— Думаю, да, — отвечаю я и улыбаюсь. Она улыбается тоже. — Тогда давай увидимся завтра… Завтра, потом послезавтра, потом на следующий день. Мы видимся почти все время. Встречаемся у дерева с круговой стрелой или на поле маргариток. Подолгу гуляем вдвоем, говорим обо всем, что нам нравится. Но, как договаривались, никаких личных вопросов. Поэтому она ничего не спрашивает о маме и папе, и я не хочу спрашивать, где ее дом — хотя во всей округе я ни одного дома не видела — или почему она все время в одном и том же платье с желтыми пчелками. Если вы многого не знаете друг о друге, это не мешает общению, хотя, наверное, я должна ей признаться, что рано или поздно покину эти места. И не смогу захватить с собой свой первый велосипед, а также должна буду попрощаться с единственной подругой, которая у меня когда-либо была. Однажды кое-что происходит. Мы сидим на берегу пруда и бросаем камешки в воду, так чтобы они подпрыгивали. Я почти уверена, что подруга хочет мне что-то сказать, но она просто поворачивается и глядит на меня. Потом опускает глаза, смотрит на мой живот. — В чем дело? — спрашиваю я. Она не отвечает, протягивает руку, приподнимает майку, которая на мне. Потом кладет горячую руку чуть ниже пупка. Я не возражаю, такая ласка даже приятна. Но замечаю, что она, наоборот, расстроена. — Тебе это не понравится. — Что? — Но это необходимо. — Что? Не понимаю тебя… — Я начинаю нервничать. Почему она ничего толком не объясняет? Молчит. Убирает руку, быстро вскакивает, и я понимаю, что пора уходить. — Мы завтра увидимся? — спрашиваю я, хотя и боюсь, что она обиделась. Но ведь я, кажется, ничего обидного не сделала и не сказала. Она улыбается мне, как всегда, но отвечает: — Завтра — нет. * * * За окнами ночь. Я сплю. Ворочаюсь в постели. Мне снится сон. Подруга кладет мне руку на живот, но на этот раз ее ласка неприятна. На этот раз ее ласка причиняет боль. Я открываю глаза. Еще темно. Подруга исчезла, боль — нет. Она все еще там, внизу, в глубине. Я обливаюсь потом. У меня температура, я это чувствую. Начинаю стонать, приходят мама и папа. Температура поднимается. Мне жарко, потом холодно, потом снова жарко. Я не знаю, где нахожусь, то и дело теряю сознание. Я в доме голосов на холме — я это знаю, а потом вдруг уже не знаю. Там, снаружи, ночь, там сад — ночью в саду темно, даже луны нет. Я начинаю бредить. Зову подругу, хотя не знаю ее имени. И у меня болит живот. Очень-очень болит. Никогда раньше я не испытывала такой боли. За что это мне? Что я сделала плохого? Мамочка, помоги, прогони эту боль. Папочка, помоги, я не хочу это терпеть. Я их вижу. Папа стоит посреди комнаты, скрестив руки на груди, переминается с ноги на ногу, смотрит на меня в испуге, не знает, что делать. Мама стоит на коленях перед кроватью, держит руку на моем животе. Плачет в отчаянии. — Прости меня, моя маленькая. Я не знаю, за что она просит прощения, ведь не она мне делает больно, а что-то внутри меня. Какое-то насекомое прогрызает нору у меня в животе. Черное и зеленое, длинное и волосатое. У него маленькие заостренные лапки, ими оно буравит тело, потом всасывает кровь. Мамочка, папочка, пожалуйста, вытащите его из меня. Тут я вижу, как ко мне приближается тень. Это подруга пришла меня навестить. Я узнаю ее по платью с желтыми пчелками. Она садится на постель. Откидывает волосы, прилипшие мне ко лбу. — Я говорила, что тебе не понравится, — повторяет она. — Но это необходимо. Необходимо — для чего? Не понимаю. Потом она оборачивается к маме и папе, и я замечаю, что они вовсе не сердятся оттого, что она пришла. — Это необходимо для них, — заверяет подруга, не сводя с обоих сочувственного взгляда. — Почему? — спрашиваю я, тяжело дыша. — Есть такое место: больница, — отвечает она. — Ты ведь читала об этом в твоих книгах, да? Да, правда: люди отправляются туда, когда заболевают. Но мы не можем туда отправиться из-за чужих. Правило номер два: чужие опасны. — Ты очень больна, даже можешь умереть, знаешь? — Я не хочу умирать, — говорю я в ужасе. — Но это случится, если ты немедленно не примешь лекарство. — Я не хочу умирать, — повторяю я и начинаю хныкать. — Мама с папой это знают, поэтому он боится, а она просит у тебя прощения… Они не могут отвести тебя в больницу, иначе всему конец. Мама плачет, умоляет меня, как будто я в силах что-то сделать. Папа изменился, это уже не тот папа, рядом с которым я себя всегда чувствовала в безопасности. Кажется, он ослабел, смотрит на меня так, как я смотрела бы на него, ощущая угрозу. — Я умру? — спрашиваю я, но уже знаю ответ. — Подумай только: если ты умрешь сейчас, мы сможем навсегда остаться вместе в этом саду. — Почему я должна умереть? — Я знаю, что есть причина и она не связана с проклятущим насекомым, буравящим во мне ходы. Она связана с тем, что случилось раньше, много лет назад. Подруга склоняет голову набок, пристально вглядывается в меня. — Ты знаешь почему… Ты убила Адо и заняла его место, вот тебе наказание. — Я не делала ничего такого, — протестую я. — Делала, — настаивает она. — И если ты не умрешь сейчас, однажды вы все умрете. 18 Отчаянный вопль Ханны: «Это не я, я его не убивала!» «Хорошо, хорошо, теперь успокойся… — Голос Уолкер перекрывает голос пациентки. — Ты должна успокоиться. Слышишь меня, Ханна?» Запись резко прервалась до того, как начался обратный отсчет, позволяющий выход из гипноза. Пьетро Джербер подождал несколько секунд перед тем, как снять наушники. Крики Ханны до сих пор звенели в ушах. Сейчас детскому психологу больше всего была нужна тишина. Он заметил, как напряжены у него шея и плечи, а пальцы, лежащие на коленях, крепко стиснуты. Да, укрепился он в мысли, все началось с этого сеанса. Под гипнозом Ханна Холл убедила себя в том, что убила Адо. Не потому, что вернулась непосредственная память: ей рассказала об этом воображаемая девочка. Что это может означать? Надо бы глубже проникнуть в ее ум, чтобы найти подлинное воспоминание, если таковое существует. Но Джербер уже не знал, будет ли продолжать. Он протянул к рулю дрожащую руку и задействовал панель управления. Но не включил мотор, просто немного приоткрыл окошко. Свежий ветер вместе с дождем ворвался в салон, унося с собой кислый запах страха. Джербер не спеша вдохнул и выдохнул, пытаясь прийти в себя. Потом припомнил слова Терезы Уолкер. Когда вы его прослушаете, сразу перезвоните мне: остальное я сообщу на словах. Как бы ему хотелось вернуться домой, к Сильвии и Марко. Как бы хотелось повернуть время вспять и отказать коллеге, просившей о помощи. Но он оказался впутанным в историю, смысла которой не понимал, а главное, по непонятной причине ощущал, что находится в опасности. Он схватил смартфон, проверил уровень заряда. Запись сеанса Ханны Холл длилась пару часов, аккумулятор мог разрядиться. Но он должен был узнать «остальное», как это определила Уолкер. Он кликнул номер, который уже находился в памяти телефона. — Стало быть, вы прослушали? — тут же, после пары сигналов, спросила психолог. — Да, — ответил Джербер. — Что вы об этом думаете? — То же, что и прежде: Ханна Холл убила братика, когда была еще совсем маленькой. Может быть, непреднамеренно; может быть, то был несчастный случай; ясно одно: родители подумали, что суд все равно отнимет у них дочь. И решили оградить Ханну от того, что она совершила, увести ее подальше от мира, чтобы она никогда не узнала правду. Ради этой цели они избрали такой образ жизни, при котором не общались с другими людьми, держались от них на расстоянии и не нуждались ни в ком… Но очевидно, должны были заплатить за это какую-то цену: скажем, не имели возможности обратиться к врачу. — Вы бы стали рисковать жизнью сына без веской на то причины? — вдруг вспылила Уолкер. — Конечно нет, — отвечал Пьетро с явной неохотой. — Но что вы хотите этим доказать? — Только то, что они бежали от более серьезной опасности, может оправдать поведение родителей Ханны во время болезни дочери. — Вы имеете в виду чужих? — усмехнулся Джербер. — Не было никаких чужих. Родители Ханны бежали от самих себя и от общественного мнения. По отношению к своему ребенку возможен самый безудержный эгоизм, достаточно назвать его любовью.