Лиллемур закрывает глаза. Наполняется светом Господним, который превращает ее голосовые связки в золотую трубу. Осанна в вышних, осанна, осанна! Внезапно Дагмар улыбается. Открывает рот и сжимает ложку морщинистыми губами. Причмокивает и чавкает. Молодец, Дагмар, говорит Вера. Тебе надо есть. Дагмар беззвучно смеется и снова выплевывает еду. Она стекает в карман слюнявчика. Виборг отводит взгляд и откладывает столовые приборы. Извините, но я не могу больше есть, говорит она тонким голоском. Рита резко встает и забирает ее тарелку. Она собирается выйти покурить. Смех Дагмар переходит в кашель. Она слишком слаба, чтобы как следует откашляться, поэтому звук больше похож на громкий стон. Лиллемур запевает псалом по второму кругу, на этот раз еще громче. Петрус как раз собирается снова закричать, и телевизор в этот момент потрескивает. Изображение искажается, превращается в черно-белую клетчатую сетку. Ему кажется, он видит обнаженную женщину, которая улыбается ему. Он забывает о песне. Подается вперед настолько, насколько позволяет ремень безопасности, и прищуривается. Моника бросает мелок через всю комнату. Ударяет ладонью по бумаге и комкает лист. От ее удара Анна подпрыгивает так, что рот принцессы, растянутый в радостной улыбке, оказывается за пределами ее лица. Моника отрывает кусок листа зубами. Быстро жует. Глотает, отрывает еще кусок. Розовая бумажная масса, мокрая от слюны, заполняет ее рот, и потом старушка с большим трудом проглатывает все. Засовывает в рот остаток бумаги. Щеки напрягаются. Челюсти работают, и она старается дышать через нос. Лиллемур замолкает. Осматривается. Сейчас он здесь. Я призвала его песней. В зал заходит Сукди и видит, что Моника задыхается. Подбегает к ней и принимает на себя удары размахивающих кулаков Моники, одновременно открывая ей рот и копаясь в нем. Анна с волнением наблюдает за происходящим. Теперь он злится, говорит она. Сукди достает последний комок бумаги. Моника злобно смотрит на нее, а потом внезапно успокаивается. Глаза ее пустые, ничего не выражающие. Рот скривился. Все происходит так быстро, что это напоминает Сукди детские игрушки, в которых сели батарейки. Дагмар раскачивается взад-вперед в инвалидной коляске. Сукди отводит Монику в квартиру Г6, и та движется словно во сне. Лиллемур выглядывает из своей квартиры, когда они приближаются. Ангел снова здесь, сообщает она. Я призвала его песней. Вы чувствуете это? Ему здесь очень нравится. И Сукди кивает. Понимаю, говорит она. Моника поворачивается к Сукди, в ее глазах снова светится жизнь. Но это не подойдет твоему папе, говорит она. Он лучше вернется назад, чем окажется здесь. Сукди смотрит на нее. Откуда вы знаете? – спрашивает она, не успевая сдержаться. В ответ Моника только ухмыляется. От этой улыбки Сукди хочется отпустить ее худую руку и отойти от старухи, чтобы не стоять так близко к ее лицу. Анна поднимается из-за стола. Смотрит на стеклянную крышу. Будет хороший день, но сейчас ей хочется домой. Привидение снова здесь. Она неуверенно смотрит на окружающие зал коридоры. Париж прекрасен, но вокруг этой площади столько переулков. Они снова все передвинули. Она выбирает направление наугад. Это не так важно. Всегда находится кто-то, кто сможет показать ей дорогу. От тебя опять пахнет мочой, радостно сообщает она, проходя мимо Виборг. И Виборг начинает тихо плакать. Сукди находит Риту в комнате для персонала. Сообщает, что сделает короткий перерыв. Рита кивает, она раздражена, потому что знает, что Сукди будет делать. Может, мне тоже надо было удариться в религию, ворчит она. Я даже не успеваю сбегать покурить. Сукди смотрит на нее. А что ты делала только что, когда Моника чуть не задохнулась? – говорит она. Я думала, за ними должна была присматривать ты. Сукди не ждет ответа. Спускается в раздевалку в подвале. Отгоняет мысли о Рите и о том, что Моника сказала об ее отце, о голоде. Сейчас Рамадан, и она не ела с восхода солнца. Сукди быстро умывается и переодевается в одежду для молитвы с вшитым хиджабом. Откуда Моника может это знать? Сукди старается очистить мозг, пока раскатывает на полу коврик для молитвы. Надо отпустить мысли о том, что происходит в «Соснах», хотя бы на мгновение. Нина Дождь перестал, но тучи похожи на крышку, которая удерживает тяжелый воздух у поверхности земли. Нина сидит в саду перед домом с чашкой кофе. Маркус так и не постриг газон, и трава пахнет теплом и влагой, как человеческое тело. Вернувшись утром из «Сосен», Нина спала некрепко, и стучавший в окна дождь стал частью сна. Даниэль кричал из своей комнаты, словно его разрывали на куски. Он снова был маленьким. Нуждался в ней. Нина пыталась взбежать по лестнице, но ноги не слушались, они онемели, обессилели, она едва могла оторвать стопы от пола. А крик все время становился громче. Каким-то образом Нине все же удалось подняться в комнату сына, дождь все барабанил в окна, и она включила лампу, но Даниэль не реагировал на свет. Глаза широко открытые, но невидящие. Он размахивал ручонками, боролся за жизнь с чем-то, чего не мог увидеть. Крики сына стали отрывистыми, перемежались заикающимися вдохами. Нина крепко держала руки Даниэля в своих. Шепотом утешала его, пытаясь разбудить. Целовала его влажные светлые локоны, пока сама не проснулась. Кристально ясная резкость сна – доказательство того, что Нине никогда не забыть те ночи. Врачи убеждали, что волноваться не о чем. Для этого есть термин – ночные ужасы. Нечто по ту сторону кошмаров, и никто не знал, что же это значит на самом деле. Сам Даниэль не мог рассказать, что он переживал в этом состоянии. Наутро он ничего не помнил. А Нина не могла заснуть по вечерам, потому что ждала криков сына. Его ночные ужасы превращали ночи в кошмар и для нее. В кармане халата звонит телефон, и Нина достает его. Разочарованно отмечает, что это Элисабет. Завотделением рассказывает, что нашла нового почасовика, который, вероятно, сможет приступить к работе уже после Мидсоммара, а до тех пор Нина может продолжать брать ночные смены. Они заканчивают разговор. Солнце светит ярко, и Нина закрывает глаза. До Мидсоммара неделя. Она надеется, что к этому моменту Юэль уже уедет и жизнь войдет в привычную колею. Ей пора планировать ужин, который они с Маркусом устраивают на Мидсоммар, составлять списки дел и покупок. В общем, занять голову чем-то полезным. Снова звонит телефон. На экране высвечивается «Даниэль». Наконец-то. – Привет, малыш! – слишком восторженно здоровается Нина. Она почти видит, как сын закатывает глаза. – Что-то случилось? – спрашивает Даниэль. – У меня, типа, миллион пропущенных звонков. Нина раздумывает, не рассказать ли ему про сон, но не хочет выглядеть идиоткой. – Да нет же, просто хотела узнать, как твои дела. У тебя все хорошо? – Вполне. – Чем занимаешься? – С тобой говорю. Нина подавляет вздох. И почему Даниэлю вечно надо так все усложнять? – Ты же знаешь, о чем я, – говорит она и откашливается, чтобы избавиться от требовательного тона. – Как дела в кафе? – Нормально. Работы не очень много. Бывают летние подработки и похуже. – Мы с папой собирались приехать туда на следующей неделе. – О’кей. – В Гётеборге хорошая погода? – Тепло. Судя по тону Даниэля, ему требуется нечеловеческое усилие, чтобы дать этот краткий ответ. Он бы согласился с Моникой. Настоящее мучение. – Мм… Здесь тоже. Хотя прошел дождь. Нина пытается придумать, что может заинтересовать сына больше, чем разговор о погоде. Она снова вспоминает время, когда Даниэль кричал каждую ночь, а она сходила с ума от недосыпа. Тогда она впервые испугалась, что совершила ужасную ошибку, родив ребенка. Как она может быть мамой? Ведь у нее самой не было нормальной матери. Она не знала жизненных правил, не получила тех инструкций, что и все остальные. Кричащее маленькое существо у нее на руках было не просто незнакомцем – оно было чем-то чужим. И в каком-то смысле остается таким до сих пор. Случалось, что Нине хотелось просто сбежать от всего. – Одну мою знакомую положили в «Сосны», – говорит она. – Я дружила с ее сыном, когда училась в школе. – Ясно. – Пауза. – У папы все в порядке? – Да, все как обычно. Ее радостный тон звучит ужасно фальшиво. Она бы тоже его презирала. Щенок, который просто хочет, чтобы его любили. Ты почти пускала слюни… – Ничего нового насчет работы? – спрашивает Даниэль. – Нет, пока нет. Но после лета все устроится, – обнадеживает Нина сына. – О’кей. Мне пора. Единственное – и к тому же постыдное – утешение Нины заключается в том, что, кажется, Маркус интересует Даниэля так же мало, как и она. Так что проблема, видимо, не только в ней. – Спасибо, что позвонил. Слишком требовательно. – Конечно, – говорит Даниэль. Вдруг он замолкает. – Слушай, кстати… – начинает он. – Да? – Не обижайся, но будет гораздо лучше, если ты начнешь писать сообщения, а не оставлять их на автоответчике. На то, чтобы их прослушать, уходит уйма времени. Юэль – Хотите кофе? Воды? – предлагает Юэль, но риелтор с легкой улыбкой отказывается, открывает портфель, достает папку и кладет ее на кухонный стол. Юэль садится напротив женщины. Понимает, что уже забыл, как ее зовут. Он пытается вспомнить адрес ее электронной почты, но тщетно. Риелтору за пятьдесят. Опрятно одетая, в темно-синем костюме, несмотря на жару. Похоже, она из тех, кто никогда не потеет. Рядом мягко жужжит, медленно поворачиваясь из стороны в сторону, новый вентилятор, который Юэль купил в Кунгэльве. На столе подрагивают разложенные риелтором бумаги. Женщина показывает похожие объекты, которые продала в этом районе. Юэль понимает, что ее задача – произвести на него впечатление, но правда в том, что он шокирован. – В Стокгольме за эти деньги даже однушку не купишь, – говорит он и надеется, что эта фраза прозвучала шутливо. – Конечно же нет, – произносит риелтор так, что Юэль осознает, что он сказал это с интонацией высокомерного жителя столицы. – То есть… я знал, что многие дома пустуют, но думал, что… это все-таки большой участок. Две тысячи квадратных метров – это ведь немало?