забарова, так вот, мол, соседка жаловалась, что подружек у нее нет, была одна, Лена Лебедева, да вот, будет ли, нет ли девочка учиться в этом году, соседка не знает… Завуч сказала, что нет, не будет, она переехала в другой город. – А долго эта Лена училась у вас? – спросила Елена, с замиранием сердца ожидая ответа. – Да нет, недолго, она пришла в класс в самом конце учебного года. А почему это вас интересует? Елена махнула рукой, дескать, ей-то что, ей это совершенно безразлично, да вот соседка обмолвилась как-то об этой девочке, она потому и спрашивает, просто разговор зашел. И Елена ретировалась из кабинета. Это посещение ее обнадежило: значит, не все в заговоре, кого-то не успели еще предупредить. Была, выходит, девочка-то! Была, говорят, только вся вышла. Что-то уж слишком вовремя уехала Лена Лебедева! И что – однофамилица, что ли, с Клавиной внучкой? Журналы-то школьные ведь не подделаешь, там в списках есть Лена Лебедева. Да и детей в заговор не вовлечешь, дети правду скажут, им рот не заткнешь, ребятишки знают, что была Лена Лебедева, и все тут, хоть ты их режь! Только как возник заговор? С какой целью? Зачем им это надо? Почему они хотят лишить ее прошлого? Лишить воспоминаний, целого куска жизни! И какого куска! Пускай будущего не случилось, но было же начало! И была жертва! Да, самое главное – была жертва, она пожертвовала ради них всем, а они… Сама, считай, легла под жертвенный нож! Молодость на них положила – и вон что получила взамен! Ладно, они этого не оценили, черт с ними! Но нагло замалчивать, делать вид, что ничего не было… Что совсем этого не было! Как будто она не жила на свете и ее жизнь не в счет! А только их жизнь, вот в эту минуту проходящая жизнь, считается взаправдашней, а то время, когда жила она, когда она была молода и прекрасна, – несчитово! Не выйдет! Нет, не выйдет, господа сегодняшние! К вечеру опять явилась Алевтина, принесла продукты, как будто мать у ней безногая да безрукая, сама не дойдет до магазина! Елена живо отстранила дочь от плиты, взялась жарить-парить, варить настоящий кофе, как Боря, бывший муж, любил. Спросила у Алевтины, как Самолетов-то поживает, не женился еще? Та пожала плечами: – Ты же знаешь, меня это не интересует. – В тюрьме-то недолго его тогда продержали, обошлось все? – прихлебывая чай (кофе она себе не позволяла, только других кофеем потчевала) полюбопытствовала Елена. – В тюрьме? – всполошилась Алевтина. – В какой еще тюрьме? Я ничего про это не слышала. – И опять она уставилась в нее тем взглядом, дескать, ага, понятно, опять у матери с головой не в порядке, крыша, дескать, едет. – Сергея-то ты не оценила, дочка, – сказала ядовито Елена. – Я так понимаю, хороший он был мужик, держаться надо было за него руками и ногами. А этот Пачморга ведь еще неизвестно… – Какой Пачморга?! – воскликнула, руки в боки, Алевтина. – Врач-то твой? Да нужен он мне больно! – Какой еще врач? – залепетала Елена. – Никакой он не врач! Он же из милиции, тьфу, полиции! – Не знаю, какой такой Пачморга в полиции работает, а твой лечащий врач в… ну там, где ты лежала: Николай Иванович Пачморга. Сердце Елены ухнуло, и покатилось, и покатилось… Николай Иванович Пачморга – врач в психушке, вот что хочет Аля сказать, да не может выговорить.