Ему недавно исполнилось семьдесят лет, он жил на четвертом этаже в доме на улице Риказоли, неподалеку от Академии, в квартире, которую обставил с большим вкусом, украсив многочисленными антикварными вещами: их он отыскивал в лавках и на базарчиках вместе с супругом Филипом, шотландцем на двадцать лет его моложе, – пара познакомилась, когда Заккария уже потерял надежду встретить кого-то, с кем провести остаток жизни. На первый взгляд они казались вполне обычной парой, с устоявшимися привычками. Филип выбрал для себя работу на дому и вел хозяйство, закупал продукты и готовил. Заккария же занимался научными исследованиями и питал безрассудную страсть к реставрации старых часов, что также указывало на его спокойный, мирный нрав. Жизнь их протекала безмятежно, без эксцессов и, если не считать отдыха на острове Эльба да концертов классической музыки по воскресеньям, совсем не была светской. Они не ходили на праздники, даже не посещали кафе и рестораны. Гордились тем, что ложатся рано, самое позднее в девять вечера. Но именно в этот момент и проявлялась единственная из ряда вон выходящая странность в их бытии. Перед тем как ложиться в постель, Заккария надевал поверх пижамы смирительную рубашку, доходившую до лодыжек. Супруг, поправив у него под головой подушку, чтобы было удобно спать, хорошенько застегивал один за другим кожаные ремни, принуждавшие партнера лежать неподвижно, лицом вверх. Поцеловав его на ночь, Филип гасил ночник, стоявший на тумбочке, и Заккария оставался так до пробуждения, которое неизменно наступало в шесть часов следующего утра. Причина подобной предосторожности была проста и в то же время удивительна. Заккария Ашер был ликантропом. Этот термин, коим злоупотребляют в литературе определенного толка и в фильмах ужасов, в науке имеет совершенно определенное значение. Пьетро Джербер был об этом поставлен в известность вскоре после того, как узнал, что Ашер и был пресловутым синьором З., чье место за карточным столом, где играли в «Обливио», он, двадцатилетний, занял однажды в четверг, зимним вечером. Четвертый член Братства гипнотизеров считался самым видным экспертом по парасомнии в Италии, а может, и во всей Европе. Парасомнии – расстройства сна, довольно часто встречающиеся, начиная со случаев, когда человек издает отдельные звуки, произносит связные фразы или речи, лишенные смысла, до настоящего сомнамбулизма. Многие сомнамбулы просто бродят по дому без цели, но некоторые встают среди ночи и занимаются повседневными делами, – например, моют ванну или стирают белье. Других поднимает с постели неодолимый голод, и они опустошают холодильник, не различая, чем набивают желудок. Сюда же входят такие явления, как ночные кошмары: страдающий ими, как правило, не в состоянии проснуться. Или сонный паралич, когда человек внезапно просыпается и уже наяву замечает, что не может пошевелить ни единым мускулом, не способен произнести ни слова. Иногда сомнамбулизм сопровождается галлюцинациями. Среди проявлений парасомнии именно они влекут за собой самые печальные последствия. Их объединяют под аббревиатурой РПБС, что означает расстройство поведения в фазе быстрого сна, они проявляются в том, что человек видит во сне некую опасную ситуацию, в которую он вовлечен, и, чувствуя серьезную угрозу, бурно реагирует. От последствий страдают те, кто делит с ним постель: они получают царапины, удары, пинки. Это продолжается недолго, обычно несколько секунд, но иногда их бывает достаточно, чтобы причинить серьезный вред. Синьор З. понял, что с ним не все в порядке в возрасте девяти лет, когда однажды ночью попытался, не отдавая себе в этом отчета, задушить спавшую рядом сестренку. Родители не могли объяснить причину припадка, доктора его приписывали какой-то форме шизофрении, и все они не нашли ничего лучшего, чем отправить ребенка в Сан-Сальви, флорентийскую психиатрическую больницу. Именно там, к своему счастью, Заккария встретил молодую женщину-психиатра, которая, несмотря на противодействие большинства коллег-мужчин, третировавших ее только потому, что она женщина, не побоялась поставить диагноз, по тем временам довольно смелый. Ликантропия. В общих чертах это означало, что субъект, по причине сомнамбулизма, не способен отличать сны от яви. Не обязательно дожидаться полнолуния для подобных проявлений, хотя в такие ночи они случаются чаще. Отсюда и целый ряд народных поверий, иногда доходящих до самых настоящих фобий. Но, по сути, ничего сверхъестественного тут нет. Человек, подверженный такому расстройству, видит сны наяву. Синьор З., понимая, что без догадки женщины-психиатра он мог весь свой век провести под замком, как только вышел из Сан-Сальви, полностью посвятил себя изучению парасомнии, главным образом затем, чтобы помогать гипнозом таким же, как он, несчастным, которых могли признать сумасшедшими, или, что еще хуже, они сами могли причинить вред любимому человеку просто потому, что тот спит рядом. Джербер позвонил в квартиру Заккарии около пяти часов вечера. Ему открыл старина Филип; на нем был передник в красную и белую клетку, а руки подняты, будто он собирался торжественно благословить пришедшего; хотя на самом деле они попросту были в муке, и дверь пришлось открывать, надавив на ручку локтем. – Пьетро, сколько лет, сколько зим! – воскликнул он, как всегда сердечно улыбаясь и делая вид, будто не замечает, какой у гостя изможденный вид. – Извини, что не могу тебя обнять, но я замесил тесто и боюсь испачкать твой плащ, – тут же затараторил он с ярко выраженным шотландским акцентом. – Я пришел повидать синьора З. Филип улыбнулся: – Один только ты его так называешь! Такие шутливые прозвища были в ходу у отцовских друзей, да и его самого юные пациенты называли синьор Балу или синьор Б. Однако Джербер после смерти родителя стал именовать его так уже с презрением. – Да, разумеется, ты найдешь его в часовой комнате, – проговорил Филип и мотнул головой, указывая направление. Джербер прошел по роскошной квартире, где с картин прерафаэлитов его приветствовали ангелоподобные женщины. Сама мысль о том, что он оказался здесь, его воодушевляла. До сих пор сказочник все время опережал его на шаг, а он был вынужден влачиться позади, не имея ни малейшей возможности предвидеть следующий ход. Но сейчас впервые почувствовал, что обрел некоторое, пусть небольшое, преимущество. Дошел до закрытой двери. Постучался. – Войдите, – отозвался самый кроткий человек на земле. Он сидел в кресле, обитом красным бархатом, перед витражом с цветами, склонившись над столиком, на котором были разложены детали нескольких разобранных наручных часов. То был странный человечек, похожий на старого мудрого эльфа. Волосы, сохранившиеся только по бокам, были зачесаны назад, открывая уши, слишком большие для его черепа. Он оторвался от своей скрупулезной работы и уставился на Джербера через монокль часовщика. – Пьетро Джербер, – раздельно произнес он, откладывая крошечную отвертку. Старая такса дремала, свернувшись на его ногах, обутых в тапочки. Всюду – полки, битком набитые часами, требующими починки. Шли только старинные, настольные, с золотыми стрелками: одно лишь их тиканье слышалось в абсолютной тишине. – Полагаю, ты пришел просить прощения, – тут же обрушился на него синьор З., закуривая бамбуковую трубку: сизый туман поплыл по комнате вместе с запахом балканского табака. – За что? – наигранно удивился Джербер. – За то, что забросил четверги в аптеке Мюнстерманна: с тех пор как умер твой отец, нас осталось трое, а, как ты знаешь, втроем невозможно играть в «Обливио». – По правде говоря, я пришел по более важному делу… Заккария пронзил его взглядом: – Что может быть важнее, чем способствовать подпольному существованию карточной игры, запрещенной несколько веков назад? – «Habemus Malleum Animi», – объявил Джербер. 35 Объявив о том, что выпала карта со слепым человечком, кладущая конец игре в «Обливио», Пьетро Джербер подхватил стоящий у стены стул и уселся перед синьором З. – Ты должен мне помочь, – сказал он серьезно. Старый друг склонил голову набок, сначала на одну сторону, потом на другую, словно желая как следует рассмотреть блудного сына, прежде чем даровать ему прощение. – Раз уж ты пришел ко мне, дело наверняка серьезное, – заключил он. Психолог знал, что достиг черты и теперь должен решить, идти ли ему до конца, поделиться ли информацией, какая у него имеется, с кем-то еще, нарушив первое условие сказочника. Ты не должен ни с кем говорить обо мне. Джербер не знал, какая ему грозит кара, если он переступит эту тонкую черту, но сказал себе, что противник вряд ли мог предусмотреть такой его ход. И потом, есть ли у него выбор? И вот он впервые принялся рассказывать историю Николина, ребенка, запертого в затерянной комнате. Выложил все, не пропуская ни мельчайшей детали. Он захватил с собой черный блокнот с записями и в должный момент передал его Заккарии Ашеру, который тут же принялся лихорадочно переворачивать листы. Под мерное тиканье настольных часов установилась тяжелая тишина, поток слов замер, сменившись ожиданием. – Невероятно, – произнес наконец синьор З., подняв взгляд от блокнота Джербера. – Ты никому об этом не расскажешь, правда? – попросил Джербер. – Даже если расскажу, кто мне поверит? – ответил сомнолог. – Сомневаюсь, чтобы за пределами нашего узкого кружка нашелся человек, которого убедила бы подобная история. – Ты прав, – согласился гипнотизер: он впервые осознал всю абсурдность ситуации, в которую оказался вовлечен. – Это дело изнуряет меня, – признался он, вдруг ощутив весь груз усталости. Как и Филип, Заккария милосердно сделал вид, будто не замечает, до какого состояния Джербер дошел. Друг беспокоился лишь об одном: – Тебе ведь не грозит опасность? – Сам не знаю, – признался Джербер: по правде говоря, ему было все равно. – Главное, чтобы с Сильвией и Марко ничего не случилось. – Думаешь, тебе достаточно отречься от них, чтобы оградить от возможных последствий? – Да, – подтвердил Джербер, скорее, чтобы убедить себя самого. – Если речь обо мне, то что еще можно у меня отнять? Все, что можно было утратить, я уже утратил за эти годы, – с горечью заключил он. – Но Сильвия и Марко могут утратить тебя, – заметил старый друг. Это уже произошло, мог бы сказать он. И последний звонок бывшей жены – тому подтверждение. Синьору З. хватило его молчания. – Теперь ты можешь выложить остальное… – подбодрил он Джербера. Наконец они добрались до сути вопроса. Ибо одного психолог так и не сказал: по какой причине он сюда явился. – Нико говорит во сне. На своем родном языке, албанском. – Стало быть, состояние постоянного транса, созданное сказочником, прекращается, когда ребенок засыпает, – размышлял Заккария. – Да, это брешь, – согласился Джербер. Сомнолог отодвинул столик с деталями часов, который стоял перед ним, вытащил ноги в тапочках из-под таксы и встал с кресла. Принялся в задумчивости ходить по комнате, заодно набивая трубку новой порцией табака. – Когда мы говорим во сне, в нашем подсознании как будто открывается щель. Наружу выходят вещи, о которых мы бы никогда не заговорили, будучи в здравом уме, – объяснил он. – Был у меня в пациентах один неверный муж, который каждую ночь признавался жене в своих грешках. Сильвия тоже говорила во сне, вспоминал Джербер. Один из тех милых секретов, только ему известных. Может быть, и жених Лука уже оценил маленькие несовершенства его бывшей жены. – Наверное, можно попробовать добраться до разума ребенка в то время, когда он спит, – сказал синьор З., прерывая ход его мучительных размышлений. Именно это Джербер и надеялся услышать. – То есть ты считаешь, что можно создать контакт?